Зэка

 

 

« …По тундре , по железной дороге,

Где мчится поезд « Воркута- Ленинград»

Из песни « зэков»

 

 

Конец августа пятьдесят пятого. Днем еще жарко, но с наступлением вечера целительная прохлада вытаскивает обитателей рабочего квартала на улицу. На лавках, как куры на насесте, размещаются старухи и молодежь. Вокруг них вьется чумазая детвора.

Бабушка Рая за день умаялась, но не собирается отступать от заведенного порядка. Как только солнце откатилось к горизонту, она надела чистый «хвартук», заново перевязала головной платок, внимательно и строго осмотрела меня. Слышу как обычно:

- Люда, умойся! С этакой чумичкой стыдно и на улицу итить.

Я плеснула из ведра на лицо горсть тепловатой воды и промокнула его застиранным вафельным полотенцем. Сейчас мы займем обычное место на скамейке перед двором и будем ждать родителей с работы. А они обязательно принесут от « зайчика» что-нибудь съестное: краюшку хлеба, сухарик, а может быть, и конфету.

Вдруг раздался несмелый стук в калитку и бабушка поспешила открыть ее. Я задрожала от страха и ухватилась за подол широкой бабушкиной юбки. Под забором стоял тот самый старик, которым нас, детей, пугали: широкий, костлявый, с темным бородатым лицом и мешком за плечами.

Я спряталась за спину бабушки и еще крепче уцепилась за ее юбку. Однако, несмотря на страх, мой пытливый ум подверг сомнению подлинность старика: « Мешок маленький. Как в него помещаются дети?»

Бабушка вовсе не испугалась незваного гостя. Наоборот, приветливо ответила на «здравствуйте» старика и шире распахнула калитку:

- Заходи, добрый человек! Ты, наверное, голодный?

Старик смущенно закивал головой и было непонятно: да или нет. Но бабушка крепко взяла его за рукав и завела во двор. Она стащила с его плеча мешок, усадила его на бревно под вишней, а сама побежала в летнюю кухню.

- Вот, - подумала я, - опять за ужином родители будут ворчать.

- Самим есть нечего, - скажет мама, - а вы всех нищих кормите.

А папа спросит:

- Нам-то что-нибудь осталось? Не все съели ваши зэки?

- Может, это тоже зэк , - успокаивала себя я. С некоторых пор в городе появились они: старые, беззубые, многие на костылях, одетые в ветхие выгоревшие ватники и с печальными глазами на длинных худых лицах. Зэки стучали в ставни окон, в ворота, в калитки, и люди выносили им хлеб и воду. Некоторые приглашали к себе в дом и кормили, как это делала моя бабушка. Другие ничего не давали и зло кричали с порога:

- Проваливай отсюда. Бог подаст.

У нас еда была, вернее, мне казалось, что была. Тушеные бураки, каша-мамалыга из кукурузной крупы, иногда суп с редкой картошкой и лебедой. Но сегодня у нас праздник. Мама сшила платье мордастой тетке с китайским зонтиком, и та расплатилась мукой, пшеничной. Муки хватило на оладьи, тоненькие, румяные. Бабушка, экономя постное масло, жарила их почти на сухой сковородке. Но вкуснятина! Мы с братом получили по одной оладье. Я свою сразу съела, а младший брат Саша побежал на улицу и, хвастаясь, кричал на всю округу:

- А у нас аядики!

Представляю, как лопались от зависти соседские ребята. И вот сейчас этот ужасный дед ест наши оладьи и запивает узваром. Так бабушка, по-ста- ничному, называла компот из сухих яблок. Он был без сахара, но очень приятный на вкус.

Старик доел угощение и вытер рукавом беззубый рот. Я заметила, что у него нет руки. Рука-то была, но короткая, без кисти. Там, где должны быть пальцы, я увидела завязанный край рукава. Дед ловко ртом и пальцами здоровой руки завернул в клочок газеты щепоть табаку, чиркнул спичкой о зажатый в коленях коробок и закурил вонючую папиросу.

Пришло время разговора. Сейчас бабушка, как всегда, отошлет меня гулять, чтоб «дите не слушало», о чем рассказывают зэки. Предвидя это, я умостилась на чурбачок за открытой дверью кухни и притаилась.

