Раф Айзенштадт

 

Собаке собачья честь

 

«И живут в тех странах люди с

песьими головами»

 

 

Пять лет тому назад, когда он прилежно ходил на языковые курсы, сдавал зачёты и экзамены, всё выстраивалось вполне логично и добротно. Вот он, после шести месяцев упорного труда, с нешуточным запасом слов и готовых выражений внедряется в эту, шутка ли сказать, немецкую действительность, обнюхивается, пардон, знакомится с многими её представителями, отмечая среди них самых породистых сук. Mill pardon. Опять забрехался. Что ни говори, как ты не прячь своё естество, а оно выдаёт тебя и в неподобающем месте и неподобающим образом.

А всё дело в том , что я кобель, хоть и породистый королевский пудель, но собака. А жил когда-то с хозяином в самой Москве и не скрывал своей принадлежности, за что был отмечен многоми медалями на самых престижных выставках, оставив по себе благодарную память в многочисленном потомстве своём. И ещё бы поусердствовал в этом направлении, да решил мой хозяин сваливать за бугор и сразу в трёх направлениях. Хоть меня никто и не спрашивал, но Израиль исключил я, как и многие бывавшие у нас в гостях, в Америке надо было упираться, ну а Германию признал я сразу, как всякий умный человек. Живёшь не в конуре, пособие – не ваша зарплата, а насчёт работы – я и здесь не вкалывал, я и там не собирался.

Тут на моего хозяина кто-то наехал, и он быстро слинял в Штаты, подальше, так что мне не оставалось ничего иного, как, воспользовавшись его немецкими документами, двинуть сюда, в Германию. Здесь страхи мои развеялись, как дым. Я просто ничем не выделялся,. Так же, как все, покорно выстаивал длинные очереди в социаламте, так же на приёме бормотал своё нечленораздельное, согласно на всё кивал головой, а за свою курчавость был сразу определён в контингент флюхтлинг, как лицо еврейской национальности.

И пошло, как по накатанному. Общежитие, пособие, курсы, где не был я среди первых, да и среди последних не значился, где осознал всю ущербность методики преподавания, не учитывающей великую силу условных рефлексов, особенно в главном их проявлении в виде обычного слюноотделения на правильные глаголы и обильного на неправильные.

В основном же брал я интуицией, как прежде, как впрочем многие из моего окружения.

А обильно применяя четыре краеугольных слова, на которых зиждется всё общение, как Scheise, Arschlack, also, sowiso, я мог бы уже претендовать на получение гражданства, если бы работал.

Применяя широко разрекламированные средства, я добился выпадения волос и даже хвоста и был настолько принят местным обществом, что был удостоен двумя анонимками в районный социал по поводу наличия машины и отъезда на родину, что при разбирательстве оказалось фальшью, но веским доказательством всеобщего ко мне расположения и внимания. А потому стал я вращаться в сферах, посещая все общества. Мой изысканный профиль настолько примелькался, моё саркастическое ворчание вторило всем выступлениям местных оракулов, что «свет решил... – как там по Пушкину, - что он резов и очень мил». А когда же до юбилея великого поэта осталось 20 дней, мне предложили сыграть его, что с блеском было исполнено в этот торжественный день.

И вот тут-то и посетила меня дерзкая мысль, а не заделаться и мне автором?

А что? Живость ума и острота реакции у меня первозданные, кусать мне тоже было не впервой. Вот и жанр определился – сатира. А для того, чтобы печататься, втёрся буквально в доверие в госпоже редактору местной русской газеты. Мой напор и мёртвая хватка довершили всё дело. Так начали появляться мои материалы под инициалами Р.А. И не ломайте голову. Всё очень просто. „Pudel A“. Почему А? А почему „Bony M“.

Теперь уже никто не смог бы добраться до моей родословной. Меня читали. Ко мне прислушивались. А если кто и говорил, что мне сбрехать ничего не стоит – я не обижался, а почитал за похвалу.

Всё местное общество разделил я на несколько категорий.

Бульдожьи – которые сразу начинали грызть гранит немецкого языка и науки. С родным языком рвали они окончательно. Быстро ориентировались в немецком окружении, намечая среди онного мощных опекунов, которых пасли на коротком поводке. Устраивались на работу, уходя полностью в Versicherung, Zinsen и Urlaub.

Борзые – этих кормили ноги и колёса. Они брались за всё. Парфюмерия, моющие средства, страховка, кастрюли, герболайф... В общем – много шума и ничего.

