Памяти отца

 

Энн задумчиво смотрела на чистый лист в блокноте. Ничего не получалось, и не хотелось. Барбара звонила в дверь уже несколько минут. Надо идти открывать.

- Привет, ты неважно выглядишь. Готово?

- Нет, проходи, просто поговорим.

- Энн, ты опять за свое! Надо усваивать уроки жизни. Я просила – напиши все кратко и связано, чтобы мы могли обсудить все и разобраться…

Барбара сердито взяла блокнот, из него выпала записка. «Нюрка, я уже скучаю…» Первое слово было написано на русском языке.

- Это прозвище он придумал только для тебя?

Энн пожала плечами.

- Не совсем. Это типа «своя, родная». Мое имя можно так произносить в России.

Она взяла записку из рук Барбары.

- Знаешь, Барб, ты классная подруга, ты профи, ты сильный психолог, ты мне очень помогла тогда…

- Ты хочешь меня послать? – с профессиональной готовностью спросила Барбара.

- Нет. Просто сейчас такой момент, когда… Как говорит Грэг – все настоящее. Это не надо анализировать, это надо… Сейчас надо просто жить. Я тебе позвонила – я тоскую… Это не тревога, не отсутствие доверия, не новый комплекс… Нет, мне просто хотелось не быть сейчас одной. Я скучаю… Я просто его жду и мне это нравится. А Грэг… Знаешь, бывает так, я теперь знаю… Когда люди все время вместе…

- Достойное оправдание, - перебила Барбара, - тому, чтобы отпустить почти мужа в эту чумовую Россию неизвестно зачем!

 

 

Ира нехотя оторвалась от экрана компьютера. Восемь утра – исключительно ей принадлежащее время жизни, особенно когда все на даче и день выходной. Но кто-то, желающий, чтобы она взяла трубку, этого не знал. «Дудки, - сказала Ира звонящему телефону, - пусть парится автоответчик. Я вообще типа уехала…» И с кухни донесся незнакомый мужской голос, говоривший с едва уловимым акцентом.

- Здравствуйте. Простите за беспокойство. Здесь уже рано. Я долго искал телефон этой квартиры. Здесь когда-то жил врач… Петр Иванович…

Ира подошла к автоответчику и замерла.

- Я знаю, что он давно умер. Я много лет был в другой стране и ночью улетаю. Искать в Москве долго и сложно. Позвоните мне в любом случае…

Ира сдернула трубку, она чуть не упала.

- Я… Здравствуйте… - ее голос вдруг стал хриплым и задрожал. – Я его дочь… Ира, старшая, а вы кто?

- Я Грэг… То есть Григорий… Когда-то он меня… Это долго… Вы могли бы мне объяснить, как найти его могилу. Я должен…

 

 

Энн догнала Барбару на улице.

- Барб, пойми. Он просто мой. Господи, когда это есть – это так просто. В тот вечер мы долго сидели в ресторане и смотрели друг на друга. А потом он просто подошел и сказал: Я Грэг, пойдем домой… Мне кажется, я все время, всю жизнь была с ним… Нам даже аппендицит в один день вырезали, мне у тети Дженни, а ему – в колонии. Да, он сидел…

 

Они шли молча. Он явно волновался, она за ним наблюдала. «По виду – чуть младше меня… Значит, кто-то из пациентов. Странно… И этот оранжевый платок из кармана торчит… Нелепо, но ему идет…»

- Когда он умер, в каком месяце?

- В марте…

- Сколько вам было?

- Тринадцать… Ну, почти четырнадцать, а сестре только шесть исполнялось…

- А ему?

- Сорок два. Так и осталось… Все, что дальше – было бы… Мы почти пришли. Вон, видите, уникально кривая береза – там его могила…- Ира остановилась. – Хотите, идите один, а я здесь покурю…

- Вы боитесь?

- Нет, вам же надо… Что я, надсмотрщик что ли? Неловко…

Он неожиданно, но уверенно взял ее за руку.

- Идемте вместе. Я – не чужой. Я хорошо вас помню.

Ира привычно приготовила место для свечек. Ветра не было, и они легко загорелись. Ира закурила, он полез в карман и вынул оттуда старый клубок оранжевых ниток. Положил к памятнику.

- Все, Петр Иваныч, отбегался… И Нюрку свою нашел…

Ира машинально потянула к клубку. Он перехватил ее руку.

- Пусть лежит!

- Погоди… Это же я покупала, в галантерее далекой у леса, папа просил. Срочно было нужно… Мне еще влетело, потому что я домой вернулась, чтобы спросить – побледнее или поярче. А папа рассердился – конечно, самые яркие, а я откуда знала…

- Это для меня, - сказал он хрипло.

- Гришка! Гришка-беглец! Вспомнила! Вот почему ты сказал, что помнишь меня. Ты еще у нас дома был, у нас были гости, а папа тебя с работы привел… У тебя еще пуговицы к пальто оранжевыми нитками были пришиты… Смешно…

- А ты была противная важная девчонка с длинным хвостом. Играла на пианино… Так хотелось тебе снежок за шиворот засунуть…

- Я не противная была, а серьезная… Ты, между прочим сосиски воровал из морозилки… Я тогда к папе пробралась и говорю: твой странный мальчик на кухне сосиски ворует прямо из морозилки и за пазуху кладет. А он мне: тебе что, сосисок жалко? Ты же все равно их не любишь… А мне не жалко было, мне было за тебя холодно. Можно же было в пакет положить… Ты еще исчез как-то незаметно.

