СОФЬЯ ДМИТРИЕВНА ПОЗДНЯК – ПОНОМАРЕВА.

«Легкокрылый мотылек или жизнь на страницах дамского альбома».

25 IX 1794 г. — 4 V 1824 г. Санкт – Петербург.

1.

Имя ее давно и благополучно забыто, а если и сохранилось где то, то это «где – то» - сухие своды академических примечаний к собраниям писем и сочинений - никто не будет перелистывать и читать. Софья Дмитриевна Пономарева. Урожденная Поздняк. «Женщина – мотылек», женщина - ребенок, образ которой создала, взлелеяла и трагически рано вобрала в себя давно и прочно ушедшая от нас, романтическая «пушкинская эпоха» - почти сказочное, мифическое, легендарное Небытие..

Я смотрю на ее портрет и вспоминаю описание, встреченное в одной из полузабытых ныне книг.. Описание – чуть - чуть пристрастное, наполненное каким то скрытым , полуотеческим, полуюношеским любованием богатою ее натурою, «желающей покорять исключительно всех»….

Вот отрывки из него: «Эта молоденькая, плотненькая дама, небольшого росту, обладала необыкновенным искусством нравиться. Где она получила свое образование – не знаю, но воспитание ее было самое блистательное: бойко говорила она на четырех европейских языках и владела превосходно русским, что было тогда редкостью; иностаранная литература и наша домашняя были ей вполне знакомы. Она умела завлечь в свою гостиную всех тогдашних литераторов, декламировала перед ними их стихотворения и восхищала своей игрой на фортепьяно и приятным пением».

В Софии Поздняк, действительно было что то от ребенка и от мадонны одновременно : огромные влажные глаза, смотревшие на мир с обворожительною непосредственностью и лукавством истинного ребенка, непринужденность и грация порывов и восхищающая всех жажда жизни. Восхищающая настолько, что влюбился в нее, замужнюю уже даму, почтенную супругу солидного чиновника, статс – секретаря канцелярии по принятию прошений, Акима Ивановича Пономарева, известный поэт и баснописец совсем «осеннего» уже возраста - А. Е. Измайлов. Влюбился безнадежно, отчаянно, всячески скрывал свое чувство, бежал от него, маскировал отеческою привязанностью, желанием помочь и научить, но не мог обмануть ни самого себя, ни особо проницательных друзей, ни даже мужа «обворожительной Минервы – Софии», господина Пономарева. Сын богатого откупщика, Аким Иванович обладал, оставленным ему папашею большим капиталом, большой снисходительностью, что иногда встречается средь мужей, как редкостный дар Небес; и еще большим желанием всячески баловать юную «куколку» - жену. Главным же и самым сладостным его баловством стало как раз то, что он позволил восхитительной своей « дражайшей половине» открыть в богатом, но, правду сказать, совсем не светском по духу доме, первое Литературное Собрание. Название же такое для гостиной изящной дамы - чиновницы придумали живо откликнувшиеся на это событие друзья, «пажи ее маленькой свиты», среди которых первое место, несомненно, занимал влюбленный старик - баснописец. Измайлов почтительно преподнес в дар Софии Дмитриевне изящнейший альбом в кожаном переплете с муаровой закладкою, и на первой его странице написал следующее:

Всегда прелестна, весела,

Шутя кладет на сердце узы.

Как грация она мила

И образованна, как музы.

25 сентября 1820 года.

2.

И тут, словно прорвало неудержимым потоком всех остальных! Как будто с горных уступов ринулся вниз, на атласные страницы брызгами целый водопад рифм, словоплетений, созвучий, цезур, ямбов, хореев, двустиший, катренов, терцет и даже сонетов.. Но общее поклонение грациозной хозяйке изящнее всех выразить сумел Орест Михайлович Сомов, автор популярнейших в то время занимательных повестей и стихотворений – мадригалов, пользующихся особой симпатией у читательниц – дам….

Своим странным, затейливым почерком он начертал в альбоме очаровательницы такие вот строки, не то притчи, не то мадригала, на отточенном, легком, но еще тогда «полукарамзинском» русском языке:

«Богиня красоты вошла с Минервой в спор:

Софию, говорит, лишь я образовала..

