БЛОК, ЕВТУШЕНКО И ПУШКИН

 

— Пи-ить, пи-ить,—просит какая-то пичуга.

Игорь свинчивает пробку с фляжки и жадно глотает тепловатую воду. На какую-то долю секунды становится легче.

— Пи-ить, пи~ить, — не унимается пичуга.

Пить? Да, надо пойти и дать напиться этому

пижону. «Пижон», Жорка Лукьяненко, просто-напросто забыл свою флягу в палатке, а без воды попробуй в такую жару!

Игорь из-под ладони всматривается в квадраты вырытых ям. Где-то здесь должен быть Лукьяненко. Третий день возится он со своей ямой и никак не может ее одолеть. То ему помешала мозоль, которую он натер ровно через пять минут после того, как взял лопату в руки, То грунт, который в его яме оказался крепче, да казалось, что голос светится. так исполнять Блока мог только талантливый артист, а что это был Блок, Игорь ни на секунду не усомнился, он узнал поэта по строю мысли, по душевной интонации. Чтец продолжал:

 

Женщины с безумными очами,

С вечно смятой розой на груди!

Пробудись!

Пронзи меня мечами...

 

Игорь заглянул в яму и встретился глазами с Лукьяненко. Одну секунду длилась пауза, я совсем другой голос, словно в яме находился второй человек, ядовито и насмешливо спросил:

— Подглядываете, товарищ начальник. Неэтично с вашей стороны.

— Да нет, я слушал, — словно оправдываясь, ответил Мартьянов и в свою очередь спросил:

— Блок? Раннего Блока читал?

— Блока. А вы, товарищ техник, даже знаете, что на свете существовал такой поэт?

— В школе проходил, — ответил Игорь, пропуская иронию мимо ушей. — А ты знаешь, чьи вот эти стихи?

И он без всякого перехода продекламировал:

 

Выходи на балкон.

Слышишь —

гуси летят.

Как тогда?

Как тогда!

Время к старости, брат...

Нет,

я в старость не верю,

на крыльях держись!

Верю в жизнь,

верю в смерть

и опять снова в жизнь...

 

- Чьи? Говори быстрей!

— Маяковского, — Неуверенно произнес Лукьяненко, угадывая знакомую со школьной парты поэтическую лесенку.

— Не знаешь. Владимир Луговской.

— Не знаю, — передразнил Лукьяненко, — я вам сейчас столько стихов наговорю, что и вы знать не будете.

— А ну, давай!

— Даю.

 

Живописцы, окуните ваши кисти

В суету дворов арбатских

и в зарю,

Чтобы были ваши кисти, словно листья,

Словно листья,

словно листья

к ноябрю.

 

Игорь еще раз подивился мастерству исполнения Лукьяненко.

Что-что, а подавать слова Жора умел.

— Булат Окуджава.

— Он самый, — удивился Лукьяненко быстрой разгадке, — а это?

 

Ты мерцаешь

многие сотни веков,

Марс,

планета мечтателей и чудаков.

Марс —

обитель таинственных Аэлит...

 

— Роберт Рождественский, — без всякого труда назвал поэта Мартьянов. — Теперь слушай ты.

 

Ваш выход, артист.

Ваш выход.

Забудьте

усталость и робость.

Хотя не для вас ли вырыт

зал, бездонный, как пропасть?

И вам по краю, по краю,

по очень опасной грани, по грани,

как по канату, с улыбкой двигаться надо...

Ваш выход, артист...

 

Нравится?

— Здорово. Кто?

— Тоже Рождественский.

— А я почти ничего не читал Рождественского, — признался Лукьяненко. — Попадется, обязательно прочту. Здорово он об артистах...

— А что ты вообще читаешь? — полюбопытствовал Игорь.

— Недавно «Трех товарищей» прочел. Мировецкая книжка.

— А Толстого, Паустовского, Пушкина ты любишь?

— Пушкина? — Лукьяненко задумался.

Когда-то давно, года три назад, вот так же, как и сейчас, зашел разговор о литературе. О поэтах. И .кто-то спросил тогда Жору:

— А Пушкина ты любишь, артист?

«Артист» ничего не успел ответить, вместо него вмешался Кирюха и безапелляционно заявил:

— Пушкин — это пройденный этап. Евтушенко — сила, Окуджавка (он так и сказал — Окуджавка) — сила, Вознесенский — сила,—и тут же процитировал:

 

Я — семья,

во мне, как в спектре, живут семь «я»,

невыносимых как семь зверей,

а самый синий

свистит в свирель!

 

По всему было видно, что Пушкин обществом тунеядцев и стиляг не принимается. Видно, останется Александр Пушкин во веки веков мерилом чистоты душевных устремлений и побуждений. Как насыщенность химического раствора проверяется на лакмусовой бумажке, так и человек проверяется на Пушкине.

— Не знаю. Когда-то любил. А сейчас привык считать, что Пушкин не современен. Белль, Хемингуэй, Ремарк, все, но только не

Пушкин, — ответил Лукьяненко.

— А ты знаешь, — сказал Мартьянов, — ты не одинок. Это довольно распространенное мнение среди... — Игорь хотел сказать «среди таких, как ты», но, смягчив удар, сказал,—-среди

некоторой части нашей молодежи. Знаешь, я переписываюсь с одной девушкой. В общем, кто и что она, тебе знать не обязательно, а вот кусочек ее письма я тебе дам прочесть. Как раз об этом пишет. Хочешь почитать?