Я знала, что бабушка сидит сейчас на низенькой табуретке, горестно подперев рукой щеку, и слушает гостя. Потом она долго будет шептать сама ему какие-то утешительные слова, пересыпанные пословицами, присказками, ссылками на милость Божью. На прощанье бабушка сунет зэку кусочек хлеба и спичечный коробок с солью.

Она жалела всех и объясняла свое поведение тем, что сама много горя приняла и понимает чужие беды. Родители ворчали на нее, но не очень сильно.

Старик курил свою папиросу и жутко кашлял.

- Грудь болит?- участливо спросила его бабушка Рая.

- Да. Туберкулез, - задыхаясь, сквозь кашель прсипел зэк.

- И что это за болезнь такая? У нашей девочки тоже был туберкулез.

- Вылечили? – подняв на бабушку голубые, как небо, глаза, поинтересовался дед.

- Говорят, что вылечили, - неуверенно ответила она, - только худая- страсть. Да ты видел ее.

- Болезнь не красит,- зэк согласно качнул головой, - может, я тоже подлечусь, а ?

- Конечно,- обнадеживающе подтвердила бабушка, – сейчас многие

болезни научились лечить. А с рукой у тебя что?- жалостливо спросила она.

 

 

- В шахте прибил палец,- охотно откликнулся зэк, - началась гангрена. Чтобы не сдох, отсекли всю кисть. Для профилактики,- уныло

ухмыльнувшись, добавил он.

- И сколько же ты оттрубил, касатик?

-Десятка. По пятьдесят восьмой.

- Это ж как понять?

- ПШ.

Увидев недоуменный взгляд бабушки, он пояснил:

- Подозрение в шпионаже. Знаете, мать, я ведь в плену у немца был… Десять дней. На одиннадцатый бежал. Вышел к своим, обрадовался, чуть ли не героем себя почувствовал. А меня в СМЕРШ. И на 10 лет…. За каждый день плена – по году,- он опять желчно усмехнулся и загасил папиросу, по-видимому, собираясь уходить.

- Постой, постой, - бабушка даже привстала с табуретки, - а, сколько же тебе лет? Она изумленно посмотрела на старика, словно догадалась о чем – то невероятном и неуверенно спросила:

- Ты что, в войну был призывного возраста?

- Ну да, с восемьнадцатого я, - подтвердил бабушкину догадку зэк .

- Что делается на белом свете?! Куда смотрит Бог? Так тебе, солдатик, тридцать шесть, как моему Васе. А я думала, что ты старше меня. Я-то с восемьдесят шестого.

- У меня мать с девятисотого.

- Жива ли она? – бабушка опять присела на свою скамеечку. Зэк тоже, опершись спиной о дерево, вытянул худые в разбитых ботинках ноги и как-то обреченно произнес:

- Кто ж знает?

- А куда идешь, сынок?

- Домой, в Ассиновскую.

- В Ассиновскую?- оживилась бабушка.- И чей же ты будешь?

- Афонин Петр.

- Ой!- опять вскочила на ноги бабушка,- Фросин сын! Петя! Живой, слава тебе, Господи!

Она опустилась на бревно рядом с зэком, ласково коснулась ладонью его небритой щеки и, уткнув в фартук лицо, тихо заплакала.

Я вышла из своего укрытия стала рядом с ними. Бабушка меня даже не заметила.

- Вы чего , хозяйка? – удивился зэк, - и откуда вы знаете, как зовут мою мать?

- Фрося – то жива, мамашенька твоя, только глазами ослабела. И, словно не слыша Петра, бабушка заголосила:

- Выплакала она глазыньки, тебя-то выглядаючи. Выбелила головушку свою, тебя поджидаючи. Исходила ноженьки, по конторам ходячи. Изробила ручушки без свово помощничка. Осталась одна одинешенька на свете белом.

 

Закончив тираду, бабушка учительно пояснила:

- Не в Ассиновской Фрося. А дома у себя, в Слепцовской. Когда в войну дед с бабкой померли и на отца похоронка пришла, переехала она к Грушеньке, сестрице твоей в отеческий дом. Я ведь, Петя, Белогурова в девках была, как и твоя мамаша. Двоюродные мы с Фросей. Может, помнишь? Тетя Рая Лизунова?

