АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА РОМАНОВА

 

"Соловей гатчинских рощ"

 

1224..06.1825 г. Царское село - 29. 07.10.08. 1844 г. Там же.

 

ОТ АВТОРА:

 

Я впервые пишу такую историю знатной артистки. Артистки уникальной до гениальности. Но не принадлежащей к этому " сословию" по праву рождения. Артистки из царствующего дома Романовых. Музыкальное ее дарование было столь велико, что повергало в изумление опытных и профессиональных певцов италийской школы и музыкантов венских. Но она пела лишь в камерных гостиных Эрмитажа, на изысканно - маленькой сцене придворного театра, в будуарах и залах Зимнего и Александрии*( * Личная усадьба императрицы Александры Феодоровны, жены Николая Первого, матери В. К. Александры. - Р.). Те же, кто слышал в ее исполнении арии из опер Моцарта и Доницетти, хоралы Дмитрия Бортнянского и Перголези, с трепетом сердечным думали о том, что так, вероятно, поют в горней выси ангелы Господни: чистота и высота звуков, исторгаемых нежным, поистине "золотым", горлом великой княжны Александры Николаевны была просто непередаваема. Она то переходила в волнующий бархат самых низких нот, ласкающий до дрожи, то вновь взмывала вверх невинною трелью жаворонка или переливчатым звоном струй высокогорного ручья... Казалось, что сам солнечный луч замирал в своем вечном танце услышав сие волшебство.

В Даре голоса ее было нечто, трепетное, теплое, ошеломляющее, волнующее, то самое, что заставляло седовласых профессоров вокала из Рима и Берлина, качать головами и утирать повлажневшие глаза: " Это невероятно! В горле у маленькой русской принцессы живет соловей из эдемского сада, а из рук ее музыка течет, словно струи родника". Кстати, на всех портретах Александры Николаевны обращает на себя внимание именно эта необыкновенная "музыкальная посадка", "постановка" ее рук, скрытая певучесть жеста и невинная, девическая гармоничность души, которую изысканные придворные портретисты (Кристина Робертсон, Дж. Доу) пытались выразить присутствием в картинах и портретах светло - голубого или золотистого колорита, обязательно осеняя тонкие пальцы царственной певицы цветком или бутоном розы. Розы всегда были ее маленькой слабостью.

Да, щедрые Небеса даровали ей многое из того, чего жаждет при рождении любая душа человеческая: необыкновенность внешности, которую многие сравнивали с ангельскою, мягкость характера, чистоту помыслов, широкую художественную одаренность натуры, громадный талант, повергающий окружающих в восторг. Если же к этому еще прибавить желанность существования ее в лоне семьи, желанность, которую она каждодневно ощущала от родителей, сестер и братьев, то... Чего бы ей можно было хотеть еще? Разве что - лишь долгой жизни рядом с любимым человеком, в окружении любящих детей, внуков, правнуков. Но спокойствия своего заката она не изведала. Небеса, даруя ей все, что перечислено выше, взамен попросили слишком многое: Длительность Жизни. Царственной служительнице Муз было суждено встретить радостною улыбкой только лишь зарю своего бытия. Александра Николаевна Романова, Ея Императорское Высочество Великая Княгиня и Ландграфиня Гессен - Кассельская прожила на свете всего девятнадцать неполных лет и умерла в самый день появления на свет своего первенца - сына, маленького принца Вильгельма.

 

1.

Покидая этот мир светлым, солнечным утром, она страдала невыразимо, но голос ее, полный смертной муки, еще пытался произнести слова утешения для близких, толпящихся растерянно у ее смятой горячкою постели: братьев, отца, юноши - мужа, сестер и матери.

Голос, глубина и ширь которого прежде могла достигнуть трех полных октав, звучал теперь до неузнаваемости тихо и часто прерывался горловым, надсадным кашлем, окрашивающим тонкий батист и шелк платков алыми или темно - багровыми пятнами крови. Но она все еще силилась проникнуть в прозрачность верхних нот Моцартовского "Дон Джованни" - хотя бы: в первые три - четыре.....

Сквозь поток слез, застрявших в горле горьким комом, ей пыталась подпеть Marie, а вместе с нею - Олли, любимая сдержанная, чуть холодноватая Олли, подарившая ей не только скрытую нежность сестринского сердца, но и часть своей собственной судьбы.....

 

2.

Ландграф Карл - Фридрих Кассельский, приехавший свататься к ней, Олли, и, увидевший в прохладных галереях Арсенала Гатчинского дворца, рядом с нею, черноволосую, синеглазую, подвижную, как солнечный луч Адини - любимицу семьи и грозного исполина - отца: русского Государя Николая Первого Павловича - влюбился в последнюю мгновенно. Окончательно, ошеломляюще, бесповоротно, словно в голову ему ударило старое "шаторе", подаваемое изредка к обеду царственной семье и гостям за длинным дубовым столом Арсенального зала. Отпрыск старого ландграфа Вильгельма Гессен - Кассельского влюбился безнад`ежно, ибо думал сперва, что родители Княжны Александры, настроенные на замужество старшей дочери, найдут его неожиданному желанию ряд возражений. А они лишь растерялись. Княжна же Ольга Николаевна, видя нешуточность пыла чувств немецкого владетельного наследника и ответную приязнь сестры; любуясь на ее румяные щеки, бархатистую тень ресниц то и дело опускающуюся на глаза; слыша, как серебряным колокольчиком взмывает вверх ее смех, эхом отдаваясь в гулком полумраке галерей, отступила в сторону..... Тихо, мудро, тактично. Она сопровождала влюбленных на прогулках и катаниях на лодках по прудам Гатчины, которых там было великое множество. Пруды скрывались в густой листве и, когда неожиданно открывалась взорам зеркальная ширь и гладь воды, то - дух захватывало....

 

3.

Адини обрывала свой обычный веселый щебет, и сердца сопровождавших ее замирали уже от каватины из Доницеттиевской "Лючии де Ламермур"...

