Раф Айзенштадт

 

Сказ о самом невероятном предложении тому

самому народу,попавшему на иные берега в конце

второго тысячелетия в самое нескончаемое

предложение, могущее по его окончании сразу

впасть в книгу рекордов Гиннеса, но и не могущее

в то же время из-за нескончаемости предложения

этого , да и самого этого народа.

 

 

А в социале, что на Aachenerstr., всем тем, кто отказывался от пособия, назначалась жизнь вечная, и весть эта распространилась с молниеносной быстрой по столице, называющей себя кокетливо с незапамятных времён деревенькой, стоящей на Дюсселе, а если точнее в той её части, которая как-то незаметно начала вырисовываться с начала последнего десятилетия уходящего века, но, упорно набирая темпы, вдруг преврати – лась из малозаметного ручейка в бурный, говорливый, напористый, но обходящий пороги, не уступающий ни в чём, знающий свои права, но несколько превратно толкующий об обязанностях поток, в котором ещё отражались башни московского

Кремля, купол Казанского собора Санкт-Петербурга, одесская Потёмкинская лестница, Владимирская горка столицы Киевской Руси, голубая лазурь минаретов Бухары, но гладь которого всё более подёргивалась и перечёркивалась готической рябью здешних соборов, волновалась в изломах угрюмых замков и воздушных Schloß“ов, жадно впитывая и отражая амстердамские каналы, кружево Ейфелевой башни, колонны собора Св.Петра и гудящего, захлёбывающегося от пересудов, кривотолков, недомолвок, прозрений и заблуждений и от этой последней сногшибательной новости, окончательно взбаламутевшей этот поток, оторвавшей его от встроенных кухонь, дорогих сердцу мягких уголков, отдохновенной прохлады туалетов, от всего уже ставшего привычным, от этой привычной непривычной жизни, которая по параграфу, спущенному свыше, вдруг озадачилась, перечеркнулась и ткнулась, что называется, носом в ту вечность, которая и предлагалась сим бедным евреям, да и тем, которые выдавали себя за оных, всем тем верным заложникам социала, его господам и его рабам, которым и предназначалась жизнь на века в обмен на те кровные, появлявшиеся в начале каждого месяца в самом милом сердцу заведении под священными буквами SSK с неукоснительной немецкой пунктуальностью, поколебать которую не могли ни постоянные отъезды столичных представителей в эту «невыносимую жару» на подмосковные дачи, к прохладе Финского залива гордых петербуржцев, к раскалённому песку одесских пляжей самой шумной части этого племени, ни страшные запреты на легковые автомобили, которые позволяли чувствовать себя и самостоятельными, и независимыми, а иногда приносили кое-какую копейку, но которые пробивали такую брешь в бюджете, которую не смог бы залатать весь международный валютный фонд во главе с Мишелем Камдесю, но которая рассасывалась как-то сама собой, и опять жизнь была прекрасна до следующего приключения, а скучать же не приходилось, потому что попали они на немецкую территорию, которую надо было брать с боем, иногда уходя в глухую оборону, в несознанку с арбайтсамтом, иногда делая дерзкие вылазки в поисках «языка», который всё никак не хотел даваться и который порой преподносил такие сюрпризы, превращая классическое «schwanen See“ в «schweine See“, а в «остальном прекрасная маркиза...» – вечность, так вечность – мы и это переживём, как пережили и египетский плен, изгнание из средневековой Испании, Холокост, так что поживём вечно – и поработаем и по белому, и по черному, и в полосочку – мы и без этого предложения не собирались умирать, и хоть это предложение оказалось таким грамматически длинным, но ведь впереди и начало третьего тысячелетия, а там глядишь и четвертого, да и вообще лиха беда началом, а посему жизнь только начинается, и у всех у нас всё ещё впереди.

 

Дюссельдорф, февраль 1999