Багдониене И.

 

Язычество и христианство в романе Д.Мережковского «Туттанкамон на Крите».

 

 

 

Цикл романов Дмитрия Мережковского «Рождение богов» является не только текстовой сокровищницей, но и в некотором смысле символьным шифром к остальным его произведениям, созданным в традициях апокалиптического жанра. Роман «Туттанкамон на Крите» - произведение парадоксальное, многоуровневое; авторский замысел в нем практически неуловим, так как вариативность толкования значения множественных «условных знаков» у Мережковского неограниченна.

«Трафарет» апокалиптического жанра дает нам возможность рассматривать данное произведение в потенциально новом ключе; помимо явных пророческих моментов, которые в изобилии встречаются в романе, мы можем говорить и о параллельности развития действия, двууровневой единице времени, дуальном значении имен, предметов, образов.

«Язычество, подготовившее пути христианству» - это основа «Туттанкамона на Крите», но герои Мережковского не только на бессознательном уровне предвосхищают грядущее рождение новых богов; они действуют согласно с канонами религии будущего. В этом заключен величайший гуманистический смысл романа, который остается таким вне зависимости от трактовки символосплетений.

Текстуальный же анализ позволяет выявить мелкие, второстепенные на первый взгляд особенности апокалиптического жанра, создающие, однако, единый монолит произведения. Атрибуты язычества и христианства, соединенные в одном предложении, могут быть и взаимоисключающими, и дополняющими друг друга или же могут служить средством двууровнего прочтения текста. «Радуйся, Эойя. Будешь во чреве Телицы, как мертвая во чреве матери: умрешь и родишься в вечную жизнь!»

Христианская символика смерти очень многообразна, но для нее особенно характерен мотив обретения вечной жизни через смерть. Только пройдя через умирание человек получает право на Вечность. Эсхатологи часто сравнивали мертвое человеческое тело с цветочным семенем; только будучи зарыто в землю, оно дает прекрасный росток, т.е. выпускает на свободу душу. Разумеется, облик этого цветка определяет при жизни человека его свободная воля - т.е. праведность или безнравственность его бытия. Однако Мережковский четко разграничивает христианскую и языческую позиции на этот счет. Благославляя Эойю на гибель, Дио не только совершает привычный обряд, она вносит в него элемент игры и не верит в него. В финале же романа, прощаясь с Таму, готовящимся идти на крест ради ее спасения она говорит “С тихим восторгом и ужасом» : «Тому, кто сделал зло тебе, плати добром» 57

Эойя и ристалище - олицетворения идолопоклонничества, бутафорства; Тамнузадад и крест - праобраз христианства и жертвенности во имя любви. Для романа тем не менее не характерно смешение атрибутики критских суеверий и монотеистических идей, как это может показаться на первый взгляд. Несколько моментов в тексте Мережковского содержат их антитезу на примере невольного невежества героев : « Вдовый старец Итобал имел сердце доброе, хотя и приносил маленьких детей в жертву Молоху. Долго мучился этим, а потом привык, утешаясь тем, что и Авраам, такой же, как он, ханаанский жрец Ваала Огненного, за такую же святую и страшную жертву наречен « другом Божьим». 58