Нежные трели голоса девушки, словно скользили по воде, тонули в ней, ласкали ее. Это лишь героиня оперы грустила у озера, поверяя ему свою печаль и мечты, а Фридриху все казалось, что Адини, чудная Александра, поет о себе...

Он обращался с трепетным, немым вопросом к Олли, несостоявшейся невесте. И та, как верная наперсница, смеясь, уверяла встревоженного будущего зятя, что никаких горестей сердце Адини, пока не знает, оно чисто и свежо, единственное, пожалуй, чего она боится в жизни, так это чем- нибудь ненароком обидеть Отца или огорчить МамА. Ну, да, еще - грозы! Но от нее они удачно прячутся в своем домике для кукол, построенном по специальному заказу Папа в Париже. Правда, они уже выросли, и очень боятся переломать в кукольной гостиной изящную мебель и посуду каким -нибудь неосторожным движением. Жених удивленно - непонимающе поднимал брови кверху, и хохочущие сестры под руки вели его на галерею Арсенала, где в одном из укромных уголков стояло изящное сооружение... Любоваться там было на что: крохотные креслица и столики, посверкивали в свете тонких, кованных из серебра шандалов и канделябров позолотою, а те в ответ - отливали матовым блеском на глянцевых боках севрских кофейных чашечек с "романовским" вензелем по краю. Вильгельм полюбопытствовал было, почему крыша в домике снята, но сестры объяснили, что так ведь удобнее светильники гасить, не будут же они гореть, когда фарфоровые обитательницы дворца - куклы - уступают место шелкам и туфелькам взрослых озорниц. Не ровен час, юбкою заденешь, пожар случится, а ПапА после огненной гибели Зимнего 17 декабря 1837 года, (* дата стар. стиля - Р.) о чем Адини и Олли только по рассказам нянюшек помнят, ужас, как строг стал насчет свечей и, вообще, огня ночного! Ведь пожар, уничтоживший Зимний до самого основания, случился оттого, что в Аптеке Дворцовой кто-то из зябнувшей прислуги додумался, ненароком, заткнуть отверстие рядом с дымовою трубою куском рогожи. От попавшей на нее искры из печи, рогожа начала тлеть, потом загорелась. Огонь пробрался в не заделанную отдушину Фельдмаршальского зала, отделенную от капитальной стены деревянною перегородкой. Дерево тотчас занялось, а когда солдаты караула заметили огонь, было уже слишком поздно!

 

4.

Василий Андреевич Жуковский, их общий с Цесаревичем - братом наставник, позднее рассказывал Адини, что "злой дух огня" уничтожил буквально все сокровища покоев Императрицы, не удалось сохранить ни одной безделушки, даже и той семейной реликвии, которой особо дорожил Император: статуи Государыни, отлитой из мрамора немецким художником Г. Раухом"... Но зато, как все гордились тем, что удалось спасти из знаменитой Военной галереи Карла Росси и Джорджа Доу все триста тридцать два портрета генералов, участников битв с Буонопарте, и все полковые и гвардейские знамена!

И как же все в столице радовались, что уцелели полотна в знаменитом Эрмитаже: отважные солдаты и пожарные с Божией помощью разобрали галерею, соединяющую Зимний с Музеем, выложив на пути бушующего пламени глухую кирпичную стену...

 

5.

И блистательная Концертная Зала, увы, тоже сгорела дотла, но уже через полтора года юная Адини дала первый концерт в Новой, восстановленной с прежней роскошью. Она рассказывала Карлу - Фридриху, что тогда голос ее неумолимо дрожал от слез восторга и восхищения восстановленною красотою, но почти никто не заметил этого, ибо верхнее ее "до" взлетало к тонким хрустальным подвескам люстр и те - звенели в такт, переливаясь тысячью маленьких, слепящих радуг...

МамА говорила Адини после, что более всех юной певице рукоплескали три человека: ПапА, и приглашенные им в концерт*( *старинная форма произношения - Р.) архитекторы: Владимир Стасов и Александр Брюллов, брат знаменитого "гения кисти" - Карла Павловича. Именно эти два Творца сумели до мельчайших деталей прочувствовать почерк гениального Бартоломео Расстрелли...

И воссоздать его вновь. Карл - Фридрих, разумеется, жаждал послушать голос Любимой в возрожденной зале, но...

В Гатчине они чувствовали себя защищенными от нескромных взглядов праздной толпы, от ее пересудов и излишних восторгов. Молодые влюбленные не спешили в столицу, в прохладную парадность Зимнего. Им было спокойнее в тишине укромных уголков гатчинских парков и аллей. Адини, сбегая по парадной лестнице парка, пересчитывая ножками в замшевых туфельках ступени, слегка запыхавшись, доверчиво шептала Фридриху о своих детских играх, что так часто выдумывала для нее Олли, и о пристрастиях, о книгах, что читала, таясь от строгой гувернантки по ночам....

Книг любимых у Адини было великое множество! К примеру, все баллады Жуковского, но особо нравился ей роман Жоржа Занда об актрисе и певице Консуэло, ученице знаменитого Никола Парпорра, чьи кантаты и упражнения для бельканто она и сама с восторгом часто и упорно разучивала. Все, все в романе казалось ей пылкою, невыдуманною правдой; и она горячо отстаивала в глазах слегка насмешливого, но, впрочем, неизменно корректного, жениха высокую преданность Консуэло своему искусству, ибо и сама ощущала в полной мере все то, о чем писал в очаровательно - свободной, искусно - небрежной, энергической манере господин Занд о волшебной власти музыки! Ни МамА, ни кто либо из домашних не разделял пристрастия Адини к роману о певице - босоножке. ПапА же и вовсе не терпел в своем присутствии разговорах о вольностях дерзких французов!

 

6.

С нетерпением ожидая каждый номер "Ревю Эндепендант"* (*Именно там печатались с февраля 1842 года главы романа "Консуэло" - Р.) Адини каждый раз буквально выхватывала газету из рук придворного библиотекаря, и удивительно, как не сминали комом ее тонкие, порывистые пальцы чуть желтоватую бумагу, загадочно пахнущую карамелью, рисовою пудрой и чем то еще, далеким, парижским... Ветром с Сены?