Выше рангом были те, кто гонял машины. Были. Пару лет назад. Теперь и это накрылось. Среди гонцов остались и укрепились те, кто сделал ставку на туризм, на больную страсть своих соотечественников, вырвавшихся на просторы Европы Всем надо было отметиться. Как же? Не побывать в Париже, Амстердаме... На полках выстраивались и заполнялись фотоальбомы – Reisebüro росли, как грибы после дождя. Благо в этом недостатка здесь не наблюдалось.

Хозяев магазинов и парикмахерских числил я за семейством догов – обстоятельных и степенных. Все же остальные относились к классу комнатных собачек – милых,дружелюбных, вздорных, истеричных, ласковых, угрюмых, агрессивных, пугливых, безрассудных, завистливых, шаловливых, кокетливых, ревнивых и прочая, прочая...

Здесь кипели нешуточные страсти. Создавались и рушились союзы, кланы, блоки. Здесь сами себя назначали в авторитеты, умело подогревая рвение основной паствы, а когда и жёстко подавляя бунт. Словом всё, как в этом несовершенном мире, да и не только собачьем.

Так и шла эта параллельная жизнь, пересекаясь с немецкой лишь в магазинах, транспорте, больницах. То были декорации, фон, статисты в их ещё таком юном театре.

Тогда-то впервые и услышал я о клубе „Neue Zeiten“, создателем которого был добродушный барбос, с коим снюхался я и подружился ещё в прежней жизни. Клуб этот должен был возглавить и повести за собой все дремлющие творческие силы и ещё издавать газету.

Вот на эту злополучную презентацию газеты и клуба и был приглашён я и которая стала причиной моего падения и позора.

И было в тот вечер великое сборище в честь первого номера газеты, выходящей на сибирском наречии, и были здесь и организаторы, и почитатели этих организаторов, и читатели дела рук этих организаторов, и все доузья, и знакомые, и родственники всех знакомых, которые подняли такой радостный и всем привычный шум и гам, что вдруг почувствовали себя дома, как после торжественной части в родных стенах уже далёких КБ, школ, фабрик, институтов перед обязательным закусончиком и выпивончиком, и горели глаза их ещё тем бывшим щенячьим задором, который враз притушил предводитель местных старожилов, припечатав, что дескать не подобает сибирскому лаю звучать в сих священных стенах, где до сих пор безмятежно журчал нижнесаксонский ручеёк умиротворённых бюргеров, совершенно подавленных теперь дерзким нашествием «этих» гуннов, от которых нет спасу. И клеймил предводитель «этих» неблагодарных, которых таки пригрели, которым на праздники выдают по сахарной косточке, учат которых выражаться верно на самом верном языке, а в ответ... Благодарность? Где она? Опять собрались петь свое «дикие песни славян»... А правление? Они уже там! Таким дай только палец... А по локоть уже откусили. Что же дальше? Дальше что?

А дальше. Как всегда. Ни тебе аплодисментов, ни спасибо, то бишь Данке. И пели опять свои дикие песни, читали такие же стихи. И опять выступали, и опять выступали. А чего хотели? А всего хотели. Всего хотели.

Тут наш Pudel A щёлкнул пастью, то бишь зубами, отгоняя надоедливую муху, хотел было почесаться, но оставил, вспомнив, что вредных насекомых здесь нет, и, оглядевшись, с удовлетворением отметил ещё кое-где знакомый покрас среди присутствующих, верный прикус, у многих мужчин натруженную боевую холку, у женщин – игривый, вздёрнутый круп. И тихо, неслышно зарычал. Куда делись эти сильные, уверенные в себе люди из той жизни? Что стало с ними? Они прощают, они глотают. Они опускают глаза там – в Германии, они не поднимают глаза здесь – у себя. Они во всём виноваты и, главное, согласны с этим.

Остаток шерсти встал дыбом на нём, и он отчаянно завыл на тех и на этих. Тоска обуяла его. А он? Во что превратился он? Жалкое подобие собаки, жалкое подобие человека. И он взвыл пуще прежнего. По ним. По себе.»По ком звонит колокол» и по ком уже отзвонил.

-Собака! В зале собака! – закричали и завизжали вокруг и бросились к выходу.

Ему уже было всё равно. Он сидел безучастно в своём кресле, затем плюнул и устроился рядом на полу, демонстративно вывалив язык.

- Пусть собака, - с облегчением подумал он, - зато собака! Не вам чета!

Когда прибыла полиция, он мирно дал надеть на себя ошейник и, не оглядываясь, вышел из зала на своих четырёх с гордо поднятой головой. Собачьей.

 

Июнь 1999