Имеется в виду ветхозаветная легенда об Аврааме и его сыне Исааке, которого он был готов принести в жертву Богу, желавшему испытать его верность. В последний момент Исаак был заменен овном. Подобных намеков в тексте Мережковского множество. Как уже упоминалось ранее, особое место среди них занимает символ креста обыгрываемый в разных вариациях начиная с первых страниц «Туттанкамона на Крите» : это и талисман - аметист с вырезанным четырехконечным крестиком, подвешенный к запястью Дио, и ее галлюцинации, и рукоять ножа - крестовидная - которым она умерщвляет белого быка Пеночку, и орудие смерти Таму. Следует поподробнее остановиться на каждом из этих условных знаков, несущих у Мережковского весьма значительную смысловую нагрузку. Талисман с крестом - это мистический знак Сына Единого Бога; аметист же -«символ гуманности, набожности смирения. «Вдовий камень». Его дарят возлюбленным.» 59 Таким образом в соединении с символом креста он может означать аскезу Дио. Сама фигура креста была многозначна еще в дохристианскую эпоху. Так, например, двойной крест - солярный символ Зевса как бога Небес; сопровождает халдейских богов неба и арийских божеств. Здесь мы можем видеть, что в языческом мире этой эмблеме уделялось большое внимание. «Крест, представляющий собой две неперекрещивающиеся линии, с доисторических времен служил религиозным, охранительным символом почти в каждой культуре мира. Символ креста разных стран и эпох схож по философскому содержанию и исполнению. Сходство знаковых систем наблюдается даже у народов, исторически разделенных пространством и временем. Все изображения креста объединяет некая общность, так как глубинные процессы человеческой психики тесно связаны с процессами, происходящими в окружающем мире. Отсюда проистекает мистическое воздействие ритуальных орнаментов, шрифтов, знаков и символов. В алхимии, например, крест - природный порядок четырех элементов ( воздуха, земли, огня и воды). В платонизме крест символ Творца, который «расколол целый мир надвое и положил две части одну поперек другой.» У гностиков крест символизирует равновесие совершенств. В Египте крест (анкх) символизировал жизнь, союз, бессмертие, здоровье. Но анкх является чем-то несравненно большим, чем простой символ жизни. Этот крест также объединяет женское и мужское божества, Озириса и Изиду, а следовательно, подразумевает союз небесного и земного. В иероглифическом письме этот знак ставили со значением «жизнь», и он являлся частью слов «благосостояние» и «счастье». Анкх используется женщинами в качестве защитного амулета» 60 Таким образом в романе Мережковского крест выступает в двойной роли - Дио, как жрица, носит на себе эмблему Осириса и Изиды, - это прямая трактовка данного символа. Предвосхищение же Пришествия Того, кто должен был занять их место в мире, пройдя через крест - трактовка косвенная.

Женское и мужское начала, слитые в одном существе, повсеместно обыгрываются в произведении. Это должно означать неоспоримое в те времена могущество Озириса и Изиды среди идолопоклонников. Таму называет Дио «Девой и отроком вместе», в царе Крита Идомире также соединены признаки двух начал; факт этот у Мережковского символизирует полноту, законченность, присущую харизме правителя. Но в этом контексте особое значение приобретает и маска Идомина - маска Минотавра... «Кроток и милостив был Идомин, но иногда находили на него припадки безумия: то мучился угрызениями совести за убийство матери так, что хотел наложить на себя руки; то в ярости кидался на людей, как тот человек - зверь, Минотавр, чью маску носил он, подобный всем наследникам царя Миноса, бога Быка». 62 Минотавр как персонаж древнегреческого мифа ассоциируется с могуществом, но как символ - он - свирепые страсти человеческой натуры. Сама личность царя Идомина - это олицетворение язычества, центр царства быка - царства Зверя.

Мережковский разделяет героев «Туттанкамона на Крите» по следующему принципу - персонажи, полностью принадлежащие миру идолопоклонников, и, напротив, наделенные внутренней духовностью, способные воспринять откровения, превышающие примитивизм язычества. Таковы Дио и Таму, с их чувствами, преодолевающими догматические барьеры культа и в итоге жертвующими многим во имя любви - она - своей религией; он - жизнью. Еще один немаловажный аспект романа «Туттанкамон на Крите» - это собственно христианская символика, не только креста и «видимых» церковных атрибутов, но и песнопений, библейских аналогий. Это - еще один возможный уровень прочтения романа, рассмотрение его, как предвосхищение христианства. Хотя с религиозной точки зрения этот литературный прием может выглядеть кощуственным, так как Библия четко определяет идолопоклонников, как противников Бога Истинного, «прелюбодеев». Но, как уже упоминалось ранее, Мережковский, по всей видимости, рассматривает политеизм как естественно предшествующий монотеизму пласт культуры. На этот счет, однако, существует несколько мнений, весьма противоречивых. Философ и критик И.А.Ильин подробно, пристрастно и очень последовательно проанализировал романы Мережковского следующим образом: «Ложное истинно, а истинное ложно, Это - диалектика? Извращенное нормально, Нормальное извращено. Вот искренно верующая христианка - от христианской доброты она отдается на разврат конюхам. Вот христианский дьякон, священнослужитель алтаря - он мажет себе лицо как публичная женщина, и постоянно имеет грязно-эротические похождения в цирке. Вот распятие - тело Христа, голова ослиная, Вот святой мученик - с дикой руганью он плюет в глаза своим палачам. Вот християне, которые только и думают о том, как бы им вырезать всех язычников. Христос тождествен с языческим богом Дионисом, Верить можно только в то, что нет, но что осуществится в будущем. Преступное изображается как упоительное. Смей быть злым до конца, или не стыдись. От руки найденного идола - совершаются исцеления. В кануны христианских праздников проститутке надо платить вдвое - « из почтения к Богоматери» Человек имеет две ладанки - с мощами св. Христофора и с куском мумии. Папа Римский прикладывается к распятию, а внутри у него Венера. Чистейшая кровь Диониса - Галилеянина. Вот девушку вкладывают в деревянное подобие коровы и отдают в таком виде быку - это мистерия на Крите, предшествующая тайной Вечере христианства. Ведьмовство смахивает на молитву; молитва на колдовское заклинание. Христос - митра. Зло есть добро. И все это высший гнозис. А откровение божественное призвано давать людям сомнение.» 63 Однако обвинение в безбожии и безверии звучит несколько поверхностно. Разумеется, сцены мистерий в романе «Туттанкамон на Крите» с христианской позиции следует рассматривать предвзято, не смешивая символьных понятий веры и суеверия. Данный литературный прием создания абсурдной реальности в повествовании Мережковский применяет возможно для отражения нашей нелегкой действительности, где зачастую стерта или не обозначена граница между добром и злом. И вторая версия: помня о принадлежности Мережковского к обществу последователей хилианства, которые, как известно, предрекали скорое тысячелетнее царствование Мессии, можно говорить и об иной цели этих сложных сюжетных мистификаций: желая показать несовершенство зеленого мира русский символист отражает его в виде упаднического театра теней, и, как его полнейший антипод, дает читателю только легкое предчувствие возможного Золотого века, нового Иерусалима, долженствующего положить конец всеобщей анархии бытия.