Адини, с детскою почти восторженностью, расспрашивала Фридриха о его пребывании в Париже, о том, видел ли он сам легендарного господина Занда? Но жених в ответ лишь растерянно разводил руками, в Париже то он бывал, но вот писателя, писательницу то есть, увидеть на этот раз ему не довелось, ибо тот, то есть та.. - на этом месте милый ее Фридрих слегка краснел и заикался от конфузливой путаницы, - после путешествия с господином Мюссе по Венеции, заперлась почти безвыездно в Ноане, родовой усадьбе, и, по слухам, пишет новый роман о любви. Красив ли господин... госпожа Занд? О, несомненно, но ее смугловатые, немного резкие черты лица не несут в себе той пленительной нежности, что он видит в лице милой Адини, хотя они чем то похожи. Живостью взора, быть может? Но у знаменитой романистки глаза карие, почти черные, и такие же блестящие, как смоль, кудри до плеч. Она прячет их под шляпою, остричь не осмелилась, благодарение Богу! Говорят, великолепно сидит в седле и часто шокирует светское общество своим появлением в мужеском костюме: редингот, сюртук, панталоны, блуза, галстух.. Правда, она повязывает его с небрежностью банта, и опытный глаз сразу отличает изысканность ее истинно женских манер и за этой маскаредной странностью, но все же!

Вильгельм разводил руками и сокрушенно качал головою: милая его невеста вправе иметь свое мнение, особое от его, но шелест шелка и газовый шарф, пропитанный ароматом гардении, более привычен, приятен его глазам и обонянию, всем его шести чувствам...

И он жадно приникал губами к маленькой руке невесты, краем глаза замечая, как идет ей румянец. Ежели бы в нем, румянце не было еще этого странного огневого жара! Волнения противупоказаны ей!! - спешно вспоминал герцог Фридрих наставления придворных врачей, и старался изящно перевести разговор на другую тему, более спокойную: цветы, в изобилии полнившие оранжереи Гатчины, даже и в самое холодное время года.

 

7.

Адини любит гардению? Нет? Жасмин? Но - почему? Слишком резок запах? Пожалуй, она опять права... Ей нравятся ландыши, камелия и сирень? Нежные цветы. Как она сама. Ландыши, сколько он слышал, любила и ее легендарная "Анмама" - королева Луиза Прусская? Та, которая покорила и самого Буонопарте. Он даже объявил себя ее Рыцарем, так гласит легенда прусской королевской семьи. Но какой странный рыцарь, однако! - сокрушенно качала головой девушка. Вместе с ее благословенным Дядюшкой, Императором Российским, Александром Первым, в честь которого она и получила свое имя, Буонапарте жарко клялся в присутствии прелестной Дамы - королевы Луизы на могиле ее предка, Фридриха Великого, в верности идеалам мира и чести, а чем это все закончилось?! Походом в польские земли и пожаром Москвы, войною, принесшей России много бед... МамА рассказывала им позднее, что покойная Государыня Елисавета Алексеевна, Августейшая ее тетушка, заливалась слезами, получая письма Венценосца - супруга с театра военных действий. Тысячи убитых и раненых, разоренные деревни и усадьбы, униженные и ограбленные поселяне. Сердце Государыни разрывалось от боли, когда она читала эти письма в семейном кругу: анмама Марии и "тетушке Мишель", Великой княгине Елене Павловне, - никак не могла мириться с тем, что всегда галантные и обходительные в ее представлении французы, могли быть такими варварами!

Да - да, Адини знает, что Буонопарте, напротив, считал варварами россов, воевавших противу ружей и мортир с дубинами и рогатинами, и сжегшими своеручно свою любимую, древнюю красу: Москву - матушку. Но...!

В одном из черновых писем покойной Августейшей тетушки к матери своей - герцогине Баденской Амалии, (что Адини, играя, нашла как то в старинном бюро), были, к примеру, и строки о том, что после Смоленского сражения, разбитые на голову солдаты полубезумного "корсиканского капрала" дошли до дела и вовсе богопротивного: ели не только мясо падали лесной, но и трупы своих сотоварищей! Это ли не безумное варварство?!!

От волнения Адини глухо, напряженно закашляла, резко прижала платок к устам. И тут Карл - Фридрих впервые увидел, как белый комочек с монограммою "А.Р." в углу, в мгновенье ока стал алым...

Что напугало его более всего: ужасы ее рассказа или залитый кровью, обшитый тонким кружевом платок, она так и не поняла. Все вместе, пожалуй! Он взял у нее из рук изящный кусочек батиста, и хотел было положить его в карман жилета, а взамен дать ей свой, но Адини испуганно прошептала, что подмену легко может заметить чуть отставшая от них в прогулке Олли, сказать ПапА и МамА, напугать всех родных, а, должно быть, ничего страшного и не произошло вовсе, просто она в волнении перенапрягла горло, которое ей надо беречь особо. Лучше уж испачканный платок кинуть в пруд, обвязав им гальку на Карповом пруду, - тут Адини слабо улыбнулась, на бледном лице засияли темно - синие провалы ее глаз, и растерянный Фридрих никак не смог отказать своей милой нареченной в этой, немного странной, трагической шалости.

Взявшись за руки, как беспечные дети, они почти бегом, вернулись к изящному своду Карпова моста, и едва маленький комок из рук жениха легко переместился в воду, вызвав тихий всплеск и распугав стрекоз, замерших над полуденною гладью в чутком полусне; как к ним подошла Олли и, напустив на себя важный и строгий вид гувернантки, принялась отчитывать Адини: можно ли так бегать Цесаревне русской и будущей Ландграфине?! Она за ними едва поспевала, и потеряла в аллеях. И потом, сестра напрочь нарушила все запреты докторов - столько быть на прогулке, стоять на сыром мосту! Куда же смотрит Карл - Фридрих?! Нет, нет им обоим уже давно пора обрести сериозность, иначе, и милая Адини, и он, будущий герцог Гессен - Кассельский, станут похожи вон на тех стрекоз, что и в сонный полдень покоя не ведают, все танцуют!