«Ты ошибаешься, - Минерва ей сказала, -

Одна лишь я Софию создала,

Искусство, знания, любезность, благородство,

Ум образованный и вкус в нее влила;

Она во всем со мной имеет сходство,

И, наконец, я имя ей дала».

3.

…Что ответила на такую сверхлюбезность София Дмитриевна, большая любительница всяческих розыгрышей, фантов, переодеваний и прочих проказ – неизвестно, но понятно, что строки сии немало потешили ее самолюбие, как и то, что неизменно опекавший ее А. Е. Измайлов постоянно давал понять, что без ее деятельной и заинтересованной помощи он и вовсе не смог бы справиться с таким объемным и трудным делом, как редактирование и издание популярного в России журнала

«Благонамеренный».. В одном из номеров этого светского издания он поместил статью о новом явлении в обществе – литературных собраниях,терпеливо объясняя читателям его «обличье и обычье»:

«В Петербурге с нынешней зимы завелись в некоторых домах литературные собрания. В положенный день на неделе сходятся там пять - десять человек известных литераторов и молодых людей, желающих только сделаться известными, пьют чай, разговаривают о материях, словесности, наук и художеств касающихся, сообщают друг другу свои замечания, наблюдения, открытия, обсуживают вместе и общими силами важные предметы, сходятся и расходятся, чтобы завтра продолжить начатое.. Польза таких собраний очевидна и желательно, чтоб они более входили в обыкновение..»

И они вошли. Скромный салон Софии Пономаревой на Фурштадской улице в Северной Пальмире дал начало новой традиции русской дворянской культуры первой половины девятнадцатого века: литературным гостиным, в которых собирался, казалось, весь цвет ума и духа, и столиц и провинций, и в которых неизменно царила – Женщина. Это было ново, необычно, это утверждало высокий, волнующий романтический культ Прекрасной Дамы, которая, может быть, впервые выглянула из своего « боярского терема», чтобы явить миру, и тоже – впервые - горение души, сердечные помыслы, искренние чувства, страдания, надежды. И все это, несомненно делало тех, кто находился рядом с изящными «освобожденными царевнами», менее замкнутыми, холодными, отчужденными. Люди учились в общении мыслить, сопереживать сострадать, высказывать самые дерзкие и вдохновенные идеи искуства и нравственного перерождения. Впервые в салонах, тонко и незримо руководимых женщинами – аристократками и не очень, - но восхитительно умными: Евдокией Голициной, Зинаидой Волконской, Елизаветой Полторацкой - Олениной, - зазвучали пылкие речи о равенстве людей пред Законом, Природою и Богом. Впервые там обсуждалось за чашечкою чая, за легкою и смешливой игрою в шарады или буриме, макао или вист достоинство той или иной театральной пьесы, нового журнала, стихотворения лорда Бейрона или романа Вальтера Скотта. Тонкую, восхитительную моду тотчас подхватили и при Дворе. В Зимнем дворце и Павловске, Петергофе и на Каменном Острове, в гостиных Вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны и ее Августейшей невестки - Государыни Елизаветы Алексеевны читались трагедии Шиллера, стихи Гете, карамзинские «Вояжированные письма» * (*Письма русского путешественника» - автор.), и первые его главы «Истории государства Российского» баллады «светлого царедворца» Жуковского, басни Хвостова, шутки Василия Пушкина..

4.

Но все это было чуточку позже, уже после первого вечера в доме Софии Дмитриевны, на котором она произнесла вступительную речь написанною ею самою. Речь торжественную, ибо открывалось не много ни мало, а Общество Любителей Российской словесности и премудрости, председательницей которого являлась она, а секретарем – ее добродушный и покладистый супруг. Речь шутливую и изящную, ибо мозги членов общества не иссушались серьезными докладами – было время и на шутки, и на буриме, и на экспромты стихов. Речь выслушанную с придирчивым вниманием, ибо мудренно это было, чтобы женщина блистала столь вдохновенным красноречием, пусть и в шутливом тоне, да еще – по - русски. В речи той предлагалось Софией Дмитриевной «оспаривать общее мнение, что Новый год исчисляться должен с первого января. Милостивые государи, - категорично заявляла она, - я совершенно с сим не согласна, и, следуя правилам иных обществ, которые вопреки истине, принятой целым светом, проповедают свои собственные, я беру смелость утверждать, не только перед лицом ученых, полуученых и неученых, но даже и перед лицом вашим, милстивые государи, что Новый год собственно для нас должен отныне счисляться с двадцать второго июня, яко со дня открытия нашего Общества! Такова воля моя, да увенчает ее ваше согласие.»