Примечательно, что практически все тезисы христианства в символьной форме перечислены в романе «Туттанкамон на Крите». Следует, однако, оговориться, что в контексте всего вышесказанного их значение порой следует рассматривать в отрыве от основной линии повествования, исключительно в связи с аспектами апокалиптического жанра. «Свет людям казался тьмою» 64 - произносит Эойя, и автор вкладывает в эти слова объяснение многих своих символосплетений в романе. Очень часто на протяжении всего произведения повторяется, как рефрен, скорбная песнь об умершем боге Таммузе, несущая в себе не только пророчество о будущей мученической смерти Таму, но и имеющая и явное прахристианское значение:

 

Умер Владыка, умер Таммуз!

Псы блуждают в развалинах дома его

На могильную тризну слетаются вороны

Плач похоронный в буре звучит,

Звучит в непогоде свирель заунывная...

О, сердце, о, сердце Владыки. О, ребра пронзенные! 65

 

 

В связи с этим песнопением в тексте приведены имена и других «умерших» богов - Озириса, Аттиса, Адона Ханаанского и Загрея Диониса - богов, которые » родились людьми, чтобы воскреснуть и воскресить мертвых» 66

Слова эти, так же как и упоминание пронзенных ребер и сердца - прямая аналогия с Христом ( как известно, сотник пронзил копьем сердце Господа, откуда вытекли Кровь и Вода). Мережковский говорит только о языческом «уставе» - боги боги должны были воскреснуть, но мертвы по сей день. Воскресение, как и воскрешение мертвых - удел будущего, прерогатива Иисуса Христа.

Затронутая И.А. Ильиным в его критической статье о Мережковском тема тайной вечери в романе « Рождение богов» развита в авторском тексте преимущественно в песнопениях-молитвах. Исследователь прав в том, что сочетание несочетаемого у символиста - некая эстетическая игра - может служить поводом для обвинения в кощунстве; тем более, что роман не научен, предназначен для широкого круга читателей. Разумеется само декадентское направление в литературе подразумевало искусство элитарное, не предназначенное для масс, но мы уже говорили о многоуровневом прочтении творений Мережковского и нельзя не согласиться, что один из этих уровней наполнен кощунственным смыслом во имя красоты формы. Здесь безусловно имеет место догма «Ars pro arte» (« Искусство для искусства») - пресловутый девиз символистов.

 

Господи, страждем,

Страждем, любя !

Алчем и жаждем,

Жаждем тебя!

Пусть никогда не узнаем,

Как не знаем теперь,

Бог ли нами терзаем,

Человек или Зверь, -

Но свершится над нами

Божья тайна - любовь!