 

8.

Обратно в густые, прохладные аллеи близ дворца Адини возвращалась на руках будущего супруга: идти по бессчетным парковым лестницам от внезапной усталости она почти не могла.

Но вечером уже снова пела и играла Бетховена и Листа, не внимая тихим мольбам жениха хоть немного поберечь горло, силы! В полную силу звучало ее серебристое сопрано, ее "до" в романсах Дюрона, а потом, когда к ней присоединилась любимая фрейлина МамА, Ольга Барятинская, стало, напротив, низким и бархатистым: они с Ольгою тихо исполняли маленькую вечернюю литургию и теперь Адини невольно подражала голосу духовника, протопресвитера, отца Василия Бажанова, что так чудно и раскатисто пел в расписном зале Гатчинской церкви с ее лазурным куполом и потолками.. Вот и слезы блеснули на глазах строгого и сдержанного Папа, он, противу обыкновения, расстегнул шитый золотом мундир и, сидя чуть поодаль ото всех, в глубине сводчатого зала, у окна, убранного роскошною алою драпировкою, вполголоса подпевал маленькому дуэту. Хрупкий силуэт МамА, напротив, почти тонул в теплом кремовом шелку мягкого кресла с высокою спинкою, но и оттуда Адини чувствовала шедшее незримо ласковое тепло: вмешиваться же в нежную гармонию девичьих голосов теплое контральто МамА никак не решалось: силы бы явно не достало!

Адини заметила по птичьи быстрый, встревоженный взгляд матери в сторону придворного врача, мирно дремавшего на мягкой банкетке в самой середине залы, и поняла, что тревога сия вызвана только ею, ибо сердце чуткое обмануть нельзя: МамА что-то почувствовала еще с того самого момента, как они с Фридрихом возвратились с прогулки, и настояла на послеобеденном отдыхе для всех, сославшись на крайнюю утомительность летнего солнца. В Коттедж, в Александрию, к Маркизовой луже,* (*Так в девятнадцатое столетие называли Финский залив. - Р.) как ожидалось, не поехали вовсе, только Папа отправился в город, в Зимний дворец, на встречу с сановниками, но к вечеру уже воротился... Впрочем, Адини и не заметила, как наступил вечер, ибо прервала свой короткий отдых живою мыслью о том, что многое еще не рассказала и не показала Фридриху: ни своей любимой беседки, ни розового газона, что так любовно оберегала и холила ее покойная бабушка - императрица Мария Феодоровна. Он виден как раз из окна столовой. Фридрих и в Зимнем дворце многого еще толком не знал. По возвращении в город ему непременно надо показать красный кабинет МамА, подобие домашнего алтаря, где стоял мраморный бюст бабушки, королевы Луизы, увитый венками роз. Эта комната напоминала Мама о юности и полна была удивительных вещей: картин, статуэток, портретов предков резных шкатулок и безделушек, бутоньерок и вазонов с цветами; альбомов с чудесными литографиями, книг, написанных старинным готическим шрифтом, в том числе ее любимую "Анну Росс" - рассказ о верующей маленькой девочке умершей от болезни, как раз в самое Рождество! Сколько слез она пролила над этою книгою вместе с Олли и Мэри! Там же, в этой комнате, Адини часто молилась об исполнении своих заветных детских желаний, со всем пылом юной души, принимающей волшебство старинных слов старославянской молитвы за непреложность истинной яви.

В раннем детстве страницы любимых книг казались Адини изрисованными тонким, замысловатым узором. Она все пыталась отыскать то крыло птицы, то облако, то лепесток цветка в этих буквах... Став старше, нашла в них уже другое очарование - аромат старинных, "отменно - длинных" легенд об ундинах и рыцарях. Мэри и Олли немного посмеивались над нею, считая сестру маленькою чудачкой, а она в ответ лишь светло улыбалась им... И словно проскальзывал в сводчатые комнаты с высокими потолками нежный солнечный луч.

 

9.

"Солнечным лучом" Адини называли все, даже ее неугомонный брат, озорник и шалун Константин, до безумия обожавший три вещи на свете: корабли, море и музыку. Когда Адини играла на фортепиано, он сидел, сжавшись комочком на софе, и, полузакрыв от удовольствия глаза, словно впитывая в себя нежно или страстно - волнующе звучащие ноты. Он иногда признавался Адини, что они похожи на его любимое море, волны музыки - столь же глубока и неизведанна их власть над его умом. Слушая пение сестрицы он уносился душою куда-то в неведомые дали, где жили розовые птицы, пушистые облака, диковинные цветы. Он пытался рассказать о том и МамА. Она лукаво посмеивалась, называла Кост`и (*Домашнее имя Великого князя К. Н. Романова, знаменитого поэта " К. Р.") мечтателем - фантазером и советовала рассказать о грезах Олли: вдруг у той получиться нарисовать картину о дальних путешествиях будущего моряка? Но Олли все больше марала кистью по бумаге и холсту, изображая гатчинские аллеи и пруды, петергофские фонтаны, комнаты коттеджа в Александрии, увитые плющом, и качели в саду. Райские птицы из мечтаний Кост`и как-то не удавались ей. Вернее, они более всего были похожи на соловьев из пышных гатчинских рощ и аллей, этих маленьких хрупких птах, почти неприметных в густоте зелени. Адини чем-то напоминала брату соловушек, особенно когда очаровывала гатчинские вечера пением.

 

10.