5.

Естественно, « милостивые государи», среди которых были: И. А. Крылов, Н. И. Греч, П. А. Катенин, О. М. Сомов, братья Княжевичи, А. В. Поджио, согласие немедля дали и упросили очаровательную председательницу даже подписать свою вдохновенную речь!

Она избрала странный автограф для краткой, вдохновенной декламации: «Попечитель мотыльков». А, может, как раз это и было «собрание мотыльков, ибо легко уходили из уютной, маленькой гостиной с рисунками на изразцах печи и мягкими креслами, одни и приходили другие, легко, несколько театрально кипели страсти: одни избирали роли ревнивцев и тайных воздыхателей «маленькой богини», другие разыгрывали счастливо влюбленных. Таких было - несколько более, ибо несравненная хозяюшка любила поддразнивать, кокетничать, одаривать улыбками и странными смущенными и смущающими взглядами. Правда, при этом она недурно писала стихи, заваривала чай, рисовала, вышивала по канве, болтала, отчасти - на латыни и италийском, разбирала гербарии и бренчала на фортепиано, напевая нежным и мелодичным голосом то пушкинскую «Черную шаль», а то - романсы на стихи барона Дельвига. Она вообще хорошо знала весь пушкинский круг знакомых и лицеистов второго выпуска, среди которых был ее брат Иван Поздняк.

Она мечтала принять «пушкинцев» у себя. Мечтал о том же и Антон Илличевский, Олосенька, соученик Александра Пушкина по Лицею, талантливый стихотворец и рисовальщик. По его мнению, в доме блистательной госпожи Пономаревой должны были быть не только лица ей знакомые, « но все, кто знает Вас, хотя незнаем сам…»* (*Строка из мадригала А. Илличевского, открывающего второй альбом С. Д Пономаревой – автор.). Он желал познакомить с хозяйкою добрых друзей своих : «Француза», Кюхлю, Дельвига. Но одно, весьма щекотливое, обстоятельство помешало ему сделать это. Возле красавицы - хозяйки внезапно появилась ястребиная резкая тень странного поклонника: самолюбивого, хвастливого эгоиста и ревнивца – Владимира Панаева – модного сочинителя изящных сладкоречивых идиллий и язвительных критик в столичных литературных журналах и газетах.

 

 

6.

Источающий молодой любительнице Отечественной словесности нескончаемый, удушающий, сладкий яд любезностей и комплиментов, он почти сразу принялся интриговать против всех, кто появлялся в ее салоне, и был неравнодушен к ней по - дружески или как - либо еще. О своих происках и кознях он, без зазрения совести, написал сам в своих тщеславных и злоязычных воспоминаниях. В них, к примеру, автор запальчиво рассказал о том, как не любил Кюхельбекера, Дельвига, и его друга, Евгения Боратынского, считая их слишком самонадеянными, слишком напыщенными. «Они на меня прогневались, - вещал Панаев, - впоследствии еще более за то, что я упорно не советовал одной молодой и опрометчивой женщине с ними знакомиться. Эта была та самая, со множеством странностей, проказ и причуд, но - очаровательная София Пономарева, которую так трепетно воспевал старик Измайлов.. В ней с добротою сердца и веселым характером неизменно соединялась бездна самого милого, природного кокетства, перемешанного с каким то, ей только свойственным, детским проказничеством. <...> Меня и ввел к ней тот же Измайлов, по ее настоянию – на свою беду! Она тотчас обратила на меня победоносное свое внимание, а вскоре и сама опустила флаг: предпочтя меня всем, даже трем окружавшим ее известным тогдашним красавцам: флигель – адъютанту Р. Анрепу, преображенскому капитану Александру Поджио и сыну португальского генерального консула Лопецу. Они должны были удалиться…

7.