Петр неопределенно пожал плечами, а бабушка уверенно продолжала:

- А ты, значит, Петя, мне племенник будешь. Вот радость сестрице! Счастье-то какое!,- умилилась она.

Гость благодарным взором окинул бабушку, встал и низко поклонился ей.

- Спасибо Вам, тетенька, за хлеб-соль,а еще большее спасибо за хорошую весть. А тебе,- он нежно здоровой рукой пригладил мои стриженые вихры,- расти малышка, и лучшей доли тебе. Пойду я. Домой!

Бабушка, неожиданно приобретя нового родственника, принялась его усиленно отговаривать идти в ночь:

- Оставайся, Петя, у нас до утра. Скоро Василек с работы придет…

Отдохнёшь, поговорите.

Но Петр был намерен идти немедленно. Он стал даже как будто выше ростом. Глаза у него ожили, помолодели. И я увидела, что никакой он не старик.

- Нет, тетя, пойду я. Мать ждет.

Он перекинул через плечо свой мешок и бодро направился к калитке.

Бабушка перекрестила его во след и, вытерев фартуком мокрые от слез глаза, прошептала:

- В добрый путь, сынок! Храни тебя, Господь!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Зэка

 

 

« …По тундре , по железной дороге,

Где мчится поезд « Воркута- Ленинград»

Из песни « зэков»

 

 

Конец августа пятьдесят пятого. Днем еще жарко, но с наступлением вечера целительная прохлада вытаскивает обитателей рабочего квартала на улицу. На лавках, как куры на насесте, размещаются старухи и молодежь. Вокруг них вьется чумазая детвора.

Бабушка Рая за день умаялась, но не собирается отступать от заведенного порядка. Как только солнце откатилось к горизонту, она надела чистый «хвартук», заново перевязала головной платок, внимательно и строго осмотрела меня. Слышу как обычно:

- Люда, умойся! С этакой чумичкой стыдно и на улицу итить.

Я плеснула из ведра на лицо горсть тепловатой воды и промокнула его застиранным вафельным полотенцем. Сейчас мы займем обычное место на скамейке перед двором и будем ждать родителей с работы. А они обязательно принесут от « зайчика» что-нибудь съестное: краюшку хлеба, сухарик, а может быть, и конфету.

Вдруг раздался несмелый стук в калитку и бабушка поспешила открыть ее. Я задрожала от страха и ухватилась за подол широкой бабушкиной юбки. Под забором стоял тот самый старик, которым нас, детей, пугали: широкий, костлявый, с темным бородатым лицом и мешком за плечами.

Я спряталась за спину бабушки и еще крепче уцепилась за ее юбку. Однако, несмотря на страх, мой пытливый ум подверг сомнению подлинность старика: « Мешок маленький. Как в него помещаются дети?»

Бабушка вовсе не испугалась незваного гостя. Наоборот, приветливо ответила на «здравствуйте» старика и шире распахнула калитку:

- Заходи, добрый человек! Ты, наверное, голодный?

Старик смущенно закивал головой и было непонятно: да или нет. Но бабушка крепко взяла его за рукав и завела во двор. Она стащила с его плеча мешок, усадила его на бревно под вишней, а сама побежала в летнюю кухню.

- Вот, - подумала я, - опять за ужином родители будут ворчать.

- Самим есть нечего, - скажет мама, - а вы всех нищих кормите.

А папа спросит:

- Нам-то что-нибудь осталось? Не все съели ваши зэки?

- Может, это тоже зэк , - успокаивала себя я. С некоторых пор в городе появились они: старые, беззубые, многие на костылях, одетые в ветхие выгоревшие ватники и с печальными глазами на длинных худых лицах. Зэки стучали в ставни окон, в ворота, в калитки, и люди выносили им хлеб и воду. Некоторые приглашали к себе в дом и кормили, как это делала моя бабушка. Другие ничего не давали и зло кричали с порога:

- Проваливай отсюда. Бог подаст.