Но дивное густо - переливчатое, словно ограненное хрусталем, сопрано звучало все реже и реже. А доктора все суровее качали головами, слыша хрипловатое покашливание девушки прохладными вечерами. Пугливые врачеватели все порывались запретить ей петь и хором отсылали изгонять коварную слабость и хворь к теплым баденским и италийским водам, в далекий Неаполь, солнечную Ниццу... Но мечтам о полном выздоровлении мешал строгий дворцовый протокол. Близился день бракосочетания русской Великой княжны - Цесаревны Александры Николаевны с герцогом Карлом - Фридрихом Кассельским и пускаться в путешествия никак нельзя было. Нельзя было ей и уехать на новую родину. Дождливый климат земли Гессен - Кассельской пугал щепетильных докторов гораздо более, чем длинные петербургские зимы. И тогда на строгом семейном совете во главе с ПапА решено было, что Адини и Карл - Фридрих сколь возможно долее останутся в Петербурге после церемониала венчания, а ближе к весне непременно постараются выехать в Италию или к целебным ключам Бадена.

Почти все оставшееся до пышного торжества время - 28 января 1844 года - Адини не покидала своих комнат в Царском, Гатчине и Зимнем.

Карл - Фридрих навещал певунью - затворницу по утрам, с неизменною улыбкою и букетом свежих, еще не распустившихся примул или гортензий в руках... Иногда среди них нежно сверкала росою камелия или благоухала изящная фиалка... И тогда уже Адини знала точно: к букету Фридриха приложила руку ее милая, любящая Олли. И чувство нежной благодарности, тоски и невысказанной любви к сестре, вызывало невольные слезы на ее глазах. Она прятала их, эти слезы, спешно проглатывала ком в горле, и пыталась трогательно развеселить милого нареченного, (неизменно грустневшего при виде ее лихорадочного румянца или жаркой испарины на лбу!) подробнейшими рассказами о детских шалостях, таких, например, о которых не знала даже и милая, любимая, всеведущая МамА!

Она заставляла, заставляла его смеяться, - сначала через силу, а потом - и в полный голос! - своим увлекательным историям из детства. К примеру - рассказу о танце с шелковыми подушками, которым была так шокирована их верная воспитательница и учительница русского Анна Алексеевна, всегда пылавшая желанием представить юным великим княжнам свою маленькую дочь. В день назначенного приема элегантная придворная дама ожидала увидеть в дворцовой зале строго - благовоспитанных девиц - цесаревен с Екатерининскими лентами на платьях из розовой парчи, с маленькими шлейфами - тренами, но взору ее предстало..... нечто невообразимое! Мэри, Олли и Адини, a trios*(*втроем - франц. - Р.), одевшись в длинные шелковые халаты, расшитые цветами, и водрузив на голову подушки, перевязанные лентами, кружились в странном восточном танце. К тому же на головы чинных и слегка оробевших гостей еще и неведомо откуда свалилась целая гора цветных бархатных подушечек. Тут уж милая Анна Алексеевна, отбросив всяческую свою придворную сдержанность, заахала, сморщилась, замахала руками, будто гусыня - крыльями! Но маленькие пери - озорницы продолжали исполнять свой странный танец, важно покачивая квадратными головами, будто китайские болванчики, явно выказывая свою полную непричастность к падающему "дождю из думочек", усеявших скользкий, вощеный паркет залы.

 

11.

...Закончив "восточный менуэт", юные красавицы - цесаревны сорвали подушечки - думки со своих прелестных головок и уселись на них, жестом пригласив последовать их примеру и оробевшую от всего увиденного маленькую гостью. Они звонко смеялись и угощали малышку сладостями, наперебой рассказывая, как долго и тщательно обдумывали втайне от всех свою шалость.

Анна же Алексеевна все продолжала ахать, изумленная игрою их воображения и энергией, направленной, как ей казалось, в совершенно напрасное русло! Строгая и преданная их гувернантка очень долго была огорчена сим происшествием, но так не решилась рассказать о нем Мама, очень трепетно относившейся ко всем светским церемониям и условностям протокола...

 

12.

Условности дворцового протокола... Как часто они мешали Адини быть по-детски, полно счастливою! С какою непосредственностью, с каким пылким, живым огорчением рассказывала она Карлу - Фридриху о балах, на которых столь часто блистали ее Царственные родители, и с которых ей надобно было до пятнадцати лет уходить строго после девяти вечера! Она всегда так сетовала в отрочестве на то, что не может просто взять и - остаться на позднюю мазурку, этот пленительный, волшебный танец, похожий на долгую песню, с замысловатыми вокализами и пассажами, рулладами и кодами, песню - романс, песню - признание...

МамА, ее восхитительная, ее обворожительная МамА, словно волшебное видение Лала - Рукк*(*Романтическое прозвище Императрицы Александры Феодоровны по имени героини баллады Томаса Мура, переведенной В. А. Жуковским - Р.) царившая на всех праздниках Зимнего, почти всегда танцует мазурку и вальс - лансье с самыми красивыми кавалергардами своих полков! Странно, их, ее пажей, почему-то называют так смешно: "красными" или - "синими", словно Сашиных оловянных солдатиков... Кавалергарды пылко обожают своего Шефа, жаль только что МамА по вечному нездоровью своему, все реже бывает на их праздниках и парадах. Адини не так везло на балах, как МамА, она могла с позволения строгого Папа танцевать полонез и кадриль, как и ее сестры, только с генералами или флигель адъютантами. Генералы все были отменно стары и неуклюжи, а адъютанты - робели и смущались и наступали на ее платье. Небольшое, надо сказать, удовольствие - танцевать со столь неловкими кавалерами! Слава Богу, теперь ее партнером на балах всегда будет только ее милый Фредди, какое же это счастие, право! Счастливый жених при этих словах Адини смущался и приятно краснел, а она смотрела на него с тихой, теплою улыбкою, от которой снова появлялись милые, манящие ямочки на ее щеках, уже тронутых болезненной худобою...

 

13.

...На том настоящем своем, полном, январском свадебном, взрослом балу, в вечер после венчания, Адини была столь обворожительна, столь оживлена и мила, что все вокруг, казалось, забыли о предостережениях докторов... За высокими окнами сверкавших огнями парадных зал гулко звенели соборные и церковные колокола, блистали огни фейерверка: город радостно праздновал в белом серебре роскошной русской зимы браковенчание певуньи - Цесаревны и гессенского Герцога, и кое-кто из придворных уже сокрушенно качал головою: улетит, улетит скоро русский соловушка в земли чужие, и где-то будет звенеть голос его, прозрачный, как ручей, как горный хрусталь - в какой выси, в каких далях? Никто и не думал, что - в Небесных...