«Я же оставался ближайшим к ней из прочих ее обожателей – разливался далее соловьем Панаев, - и вполне дорожил счастливым своим положением. Я очень любил ее, любил нежно, с заботливостью мужа или отца (ей было только 22 года, а мне уже 29 лет) остерегал, удерживал ее от излишних шалостей, советовал, как и с кем должна она держать себя, потому что не всякий мог оценить ее доверчивость, ее милые детские дурачества – розыгрыши и фанты – надеялся во многом ее исправить, требовал, чтоб она была внимательна к мужу, почтительнее к отцу своему, человеку достойному и умному».

«Мудрый Абеляр и пылкий Дон Джиованни» в едином лице, впрочем, не поместил в своих «мемориях» строки стихотворения, датированного 1821 годом:

«Блажен, кто на тебя взирать украдкой смеет,

Трикрат блажен, кто говорит с тобой,

Тот полубог прямой,

Кто выманить, сорвать твой поцелуй умеет,

Но тот бессмертьем насладится,

Чьей смелою рукой твой пояс раскрутится!»

Оно весьма смело по тону, и, надо полагать, именно Владимир Панаев, со временем, и стал тем самым счастливым бессмертным, хотя в душистых своих анналах об этом говорить не спешит. Впрочем, так оно и должно быть, читатель!

8.

Андрею же Измайлову, дородному журналисту, в синем долгополом сюртуке из карманов которого почти неизменно торчали свежие оттиски его журнала «Благонамеренный», человека, слывшего в светском обществе отъявленным циником, приходилось с затаенною и острою горечью наблюдать ласковое, дружеское к нему безразличие обожаемой женщины, встречающей его каждый вечер в своей гостиной, где каждому было весело, легко и свободно. Она грациозно протягивала Андрею Евграфовичу руку для поцелуя, указывала места подле себя, благодушно и чуть рассеянно выслушивала его рассказ о том, что напечатано будет в «сериозном журнале не для дам»; щурилась, улыбалась, хлопала восторженно в ладоши, но, едва в гостиную входил «русский Геснер и Феокрит», желчный красавец Владимир Панаев, все взоры ее устремлялись лишь к нему, все мысли, все желания, все улыбки, и даже трепет ресниц… Она не замечала тогда никого, ни даже задумчиво, иронически улыбавшегося Петра Плетнева, ни вечно протиравшего очки - пенсне лоскутом бархата Антона Дельвига, ни грызущего черно - глянцевый четырехугольный италийский карандаш Ореста Михайоловича Кипренского, ни блиставшего взором Константина Батюшкова, в углу самозабвенно марающего альбом смешною карикатурою на нее саму и ее наперсницу итальянку Терезу, единственную из женщин, которую она смело допускала в свою гостиную, ибо Тереза была длинноноса, худа как жердь, и не могла бы похвалиться даже и каплею ума! На ее фоне София Дмитриевна казалось еще более блистательною и неподражаемой….

Но для нее самой тогда существовал лишь ее Вольдемар, в окружении других гостей всегда - нарочито подавленный, сдержанный, кусающий губы и метающий молнии глазами.. Она оправдывалась, хохотала, дулась, конфузилась, сама пыталась шутливо ревновать. Раз, когда Владимир принес ей свой маленький, удивительно женственный альбом, с сапфировыми застежками, наткнулась, пролистывая неспешно атласные страницы, на такую жеманную надпись:

« 20 июля 1818 года С - Петербург. С удовольствием беру перо, чтобы писать в альбоме Вашем… Но что ж писать? Стихов писать я не могу, а прозой, что не пиши, все кажется мало; однако ж, я ограничу себя искренним моим желанием: будьте здоровы, веселы, счастливы, а более всего, будьте также добры и чувствительны, как ныне и не забывайте меня. Анна Керн.»

9.

София Дмитриевна удивленно расширила и без того огромные озера - глаза:

« Кто такая?» - Молоденькая, Ваша ровесница, появилась в Петербурге ненадолго, бывала в доме тетки своей Елизаветы Марковны Олениной.» - Где теперь?»- «Не знаю, скучающим тоном произнес надменный Вольдемар. – «Где нибудь в провинции, ездит за мужем генералом». Ему уже наскучило дразнить Софию Дмитриевну. Довольно для его себялюбивой натуры было увидеть мгновения сумеречного, обидчивого блеска в ее глазах. Вспыхнув румянцем щек, София - Муза схватила перо и проворно начертала, чуть ниже автографа генеральши Керн:

Нет, нет – Панаев не поэт!