Рвите же тело зубами,

Пейте горячую кровь! 67

 

Символ жертвы занимает в романе весьма значительное место, он является не только краеугольным камнем, на котором построен его сюжет, но и важнейшей составной частью апокалиптического жанра. Индивидуальная эсхатология ( от греч.’eschatos - последний, конечный) учение о загробной жизни единичной человеческой души) была развита в языческом мире, о чем красноречиво свидетельствует имевший место в древнем Египте культовый обряд погребения мертвых. Добровольная или вынужденная жертвенность ценилась у идолопоклонников невероятно высоко, и являлась своеобразной гарантией эсхатольгического благополучия. Поэтому жертвеная смерть считалась благодатью, дуальное слияние Христианской ( ввиду духовности) и языческой ( ввиду эпохального влияния) моралей и приводит в финале произведения к самопожертвованию Таму во имя любви. Как язычник, он способствует гибели Эойи, как одухотворенная личность он идет на смерть ради спасения возлюбленной.

Несмотря на многочисленные обвинения в литературно-теологической ереси, здесь Мережковский не вступает в конфликт с постулатами христианской веры. Первое тому доказательство - это « узость» ареала его жертвенности - Таммузарад умирает во имя жизни одного человека ( заметим - земной жизни); второе - это желание искупить свой собственный грех - убийство Эойи. Таким образом, здесь отсутствует «претензия» на высшее назначение крестной смерти и, следовательно, параллели с Мессией неуместны. Существует только контурно обрисованная схема будущего христианства, которому будет дано вырасти не только на благодатной почве монотеистически настроенного еврейского народа, но и среди терний язычества. Однако сам вышеупомянутый символ креста освещает эту жертву, придает ей ореол высокого мученичества.

«Иоанн Златоуст писал, что как светильник содержит свет на своей вершине, так и крест на своей вершине имеет сияющее солнце правды, то есть Христа. (...) В римской, персидской, шумерской традициях распятие на кресте было жестоким и унизительным способом наказания для таких слоев населения, как рабы, пираты, бунтовщики, преступники и прочие «неграждане» 68 По всей видимости те же тенденции были характерны для Крита, но в романе Мережковского крест, на котором первоначально должна была быть сожжена жрица Дио имел значение благословения и одновременно искупления прегрешений, (т.е. убийства белого ристалищного быка-бога). Примечательно, что вместо бутафорского языческого искупления совершается настоящее -- грех убийства Эойи смыт кровью Таму; любовь спасает жизнь.

Как уже говорилось, тема любви в «Туттанкамоне на Крите» многопланова: она охватывает как чувство мужчины и женщины, так и любовь высшего характера - Творца к творению. Проблематика язычества чрезвычайно подробно рассмотрена Мережковским, и, как мы видим, религия эта далеко не была основана на любви. «Если не любишь, то ненавидь, но не прощай и не лги!» 69 - говорит Таму, обращаясь к Дио. Однако этими словами он противоречит заповеди бога Таммуза, которая звучит совершенно по-библейски: « Тому, кто сделал зло тебе, плати добром» 70 Анализируя творчество Дмитрия Мережковского в разрезе религии и мифологии нельзя не задаться вопросом о том, что представлял собой культ идолопоклонников в период Туттанкамона, и какие индивидуальные ее черты были свойственны язычникам Крита и Египта. Мы уже упоминами выше о поклонении богу-быку основанном на Критской легенде о Пазифайи и Минотавре. В египетской древней мифологии мы находим аналогичный мотив.

«Как олицетворение множества ближневосточных богов бык признан одним из наиболее важных священных животных. В обрядах и иконографии бык представляет как луну, так и солнце, как землю, так и небо, как дождь, так и засуху, силу, оберегавшую женщин и мужскую потенцию, матриархат и патриархат, смерть и возрождение,