...Все строили планы на будущее, надеялись отчаянно видеть Адини вполне здоровою, ибо вскоре после свадьбы она почувствовала себя в ожидании наследника, и седовласый доктор, старый Вилие*, лейб-медик еще покойного дядюшки - кесаря Александра Павловича, робко осмелился высказать венценосным родителям надежду, что сие новое состояние Великой княгини Александры Николаевны изменит течение ее роковой болезни в лучшую сторону.

Таково ведь и древнее поверье русское: будущая мать в ожидании чада, часто расцветает столь неожиданно, что только диву даешься! Да, да, и все хвори без следа тают, ибо Господь Всемогущий - милостив и дает новые силы... Кроветворение ведь в организме меняется в этот миг!

 

14.

Строгий же, молчаливый и щепетильный нынешний врачеватель Государя Николая Павловича Мандт, в ответ на сладкоречивые, тихие тирады Вилиё лишь упорно качал головою, и за дверью покоев Адини умолял, обретших было луч надежды родных не обольщаться прежде времени, а самое главное, не разрешать новоявленной Ландграфине Гессен - Кассельской петь! Любое напряжение губительно для нее, особенно - в ее деликатном положении! Золотое горло должно молчать! И оно молчало...

Адини заботливо кутали в шали и пелерины, отпаивали теплым медовым молоком с имбирем и виш`Инскою подогретою минеральною водою. По субботам ее непременно везли в душном, натопленном до непереносимого жара, возке с не открывающимися окнами в Гатчину, где мужчины всей большой Романовской семьи от мала до велика развлекались охотою в Гатчинском парке на тетеревов и гоном оленей, несколько манкируя всеми остальными своими занятиями; ну, а женщины днями и вечерами корпели над более изнеженным, привычным для их тонких рук занятием: шили приданное для ожидаемого в семье очередного царскородного младенца. Но изысканные узоры ришелье и просветы алансонских кружев уже не подчинялись исхудалым пальцам Адини. Она роняла из рук иглу и пяльцы, все как-то зябла, просила подкинуть дров в камин, и то и дело прижимала к бледным губам платок. Он моментально пропитывался кровью. Во время приступов лихорадочного кашля, она чувствовала резкие или, напротив, замедленные, словно растерянные, толчки ребенка, и даже самые слабые, они причиняли ей невыносимую боль. Закусив губы, она морщила бледное в холодной испарине чело и беспомощно, умоляюще смотрела на МамА, Олли, Мэри или верную Анну Алексеевну, тотчас подступавших к ней с вопросами и уговорами лечь в постель...

 

15.

Постель. Болезный одр... Иногда Адини лежала в ней дни напролет, пытаясь в полумраке спущенных гардин разглядеть слабый солнечный луч или услышать пение снегиря или синицы. У нее же самой все слабее выходил птичий посвист: силы убывали, да и боялась, что услышит сии потуги встревоженная МамА, почти не выходившая в такие дни от нее, и ночевавшая в соседнем будуаре, на кушетке. ПапА заходил каждый вечер или утро, навещая ее, нарочито бодрым голосом рассказывал свои новости: шутливые перепалки с министрами; казусы на военном плацу; анекдоты аудиенций или - новости последнего бала, который он открывал с госпожою Фикельмонт, как женою дуайена* (*Старшины дипломатического корпуса - Р.) Умница графиня Дарья Феодоровна была очаровательна в своем платье из бледно-сиреневого шелка и гипюра, в стиле маркизы де Помпадур и завитом, пудреном парике осьмнадцатого столетия. Она вся походила на изящную фарфоровую фигурку, которую боишься ненароком сломать при неосторожном движении! Ради костюма супруги дуайена и вообще то и был придуман весь этот маскерад - костюмированный праздник эпохи Людовика Четырнадцатого... Но фразерке - посольше Долли, безусловно, далеко до изящества МамА! - вздыхал в этом месте рассказа отец, и Адини согласно кивала в ответ слабою черноволосою головкою, то и дело томно откидывая ее на высоко взбитые подушки. Она тихонько улыбалась отцу, после двадцати с лишним лет супружества, все еще влюбленному в МамА, как мальчишка... Эта слабость властного кесаря, очевидная всем, импонировала и ей, она отлично знала, что удовольствие ПапА всегда состоит в том, чтобы доставить удовольствие МамА" (Подлинные слова А. Н. Романовой, написанные на портрете ее матери, всегда стоящем на столе Государя Николая Павловича. - Р.) но иногда, с проницательностью много страдающего и рано повзрослевшего сердца, она замечала, что деспотичные вспышки сей любви, приносят ее несравненной, тихой и нежной МамА более огорчения, чем счастия, ибо гордой натуре дочери и внуки* (* Старинная форма произношения слова "внучка"- Р.) прусского короля было весьма непросто смирять себя и свою царственную мятежность и пылкость, воспитанную на драмах Шиллера, строфах Гете и романтических пассажах сэра Вальтера Скотта. В угоду любящей тирании царственного супруга!

 

16.

Иногда Адини осторожно подзывала к постели МамА, чтобы та своим тихим и нежным голосом прочла ей что-нибудь из Гете. МамА обычно выбирала любимую ими обеими "Ифигению в Тавриде". Адини, слушала, полузакрыв глаза, и, сквозь усиливающийся от вечной слабости шум в голове, улавливала ритм мерных, завораживающих слов и мысленно подбирала к ним тихую мелодию. Ей так хотелось напеть вновь сочиненное, и она - начинала было, но МамА испуганно взглядывала на нее, умолкала, прижимала палец к губам, и тотчас подносила ко рту Адини ложку с противною, пахучею анисовою микстурою или горячее молоко. Но как-то, однажды, в кремовую теплоту молока нечаянно попала капля сукровицы от сильного, изнуряющего кашля. Увидав ту роковую, рубиновую каплю в чуть синеватой белизне питья, МамА, внезапно судорожно закусила губу, зарыдала, почти беззвучно, и, как подкошенная, упала на колени перед постелью дочери.