Скажу назло наперекор всех мнений:

Нет, нет, он не поэт – он гений!

27 .V - 1821 г. Софья Пономарева.

10.

Она ошибалась. Горько ошибалась. Себялюбивая мелочность модника Вольдемара Панаева не могла по достоинству оценить всей широты ее натуры, всего блеска ее природных талантов, всей нескончаемой щедрости ее сердца. Ему далеко было до гения, он лишь хотел таковым казаться. А настоящий гений из – за его интриг так и не попал в дом Понамаревых, лишь передал А. Е. Измайлову, автограф стихотворения

« Черная шаль», который почти тотчас вышел в очередном номере «Благонамеренного».

Андрей Евграфович передал автограф на хранение любимой женщине, зная, как восторженно ценит она творчество «Сверчка арзамасского». София Дмитриевна трепетно и бережно вклеила лист с летящим почерком в свой альбом, оставив биографам Пушкина загадку: бывал ли Поэт в доме Пономаревых. Увы, нет. Ситуация более, чем банальна, и прояснилась она только недавно, благодаря исследованиям почерковедов и историков: ревность Панаева, его невозможное тщеславие, помешали тонко чувствующему, сердечному человеку, познакомиться с обладателем солнечного Дара, могущего одарить многим, и прежде всего – пониманием..

 

 

11.

София Дмитриевна искала случая познакомиться с Пушкиным, трепетно расспрашивала о нем Плетнева, Дельвига, Илличевского. А ее навязчивый Аргус - Панаев изводил ее своим занудным менторством, колкими придирками, косыми взглядами, ревностью, докучливостью внимания…»Она во многом слушалась меня, – себялюбиво витийствовал он потом в своих записках, -- в ином же - и нет, нередко прерывала наставления и выговоры мои то выражением ребяческой досады, впрочем мимолетной, то смехом, прыжками вокруг меня, или поцелуем..

Она старалась скрыть горечь своего прозрения со всей силою великодушия сердечного, столь присущего ей, взирала на Панаева, но, не замедлив воспользоваться одним из его отъездов в дальнее имение, все же познакомилась с приятелями иллюстратора журнала « Благонамеренный» Павла Яковлева – Боратынским и Кюхельбекером. Павел Яковлев, бухарский странник в чалме на восточный манер,(*П. Яковлев путешествовал по Бухаре и привез оттуда гроздь альбомов с интереснейшими рисунками и зарисовками. Хранятся в ЦГАЛИ. – автор.) с тщательною готовностью рисовал в ее альбоме странные картины – коллажи, столь непонятные и модные тогда. Чего только не было в этих картинах: и знакомые лица, и веера и профили и виньетки и затейливые росчерки! Она бережно перекладывала сии рисунки прозрачной калькою и по вечерам долго еще сидела в одиночестве в гостиной, пытаясь разгадать линии профилей, очерченых на листах черною тушью: вот добродушнейший ее супруг Аким Иванович, со слегка покрасневшим носом, - опять, наверное, щедро отдавал дань Бахусу!... Вот, блеснувший стеклами пенсне барон Антон Антонович, тщетно пытающийся смахнуть с кончика пера надоедливую муху, а вот и милый Евгений Абрамович, зябко греющий длинные, нескладные руки около печи, и отвечающий на мягкие улыбки хозяйки всегда лишь безнадежным покоем печального взора и пожиманием сутулых плеч. На все ее шутки и попытки серьезных откровений и разговоров, «певец финских льдов» неизменно отвечал рассеянной галантностью, холодом сердца и печальною красотою строф, в которых ей неизменно грезился, слышался, чуялся аромат пышно увядающих роз или камелий, не иначе:

«Когда б Вы менее прекрасной

Случайно слыли у молвы,

Когда бы прелестью опасной,

Не столь опасны были Вы..

Когда б еще сей голос нежный

И томный пламень сих очей

Любовью менее мятежной

Могли грозить душе моей…

Предаться нежному участью

Мне тайный голос не велит.

И удивление – на счастье

От чар любви меня хранит.»

12.