- Так я еще пачку «Беломора» прихватил и рубль из его кармана. Мне потом казалось, что он специально для меня оставил. Я опять тогда бежал из больницы… У меня до него другая докторша была, тупая… А он зашел тогда в палату и говорит – пойдем, покурим… И сразу в лоб: ну объясни мне, чего ты к ней бежишь? Она ж об тебя окурки тушит пьяная и воровать посылает. А я ему: ты, мужик, умный, с бородой, а м…к – она ж мне мать… Она своя, родная… Он долго тогда курил молча, а потом сказал – когда опять соберешься бежать – скажи. Я ему и сказал в тот день… Верил я ему… И дом у него был настоящий, я долго потом мечтал и об отце таком, и о доме… Тебе, противной, завидовал… И мама твоя мне понравилась, только моя все равно самая лучшая… Знаешь, я и сейчас так думаю…

- А мама папу потом сильно ругала, мол, неприятности на работе будут, что-то там про ответственность… А папа смеялся и говорил – он все равно сбежит, так я хоть покормлю и папирос дам. Глядишь, не сворует…

- Да-а… домой я прибежал, ничего не украл, только мамка по пьяни сгорела… А отца и не было…

- А у меня был… то есть все равно есть… ну, связь есть, чувствую я…

- И еще у меня дома пластинка была одна. Она же и любимая – про оранжевую маму… Все вокруг такое серое было, холодное, грязное, а там – оранжевое… Я этих ниток оранжевых наворовал… Все зашивал оранжевыми нитками, я и маме пуговицы ими пришивал… А ребята в отделении их сожгли, пока я спал… Вот Петр Иваныч мне и принес тот клубок перед последним побегом. Больше меня в больницу не возвращали – сразу в колонию… Я думал, он от меня отказался…

- Нет, он умер… Ты в феврале был, а в марте он умер…

- Я же не знал. Столько лет с ним разговаривал… Мечтал: вырвусь, поднимусь, как-нибудь дождусь его возле больницы и скажу: пойдем, Петр Иваныч, покурим… А он бы меня такого не узнал, а тут я ему этот клубок…

- А он про тебя говорил, что ты человеком станешь, когда набегаешься… У него своя теория была – настоящие герои рождаются только на помойках… Он вас так и называл – мои герои… А кому сказать смешно – герои из отделения острых психических больных… Страшно ж подумать, сколько вас туда везли… здоровых, просто изуродованных… семьями… Он все время говорил – кабы мне волю дали родителей лечить… Пороть по субботам…

- Вам долго звонили его… ну…

- Ага, родители героев звонили, ведь были разные… Кто там после шока и…

- Ладно, не такие, как я…

- Да. Вот их родители звонили и маму спрашивали: как нам теперь жить без него?

- Хороший вопрос… Мама больше замуж не вышла?

- Нет.

- Прости за бестактность. Ты часто здесь бываешь?

Гриша открыл кейс, достал бутылку водки и полбуханки черного хлеба. Ира кивнула.

- А я как-то растерялась… Не взяла ничего…Хотелось бы чаще бывать…А сюда все время кто-то приходит. Часто цветы новые искусственные, иногда то, что осталось от живых. Однажды вся могила была устлана тюльпанами. Потом случайно узнали – это были его одноклассники. Один из них цветами занимался, вот и принес, Петьке…

- Да, хотел бы я так умереть…

- Типун тебе на язык! Неправильно сказал.

- Согласен. Хотел бы я так прожить…

- А ты кто теперь?

- Врач, Ира. Хирург.

- О как! А папа тоже мечтал стать хирургом, только ему здоровье не позволило.

- А мне биография не позволяла… Здесь… А там выучился. Давай помянем… Ведь вот как бывает – поговорил, накормил, ниток да папирос дал, а всю жизнь рядом… А иной раз трется рядом кто-то постоянно – а зачем? Уйдет – не вспомнишь… Я когда свою встретил, что-то екнуло, будто ушел он от меня, совсем… Так показалось мне… Скоро свадьба, я счастлив и решил сказать ему об этом… А сейчас стою – одной ногой в детстве, будто где-то пластинка играет, там оранжевый верблюд, и Петр Иваныч подойдет и скажет: пойдем, покурим. Как ты плачешь вот так легко, не стесняешься, просто по-настоящему светло плачешь… Я всегда буду с ним разговаривать, особенно на операциях… И нитки хирургические для меня – оранжевые, это связь, это жизнь… Всегда буду с ним разговаривать…

Он пил уже из горла, хлеб кончился, свечки догорели, а он все говорил, говорил… Кладбищенские вороны деликатно ожидали, когда уйдут люди, но потом разлетелись. Видимо поняли, что им не съесть оранжевый клубок.