Адини страшно и странно было видеть искаженное болезненною судорогою лицо матери; она всё силилась приподняться на подушках, дернуть сонетку звонка, свисавшую совсем близко от кровати, но ей никак не удавалось сие... Наконец она-таки добралась слабою дланью до витого шелка шнура. Вбежали дежурные фрейлины, горничные, Олли, Мэри... Растерянный лейб-медик, позабывши нахлобучить на гладкую голову темный бобрик парика, стиснув зубы, тщетно пытался унять рыдания Государыни-матери, увещевая несчастную строгим, почти зловещим, шепотом, но та все повторяла и повторяла, зарывшись лицом в накрытые атласным одеялом исхудалые, острые колени дочери:

- Адини, соловушка моя, не покидай нас, как же мы без тебя будем?!! И что же станется с бедным Папа, кто его утешит, кто согреет его уставшее сердце?!! Как мне еще молить Господа Бога оставить тебя при нас?.. Не уходи, скоро - опять наступит весна, ты непременно оживешь, согреешься солнышком, мы с тобою поедем в Ореанду, это имение в Крыму, такое милое место, мне его недавно подарил Папа, ты ведь знаешь, там архитектор - англичанин строит для нас с тобою чудесную виллу в духе романтических баллад Шиллера. Похоже на средневековый замок, на берегу моря... Ты так любишь все это... Там мы устроим для тебя беседку, увитую плющом, качели и ты будешь целыми днями наблюдать, как катится волна за волною, ты успокоишься и поправишься, моя милая, ведь правда, Ореанда спасет тебя?!

 

17.

Утомленная и донельзя испуганная внезапным припадком отчаяния, нахлынувшим на Мама, Адини лишь беспомощно кивала в ответ головою, и все осторожно, по-детски пугливо, гладила руки матери, болезненно вцепившиеся в одеяло. Говорить, шептать что либо от волнения она не могла, и потому - безропотно проглотила успокоительное, данное доктором.

В облаке невольной дремоты, навалившейся на нее почти тотчас, она еще увидела, как Мэри и Олли под руки выводят МамА из комнаты; как доктор Мандт, отчаянно закусив губу, размешивает в тонкой склянке какое-то белое, мутное питье; как в анфиладе гулких, высоких комнат цветною каруселью мелькают чьи-то встревоженные лица, гудят голоса... Слабою, почти безжизненною нитью в глубине ее истомившегося от боли лона, дернулся и тотчас затих ребенок. Она вспомнила, что они с Карлом - Фридрихом уже придумали ему и имя, в честь деда: Вильгельм! Ведь будет непременно - мальчик! Как жаль, что ей, должно быть, так и не придется увидеть его взрослым! Таким же красивым, как тот отрок-иконописец, из общины Александро-Васильевской церкви, в чей сиротский приют она так любила ходить каждое воскресение вместе с ПапА и сестрами. Она давно не была там, так давно, Боже, прости ее, грешную! Когда-то ей снова удастся побывать на вольном воздухе?!

 

18.

Адини вздохнула, чуть приоткрыла ресницы и сомкнула их снова. Она погрузилась в сон, тяжелый, полный спутанных, странных видений, самым четким из которых было лицо ее покойной тетушки, палатины Венгерской, Александры Павловны, старшей сестры Папа, очаровательного создания, пленившего ее воображение навсегда, с младенческих лет. Она не знавала тетушку живою.

Та умерла в молодости, родами, в далеком от родного дома месте, в долине реки Ирем, неподалеку от своего дворца в Офене - старинной части Пешта - столицы владений своего мужа, Палатина, эрцгерцога Иосифа... Адини не была сильно похожа на нее, только знала, что тетушка тоже любила розы и пение соловьев. Они очень сильно напоминали ей родину. Юное лицо тетушки с прелестным мягким овалом подбородка и фамильною тонкостью черт, словно со старинного медальона, (наподобие того, который она недавно подарила ПапА.) внезапно четко предстало перед спутанным горячкою мысленным взором Адини.

 

19.

Тезка - Палатина, похожая на белую птицу, в полупрозрачном, кисейном одеянии, обшитом шелковою тесьмою, сияя неизъяснимою прелестью улыбки, тихо прошла по садам, в которых утопала долина Ирем, и внезапно остановилась у креста, увитого плющом. Ветви плюща, свисали прямо над кручею обрыва... У Адини и во сне внезапно захватило дух, закружилась голова, словно она вдруг птицею взлетела над всем увиденным. С высоты небесной взору ее приоткрылась картина, щемящая сердце: у подножия креста она увидела плиту с выбитыми славянскою вязью буквами: "Александра Романова"...

Тетушка Александра Павловна стояла возле увитого плющом надгробия не шелохнувшись, закрыв лицо руками, странным знаком - знамением: крест-накрест... В ту же секунду паренье Адини над родной, но такой далекой, почти бестелесною, фигурою, оборвалось, сердце камнем устремилось куда-то вниз... и она очнулась, поняв, что в мареве мучительной дремоты, устроенной ей заботливым доктором Мандтом, только что видела свою собственную Смерть. Но она ее больше не пугала, эта властная госпожа... Напротив, принесла мятущейся душе какое-то странное успокоение. Адини внезапно поняла, чем так всегда влекло ее к себе пение, чем вечно чаровала, околдовывала музыка... Просто она дарила ей ни с чем не сравнимое чувство полета в поднебесной выси, чувство оторванности от всего, что тяготило, тревожило, печалило, несказанно здесь, на Земле.

 

20.

Но теперь на музыку больше не оставалось сил. А, впрочем, может быть, стоит еще раз попробовать?.. Слабыми руками Адини откинула давящее грудь одеяло и попыталась сесть, сминая рукою батист и шелк простыней и кружево подушек. Где-то в голове у нее звенела пчелою-мухой самая высокая нота каватины из "Лючии де Ламермур", ее любимой арии...