Одарив знаменитого создателя «Эды» благодарным удивлением, София Дмитриевна не решалась более улавливать в свои легкие сети певца прекрасной «Северной Магдалены», «кометы беззаконной», злоречивой, воздушной «законодательницы зал» – Аграфены Закревской. Взмахнув ресницами, София Дмитриевна отпустила Евгения Боратынского восвояси и далее странствовать по кругу, очерченному обугленной, почти выжженой души финской губернаторши, и он, словно в благодарность, создал в знаменитом альбоме один из лучших ее стихотворных портретов:

Не ум один дивится Вам,

Опасны сердцу Ваши взоры:

Они лукавы, я слыхал,

И все предвидя осторожно,

От власти их, когда возможно,

Спасти рассудок я желал

Я в нем теперь едва ли волен,

И часто пасмурной душой,

За то я Вами недоволен,

Что недоволен сам собой.

13.

От мучительно – холодного, раздумчивого «Певца Пиров и грусти томной» не отстал и Дельвиг, тогда еще не женатый, и влюбившейся в Софию Дмириевну нежданно – негаданно, со всей ленивою пылкостью своего полусонного, загадочного, истинно поэтического темперамента. Он тоже старался не показывать виду, просто ронял пенсне, когда она подходила, и с полудетской, ясной улыбкой протягивал ей альбом, в котором рядом с шутливыми строками о сонетах, подаренных на хранение, появлялись чарующим экспромтом странные, жгучие строки о невозможности счастия с женщиною « искренне желающей нравиться решительно всем; счастия, которое пришло так странно, и окатило - озарило бесстрастно спокойную душу «ленивца – Феба на поэтическом Олимпе», словно пламя, или струи водопада.:

 

О, чародейство красоты!

К любви по опыту холодный,

Я забывал, душой свободный,

Безумной юности мечты;

И пел, товарищам угодный,

Вино и дружество: но ты

Явилась, сердце мне для муки пробудила,

И лира про любовь опять заговорила ..

14.

«Сердце, пробужденное для муки», впрочем, оставило, загадочную Даму - ребенка, изящную собирательницу автографов и чувств, совершенно равнодушною к любовно - нестройным ударам.. Она слегка жалела неуклюжего барона, любя в нем светлый и милый нрав его, нрав простодушного, с отменным вкусом, ребенка – Творца, но и – только! Ее собственное сердце в этот раз было прохладно – молчаливо, оно уже начинало как то уставать от напрасных волнений крови. И потом, быть королевою для всех несравнимо приятнее, нежели для одного!

Дельвиг же, быстро осознав всю пустоту терзаний своих, скоропалительно утешился в браке с Софией Михайловной Салтыковой. «Прелестная хозяйка камелька на Фурштадской», при известии о его помолвке, кусала губы и хмурилась, чрез силу улыбаясь: ей все казалось, что ветренная, веселая девица Сальтыкова - плохая копия ее самой, и не только в имени! - не подарит счастья и спокойствия прекрасному сердцу ленивца - барона. Смешливая умница София Дмитриевна словно предчувствовала трагический финал семейной идилии ее «полусонного пажа», и досадливо корила себя за то, что нарушила «божественную дрему» сердца, столь пылко взращивающего на снегу нежные розы Феокрита и пронзительные трели русского соловья.. Хорошо, что ей не дано было увидеть его раннюю гибель! А то и в ней, Смерти, бы себя непремено винила, помимо кокетки жены… таково уж было сердце ее: щедрое, пленяющее, горящее как свеча, запаленная с обоих концов…..

15.