— Конечно, — сказал Лукьяненко и протянул руку за письмом.

— Вот отсюда читай, — показал пальцем Мартьянов.

«...Прочла с интересом «Слово о Пушкине» Твардовского на юбилейных торжествах, — читал Жора. — Хорошо было сказано, без юбилейного слюнтяйства и патоки, с настоящей живой тревогой за литературу. Недавно был у меня разговор с одним молодым парнем (однаконе зеленой молодости). Он с горячностью сказал, что последние годы читает только современное, преклоняется перед Ремарком, потому что этот писатель будто бы помогает очень многое понять в его сегодняшней жизни. «А вот за Пушкина меня не заставишь взяться!» А я во время этого нашего разговора повторяла про себя: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы...» И это — как музыка, как мелодия, которая приходит сама по себе, с которой иной раз встаешь утром. От нее невыразимо хорошо, даже сердце замирает!

И еще, знаешь (в который раз!), поразилась я гению Белинского. Этот человек —- душа мне до боли близкая. Каждое движение его мысли мне по-человечески понятно, даже его заблуждения, но как он понимал все, до чего могуче мыслил! Подумать только: он сказал, что Пушкин никогда не умрет потому, что он — явление не статичное, а вечно развивающееся; каждое поколение, каждая эпоха будут в нем нуждаться. Он родился на века вперед. Беливежий — тоже. Читать его спокойно невозможно. Я, например, не могу. На меня со страниц его статей смотря!' его горящие глаза. Поразительный человек...»

— Хватит читать, — отобрал Мартьянов

письмо, — дальше не о Пушкине.

— Да, здорово пишет девушка, — поднял на Игоря глаза Лукьяненко, — мне таких писем никто никогда не писал. И вообще серьезно о литературе разговаривать не приходилось. Все

как-то с шуточками,—словно о чем-то сожалея, произнес Лукьяненко. — Умная девушка. Игорь Николаевич, -— неожиданно сказал он. — А в

театре ваша девушка разбирается?

- Наташа? Конечно! Ни одного нового спектакля не пропускает. А что?

— Хотел бы я знать ее мнение об одной вещи. Весной приезжал театр. Симоновскую пьесу ставил.,.

— Ну так в чем дело, — обрадовался Мартьянов, — я могу тебя с ней познакомить. Заочно. Напиши ей. Она будет рада. А то я, признаться, не люблю отвечать на письма. А она обижается.

— А если я какую-нибудь глупость в письме отколю? — задумался Лукьяненко. — Я ведь не особенно того... Литфака не кончал.

— За глупость побьет,—совершенно серьезно ответил Игорь.

— Как побьет?!

— Вот так, как меня, — засмеялся Игорь и вновь протянул Жоре письмо, — вот здесь читай, после P. S.

 

«...Скажу тебе, что нельзя «над чем-то поспорить», как ты пишешь, а можно «о чем-то поспорить» и «над чем-то задуматься».

Кстати, о таинственной власти слов. Знаешь новую песню на слова Евтушенко «Хотят ли русские войны»? У Евтушенко в стихах:

«...Солдаты падали в бою на землю грустную

свою». Слово это в том именно контексте неожиданное и завораживающее, то единственное, замены которому нет. А поют что угодно, только не это: и «землю славную», и «землю гордую»

и еще бог знает что. Как это не чувствуют люди... Наташа».

 

— Н-да, серьезная она... — задумчиво произнес Жора.

— Так давать адрес

— Уж не знаю, что и делать, — замялся Лукьяненко, — давайте на всякий случай... Может, когда и надумаю. Игорь Николаевич, — внезапно сказал он,—в Евпатории сейчас

находится московская труппа.

— Ну и что? — насторожился Игорь.

— Когоута ставят, — вздохнул Жора. — Семнадцатого числа. Нельзя ли как-нибудь в город смотаться?

— Семнадцатого? Сегодня же только второе! — Игорь пошевелил пальцами, что-то высчитывая. -— Нет, семнадцатого не могу — это

ведь четверг! Поедешь в субботу, после работы. Сафонов как раз за продуктами поедет. Поможешь ему погрузить, а в воскресенье вместе с ним и назад вернешься. Договорились?

Жора промолчал. Игорь, вспомнив, зачем пришел, протянул ему флягу с водой.

— На пей, жарища лютая.

Лукьяненко взял флягу, подержал ее в руках и вернул обратно.

— Не надо. У меня есть, — и он ногой выковырнул из земли флягу, — холодней вашей будет — в холодильнике хранится.

— Ты ж говорил, что забыл ее в палатке?

— Я пошутил. Нате, пейте мою, Игорь Николаевич.

— А ты?

— Да уже обед. Я свежей наберу.

— Верно, — спохватился Игорь и взглянул на часы, — обед. А как же яма?! Проболтали мы с тобой. Синельников теперь задаст нам обоим, он ведь у нас вроде парторга на заводе.

— Не задаст. Я эту ямину после обеда добью.,

— Честно?

— Честнее некуда.

И они побежали навстречу машине. Настало время обеда, и Генка Сафонов собирал монтажников но степи.