В Древнем Египте, а также в странах Северной Азии считали, что смерть ездит на черном быке. В Египте наиболее важным символическим животным был Апис, священный бык из Мемфиса, олицетворение материального мира, обладающего в то же время и духовной природой. Это символ элемента земли, власти, плодородия, силы. Крылатый бык - одна из ипостасей Сфинкса.(...) Египетская мифология представлена разнообразными религиозными текстами, гимнами, молитвами богам, записями погребальных обрядов на стенах гробниц; и т.д. В Древнем Египте за несколько тысячелетий до н.э. уже было распространено поклонение животным - богам ( в науке эта форма религии получила название «зоолатрия». Самым могущественным божеством Египта был сокол. Когда-то ученые считали, что одна из причин, по которой египтяне выбрали на эту роль соколо, та, что он, мол, может смотреть на Солнце не мигая. А поскольку Солнце-бог, значит и сокол – бог. В египетской мифологии бог Солнца - Ра, как и многие другие солнечные божества, воплощаются в образе сокола. Как считают некоторые современные ученые, в Египте обожествлялись лишь те животные, которые приносили людям пользу. По утверждению египетских жрецов, душа одного из основных богов египтян - Озириса - поселилась в быке, а душа его сестры - жены Изиды - в корове. И не удивительно, что бык занял едва ли не первое место среди священных животных Египта.» 71 Итак, попытаемся определить основные « точки опоры» язычества. Культ, который зиждился на двух китах Страха и Пользы, разумеется, не мог иметь в себе элементы души, как субстанции чувств. Она была заменена животным, плотским началом, Не случайно в романе Мережковского приводится обрядовое песнопение следующего содержания:

 

Радуйся, чистая Дева,

Брачное ложе готовь.

Ярость небесного гнева

Да отвращает любовь!

К ложу Невесты божественной

Бог нисходит, любя.

Песней торжественной

Славим тебя,

Богом избранная,

Богом закланная

Дева - мать несказанная! 72

 

Парадоксальное смешение компонентов католической молитвы и ристалищной песни язычников; смешение двух понятий - любви и ненависти предоставляет читателю возможность « Свободной трактовки символов Мережковского. Так, к первой, молитвенной категории мы можем отнести следующие строки: «Радуйся, чистая Дева», «К ложу невесты божественной» // Бог нисходит любя// Песней торжественной// Славим тебя// Богом избранная», «Дева – мать несказанная»; по второй же, идолопоклонической - фразы «Брачное ложе готовь// Ярость небесного гнева // Да отвращает любовь», «Богом закланная».

Первая группа поэтических символов содержит прямую аналогию с Девой Марией - начальная строка песни в римской церковной традиции звучит точно так же - Ave Maria, gratia plena. Далее следует намек на евангельское чудо Благовещания - как известно, Дух святой снизошел на Богородицу, и она зачала сына. « Дева – мать это отражение догмы о Непорочном Зачатии Иисуса , уже после рождения Мессии, согласно библейскому преданию она оставалась девственницей.

Вторая же подборка символов отсылает читателя одновременно и к языческому культу Изиды и Пазифайи. Чем же возможно объяснить подобный авторский прием смешения диаметрально противоположных религиозно-мифологических единиц? Здесь следует вновь обратиться к особенностям апокалиптического жанра, а точнее к неоднократно обыгрываемому Мережковским противостоянию добра и зла. Творчество русского символиста построено прежде всего на противоположностях, парадоксах, абсурдности окружающего мира, в которых однако всегда существует стойкий элемент позитивного, Это явление мы и наблюдаем в «Туттанкамоне на Крите». Следует также в свете всего вышесказанного обратить внимание на заглавие «Рождение богов», имеющее дуальное значение. Агония мира, т.е. кровавые пляски на языческих ристалищах предшествовали первому Пришествию Спасителя; возможно автор романа желающий показать траекторию вхождения в мир прахристианской духовности, создает для нее контрастную арену событий, оттеняющую их.

«Зверя заклать, зверя заклать, вот что надо сделать!» - вспомнила Дио свой сон и слова Эойи: «Если бог такой, как думают люди, то это не бог, а диавол!» Диавола с Богом спутали в узел так, что не распутаешь - надо рассечь. «Отец есть любовь»: не сыну- людей, а людям сына приносит в жертву Отец, - вот что надо сказать, Землю очистить от крови жертв человеческих, уготовить путь тому, кто идет, - вот что надо сделать. 73

Неприятие язычества и решимость сотворения в собственной душе некой новой, доселе неизведанной духовности звучит в мыслях жрицы Дио Землю чистишь от крови жертв человеческих». Следовало бы добавить «жертв бессмысленных», так как оба главных героя произведения явственно осознают насколько изжил себя древний культ и насколько приобрел традиционное значение обрядности. С христианской точки зрения какие бы « то ни было жертвы неприемлимы еще и ввиду того, что религиозная мораль признает единственную богоугодную жертву - Иисуса Христа, а идолопоклонничество, несмотря на весь его первоначальный эстетизм, считает «мерзостью пред господом». В тот момент, когда жертвенный нож вонзается в тело быка Пеночки по самую агатовую крестовидную рукоять, в душе Дио навсегда умирает жрица.