…Чем София Дмитриевна Пономарева вполне могла быть довольна, так это уж точно своим альбомом в котором, к 1823 году скопилось более двухсот автографов всех тех, кто составлял славу поэтического небосклона того времени.. Недостовало в нем только автографа В. А. Жуковского, но тот был так недоступен, так занят своею придворною службою, своими переводами, балладами, путешествиями в Дерпт и Белев, где царит по слухам, да и на самом деле в его сердце сестры Протасовы.. Андрей Евграфович и Петр Плетнев намекали ей дружно, что можно было бы старшую Протасову – уже тогда - госпожу Войекову - пригласить в салон, а вместе с нею и Жуковский непременно бы явился, ибо повсюду сопровождает племеянницу! Но тщеславная чаровница о сопернице – тем более литературной, прекрасно декламирующей стихи, носящей имя героини самой известной баллады поэта – царедворца,- и слышать не хотела! Пусть уж лучше в салоне, в самом углу дивана сидит неизменно носатая Тереза, в обнимку с Мальвиною и Амикою, * (*Собачки С. Д. Пономаревой. Им посвящены шутливые стихи А. Дельвига – автор.) и более никого не нужно! И без того уж несказанно весело, потому как выдумала София Дмитриевна с некоторых пор новую изысканную игру забаву – гости ее должны были писать ей письма, не рассчитывая на ее ответ! Она хвалила содержание и слог посмланий к ней адресованных лишь изустно! Бедные влюбленные победители на Парнасе безмолвно или шутливо – галантно трепетали в ожидании ее строгого суда. Это все, что им было позволено! Более всех преуспел в написании таких «турнирных прозаических мадригалов» Орест Михайлович Сомов.

Чудом сохранились они, эти листочки, странно волнующие ум и душу и два столетия с лишним спустя. Но что чувствовала женщина, читающая к примеру, вот это:

« 30 апреля 1821 г. Вы позволили мне писать Вам, сударыня! Эта милость наполняет меня радостью; итак, я смогу поверить бумаге те чувства, которые мои уста, слишком робкие вблизи Вас, никогда не осмелились бы произнести. Были минуты, когда я смог отважиться на такое признание, но в эту минуту я мог бы только обожать Вас, я видел как небо открылось предо мной, и все мое существо превратилось в жертвенник на котором курился фимиам божеству, которое я обожаю..»

 

16.

Пыл прозы у влюбленного Ореста часто сменяется восторгом стихотворных строк, ведь « Несравненная София» обладает секретом непостижимого, особого очарования: тонким кокетством возбудив страсть, легкою игрою ума, чувством юмора и сердечностью, направить ее в русло безмолвного обожания или чистой дружбы. Сомов не смиряется с участью «печального трубадура» и к ногам несравненной женщины летят и летят строфы:

«Люблю тебя на тысячу ладов,

Тебе одной я лиру посвящаю,

Тебя одну я в песнях призываю,

Везде во всем ищу твоих следов.

В обличьях незнакомой красоты,

В любой строке мной читанных поэтов,

В живых чертах, на полотне портретов

Являешься мне ты и только ты.»

« Душа растерзана, сердце отдано в жертву тысячам мук, голова идет кругом!» – терзается в романических посланиях Сомов, и с отчаянием признается в своем дневнике, отданном также на прочтение «жестокой и пленительной Армиде»:

«Я заплатил бы жизнью, если бы мог быть хоть раз счастливым с нею; клянусь, что даже сейчас, когда хочу забыть ее, если бы мне сказали: твое желание будет исполнено, но через час ты погибнешь в страшных мучениях, - я не поколебался бы!..»

Но Софии Дмитриевне не нужна была ничья жизнь. Нужно было лишь безусловное поклонение всех? Может быть.. Или все – таки – любовь одного? Того, которого такое всеобщее обожание несказанно раздражало, кололо смертельно в самое сердце, уязвляло до самых глубин души, впрочем очень мелкой.. Владимира Панаева. Ревнивый эгоист и собственник, больше всего на свете, желающий, хотя и скрытно, тайно, поклонения лишь себе одному, затаив обиду на «бездумную кокетку» - какой в его глазах предстала двадцатидвухлетняя живая, пленительная красавица, не желающая одевать пленительную резвость натуры своей в схиму монашества и смирения показного – перестал появляться в салоне Софии Пономаревой после мая 1821 года.. По его словам, она несколько раз писала ему «увлекательные записки», убеждая вернуться в круг друзей, посылала за ним преданного А. Е. Измайлова, но тот понапрасну изливал перед непоколибимым Панаевым свой риторический пыл. Отношения Владимира Ивановича с любимой Женщиной востановленны так и не были, ибо ни в коей мере, никак не мог самолюбивый гордец умалить в ее глазах свою гордость,уронить, «поруганную» ее кокетливостью «честь».

17.