Как же там начинается? "До"? Нет, "ре"...

Да нет же! - "ля", непременно, "ля"; самое высокое, самое чистое, нежное.. Как манящая Небесная даль.

Она набрала в грудь воздуху, так странно легко, и от волшебной, трепетной, полной волны ее голоса закачались и слабо зазвенели в такт подвески хрустальных люстр, на узорчатом потолке, замигали огоньки свечей в кованых напольных шандалах, зашевелился бархатный занавес полога над ее альковом...

Двери резко распахнулись, но лиц, вошедших толпою в ее тихий дотоле будуар, Адини не видела, шагов не воспринимала. Она - пела. Пела до тех пор, пока из горла ее широкою темно-красною струею - фонтаном не хлынула кровь. И последняя нота арии смешалась с испуганным криком Мэри, кинувшейся к постели сестры...

Краем глаза Адини видела, что Мэри властно удержали на месте чьи-то хрупкие руки: Мама? Олли? Ольги Барятинской? Анны Алексеевны?.. Нельзя было разобрать. Закончив арию, Адини бросила в сторону сестры усталый, нежный взгляд. Окровавленный рот ее странно искривился. Она едва удерживалась от слез. Но внезапно - улыбнулась, заслышав редкие, нежно-робкие толчки внутри себя, словно дерганье шелковой тончайшей нити. На ее пение отозвался всем существом тот, кто еще не родился. Он словно просил продолжения. Словно желал вместе с нею подняться к тем чистым хрустальным высям, где только что витал ее голос... И, вняв сей молчаливой просьбе, она тотчас же запела снова. По подбородку ее тоненькой черно-алой струйкой непрерывно стекала кровь. Но она все пела. Пела до самой темноты. Пока не иссякли последние силы.

 

21.

На следующее утро после потрясшего всех события, она была все еще жива. Чудом - жива. И дожила до 29 июля/10 августа 1844 года, когда в любимых ею парках Гатчины снова начали расцветать розы. Любимым цветам своим в день смерти она тоже спела. Несколько нот из оперы Моцарта. Ноты улетали в растворенное окно, а бутоны роз все покачивали в такт свежими от росы головками... Словно прощались с певуньей-цесаревной, принимая ее последний Дар. Дар уходящей Юности. Улетающей жизни. Редкостного таланта. Щедрого сердца. Тоскующей от рождения по высям Небесным, Души...

 

22.

Великая княгиня и цесаревна Александра Николаевна Романова, Ландграфиня Гессен - Кассельская, умерла ровно через пять часов после рождения сына, наследного принца Гессен - Кассельского, Вильгельма. Ребенок родился недоношенным и, прожив не более получаса, скончался, успев, однако, принять крещение. Его похоронили в одной могиле с матерью. В день похорон Великой княгини Александры в Петропавловском соборе столицы на город опустилась почти осенняя мгла. Моросил мелкий, противный дождь. Ни один луч солнца не мог пробиться сквозь свинец, тяжелых обложивших небо туч. Первым ком земли на крышку гроба безвременно умолкшего гатчинского соловушки бросил ее отец - император Николай Павлович, сквозь безудержные рыдания едва прошептавший: "С Богом!" По воспоминаниям, брата Александры Николаевны, великого князя Константина, того самого, влюбленного до безумия в музыку, море и корабли Кост`И, "со смертью милой несравненной Адини в семье нашей навсегда померк солнечный луч, согревавший нас всех невольно, мягко, не напоказ... И отец и мать после смерти ее ничем не могли утешиться, хотя неустанно возносили молитвы Богу за то, что мы, оставшиеся, - рядом с ними".

Государыня - мать, сломленная столь тяжким ударом судьбы, измученная не проходящею смертельною тоскою металась с одного европейского курорта на другой, но так и не смогла найти лекарства от разрывающей сердце и Душу боли. Государь - отец находил утешение только в молитве и в сознании того, "что такова Воля Господа нашего, рядом с которым Ей, призванной, несомненно, лучше". (*Косвенно цитируются строки из завещания Николая Первого - Р.)

Вне всякого сомнения, смерть любимой дочери и неудачи Крымской войны - вот те два основных удара, которые сильно сократили жизнь Императора Николая Павловича. Пустота, которую он ощущал после безвременного ухода любимого дитяти, разумеется, тщательно скрывалась им в его гордом и мужественном сердце, которое многие безосновательно называли - холодным. Что ж, беспристрастная Клио - Муза истории - естественно, имеет право на несколько холодные оттенки своих оценок. Здесь же, на этих маленьких страницах, в эскизе, наброске, судьбы и биографии, вовсе нет места для спора о смещении привычных акцентов в восприятии отдельных ее страниц... Тем более, что рыдающим и бьющимся головою о стену после смерти любимой дочери Императора Российского не видел никто! Но доподлинно известно одно - после 1844 года Государь Император Николай Павлович почти что не посещал оперных спектаклей и домашних концертов. И в Гатчину, место прежних семейных сборов, заповеданное, завещанное предками имение, осененное звуком незабвенного голоса, и тщательно лелеемой в памяти неутешных сердец тенью, неутешная Царственная Семья приезжала крайне редко, вопреки всем традициям и требованиям этикета Двора.

Супруг же Великой княгини Александры Николаевны, герцог и ландграф Карл - Фридрих Гессен - Кассельский, вторично женился почти десять лет спустя после ее смерти, в 1853 году, на принцессе прусских королевских кровей, вероятно, с целью продолжения гессенской ландграфской династии.

Факт сам по себе - не столь важный, разумеется, если не знать, что отпрыски родовитых семей Европы, отягощенные званиями и титулами, тронами и коронами, после вдовства женились обычно значительно раньше, дабы не дать угаснуть династиям и запылиться фамильным гербам. Так сказать, nobless oblige.*(*положение обязывает)...

 

________________

17 декабря 2005 года.

 

Princess: "

Александра Николаевна Романова - соловей гатчинских рощ". Очерк из исторической серии " Дом Романовых". Цитирование и использование материала без согласия автора - запрещено.