У нас еда была, вернее, мне казалось, что была. Тушеные бураки, каша-мамалыга из кукурузной крупы, иногда суп с редкой картошкой и лебедой. Но сегодня у нас праздник. Мама сшила платье мордастой тетке с китайским зонтиком, и та расплатилась мукой, пшеничной. Муки хватило на оладьи, тоненькие, румяные. Бабушка, экономя постное масло, жарила их почти на сухой сковородке. Но вкуснятина! Мы с братом получили по одной оладье. Я свою сразу съела, а младший брат Саша побежал на улицу и, хвастаясь, кричал на всю округу:

- А у нас аядики!

Представляю, как лопались от зависти соседские ребята. И вот сейчас этот ужасный дед ест наши оладьи и запивает узваром. Так бабушка, по-ста- ничному, называла компот из сухих яблок. Он был без сахара, но очень приятный на вкус.

Старик доел угощение и вытер рукавом беззубый рот. Я заметила, что у него нет руки. Рука-то была, но короткая, без кисти. Там, где должны быть пальцы, я увидела завязанный край рукава. Дед ловко ртом и пальцами здоровой руки завернул в клочок газеты щепоть табаку, чиркнул спичкой о зажатый в коленях коробок и закурил вонючую папиросу.

Пришло время разговора. Сейчас бабушка, как всегда, отошлет меня гулять, чтоб «дите не слушало», о чем рассказывают зэки. Предвидя это, я умостилась на чурбачок за открытой дверью кухни и притаилась.

Я знала, что бабушка сидит сейчас на низенькой табуретке, горестно подперев рукой щеку, и слушает гостя. Потом она долго будет шептать сама ему какие-то утешительные слова, пересыпанные пословицами, присказками, ссылками на милость Божью. На прощанье бабушка сунет зэку кусочек хлеба и спичечный коробок с солью.

Она жалела всех и объясняла свое поведение тем, что сама много горя приняла и понимает чужие беды. Родители ворчали на нее, но не очень сильно.

Старик курил свою папиросу и жутко кашлял.

- Грудь болит?- участливо спросила его бабушка Рая.

- Да. Туберкулез, - задыхаясь, сквозь кашель прсипел зэк.

- И что это за болезнь такая? У нашей девочки тоже был туберкулез.

- Вылечили? – подняв на бабушку голубые, как небо, глаза, поинтересовался дед.

- Говорят, что вылечили, - неуверенно ответила она, - только худая- страсть. Да ты видел ее.

- Болезнь не красит,- зэк согласно качнул головой, - может, я тоже подлечусь, а ?

- Конечно,- обнадеживающе подтвердила бабушка, – сейчас многие

болезни научились лечить. А с рукой у тебя что?- жалостливо спросила она.

 

 

- В шахте прибил палец,- охотно откликнулся зэк, - началась гангрена. Чтобы не сдох, отсекли всю кисть. Для профилактики,- уныло

ухмыльнувшись, добавил он.

- И сколько же ты оттрубил, касатик?

-Десятка. По пятьдесят восьмой.

- Это ж как понять?

- ПШ.

Увидев недоуменный взгляд бабушки, он пояснил:

- Подозрение в шпионаже. Знаете, мать, я ведь в плену у немца был… Десять дней. На одиннадцатый бежал. Вышел к своим, обрадовался, чуть ли не героем себя почувствовал. А меня в СМЕРШ. И на 10 лет…. За каждый день плена – по году,- он опять желчно усмехнулся и загасил папиросу, по-видимому, собираясь уходить.

- Постой, постой, - бабушка даже привстала с табуретки, - а, сколько же тебе лет? Она изумленно посмотрела на старика, словно догадалась о чем – то невероятном и неуверенно спросила:

- Ты что, в войну был призывного возраста?

- Ну да, с восемьнадцатого я, - подтвердил бабушкину догадку зэк .

- Что делается на белом свете?! Куда смотрит Бог? Так тебе, солдатик, тридцать шесть, как моему Васе. А я думала, что ты старше меня. Я-то с восемьдесят шестого.

- У меня мать с девятисотого.