Впрочем, нет, мы не правы, был момент, когда он почти что и дрогнул, наш любезный Абеляр и Дон Джиованни в едином лике, но полному воссоединению сердец помешала, по его словам, лишь нелепая и скоропостижная смерть Софии Дмитриевны от воспаления мозга. Вот опять строки «меморий» В. И. Панаева, где все это изложено столь патетично, что слезы бы навернулись непременно, не угадывайся за строками вздохов, скорби и терзаний еще и тщательно скрытая презрительная ирония к «бездумному младенцу», пренебрегавшему советами «мудреца Феокритовых строф»: «Спустя год, встретившись со мною на улице, она со слезами просила у меня прощения за все, умоляла возобновить знакомство. Я оставался тверд в моей решимости но , наконец, уступил ее желанию увидеться со мною в Летнем саду, в пять часов, когда почти никого там не бывало. Она приезжала туда четыре раза. Мы ходили, говорили о первом времени нашего знакомства, - и я потепенно смягчился, даже согласился заехать к ней проститься перед моим отъездом в Казань, но только в 11 часов утра, когда она могла быть одна. *(*Что за странное и навязчивое желание постоянно компрометировать любимую некогда Женщину, в глазах любопытствующей публики, не правда ли, читатель?!) Прощание это было трогательным: она горько плакала, целовала мне руки, вышла проводить меня в переднюю во двор и на улицу. Я уехал совершенно с нею примиренным, но уже с погасшим чувством прежней любви. В марте следующего года я воротился из Казани помолвленным. Во вторник на Страстной неделе, она присылала меня поздравить. В первый же день Святого праздника еду к ним похристосоваться. Муж печально объявляет мне, что она нездорова, лежит в сильном жару. Прошел, однако, спросить, не приет ли она меня в постели, но возвратился с ответом, что – не может, но очень просит заехать в слеедующее воскресение. Приезжаю – какое зрелище?! Она была уже на столе, скончавшись в тот самый день от воспаления мозга!!

Когда я рядом с ее отцом шел за гробом, он сказал мне: « Если бы она следовала Вашим советам и сохранила Вашу дружбу, то мы не провожали бы ее сейчас на кладбище!»

18.

Но друзья и поклонники безвременно угасшей «младой Армиды» были совершенно иного мнения, и называли впоследствии мемории Панаева «пустым и гусным, нескромным бахвальством сухого сердца, неспособного к состраданию и любви». Они отказывались подавать ему руку, считая суетного красавца Вольдемара косвенным виновником смерти прелестной Женщины, которая, желая забыть боль, причиненную им мимоходом, и в то же время постоянно помня о ней, бесконечными терзаниями души и своенравной памяти подорвала здоровье, тем самым, прежде времени загасив светильник своей жизни.

По иронии судьбы другой светильник - старческий, едва мигающий, тусклый, светильник ее преданного обожателя Андрея Евграфовича Измайлова еще некоторое время продолжал трепетно освещать тропу ее Памяти.

Друзья Софии Пономаревой целых три года после ее кончины собирались, предводительствуемые им в ее салоне с уютным камельком и посвящали образу хозяйки канцоны, экспромты, речи, эпитафии и сонеты.. Они остались в альбомах ушедшей в Небеса « мудрой шалуньи Софии», как некое душевное утешение, благословение, как признательная память сердец, что были столь очарованы изящным полетом «легкокрылого мотылька, играющего жизнью, как младенец игрушкою, и скоро ее разбившей», по словам потрясенного Дельвига Да, несравненная София Дмитриевна всегда играла лишь своею собственною жизнью. Жизни же других она – согревала. Трепетом крохотных мотыльковых крыльев. Оказывается, они, легковесные крылышки, прозрачные, прохладные, могли быть и ощутимыми и горячими, как пламя костра или зажженой с двух концов свечи. И неважно, что она столь быстро догорела…

_____________________________________________________

30 июня – 9 июля 2005 года.

Макаренко Светлана.

Казахстан. Семипалатинск.

Новелла публикуется в авторской редакции. Автор не преследовал цели создать полную версию биорграфии С. Д. Поздняк – Пономаревой.

Для написания новеллы использованы материалы личного книжного собрания и фотоархива автора.

• Даты, указаны указаны в соответствии со справочником Льва Черейского «Пушкин и его окружение.»