- Жива ли она? – бабушка опять присела на свою скамеечку. Зэк тоже, опершись спиной о дерево, вытянул худые в разбитых ботинках ноги и как-то обреченно произнес:

- Кто ж знает?

- А куда идешь, сынок?

- Домой, в Ассиновскую.

- В Ассиновскую?- оживилась бабушка.- И чей же ты будешь?

- Афонин Петр.

- Ой!- опять вскочила на ноги бабушка,- Фросин сын! Петя! Живой, слава тебе, Господи!

Она опустилась на бревно рядом с зэком, ласково коснулась ладонью его небритой щеки и, уткнув в фартук лицо, тихо заплакала.

Я вышла из своего укрытия стала рядом с ними. Бабушка меня даже не заметила.

- Вы чего , хозяйка? – удивился зэк, - и откуда вы знаете, как зовут мою мать?

- Фрося – то жива, мамашенька твоя, только глазами ослабела. И, словно не слыша Петра, бабушка заголосила:

- Выплакала она глазыньки, тебя-то выглядаючи. Выбелила головушку свою, тебя поджидаючи. Исходила ноженьки, по конторам ходячи. Изробила ручушки без свово помощничка. Осталась одна одинешенька на свете белом.

 

Закончив тираду, бабушка учительно пояснила:

- Не в Ассиновской Фрося. А дома у себя, в Слепцовской. Когда в войну дед с бабкой померли и на отца похоронка пришла, переехала она к Грушеньке, сестрице твоей в отеческий дом. Я ведь, Петя, Белогурова в девках была, как и твоя мамаша. Двоюродные мы с Фросей. Может, помнишь? Тетя Рая Лизунова?

Петр неопределенно пожал плечами, а бабушка уверенно продолжала:

- А ты, значит, Петя, мне племенник будешь. Вот радость сестрице! Счастье-то какое!,- умилилась она.

Гость благодарным взором окинул бабушку, встал и низко поклонился ей.

- Спасибо Вам, тетенька, за хлеб-соль,а еще большее спасибо за хорошую весть. А тебе,- он нежно здоровой рукой пригладил мои стриженые вихры,- расти малышка, и лучшей доли тебе. Пойду я. Домой!

Бабушка, неожиданно приобретя нового родственника, принялась его усиленно отговаривать идти в ночь:

- Оставайся, Петя, у нас до утра. Скоро Василек с работы придет…

Отдохнёшь, поговорите.

Но Петр был намерен идти немедленно. Он стал даже как будто выше ростом. Глаза у него ожили, помолодели. И я увидела, что никакой он не старик.

- Нет, тетя, пойду я. Мать ждет.

Он перекинул через плечо свой мешок и бодро направился к калитке.

Бабушка перекрестила его во след и, вытерев фартуком мокрые от слез глаза, прошептала:

- В добрый путь, сынок! Храни тебя, Господь!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Конец августа пятьдесят пятого. Днем еще жарко, но с наступлением вечера целительная прохлада вытаскивает обитателей рабочего квартала на улицу. На лавках, как куры на насесте, размещаются старухи и молодежь. Вокруг них вьется чумазая детвора.

Бабушка Рая за день умаялась, но не собирается отступать от заведенного порядка. Как только солнце откатилось к горизонту, она надела чистый «хвартук», заново перевязала головной платок, внимательно и строго осмотрела меня. Слышу как обычно:

- Люда, умойся! С этакой чумичкой стыдно и на улицу итить.

Я плеснула из ведра на лицо горсть тепловатой воды и промокнула его застиранным вафельным полотенцем. Сейчас мы займем обычное место на скамейке перед двором и будем ждать родителей с работы. А они обязательно принесут от « зайчика» что-нибудь съестное: краюшку хлеба, сухарик, а может быть, и конфету.

Вдруг раздался несмелый стук в калитку и бабушка поспешила открыть ее. Я задрожала от страха и ухватилась за подол широкой бабушкиной юбки. Под забором стоял тот самый старик, которым нас, детей, пугали: широкий, костлявый, с темным бородатым лицом и мешком за плечами.

Я спряталась за спину бабушки и еще крепче уцепилась за ее юбку. Однако, несмотря на страх, мой пытливый ум подверг сомнению подлинность старика: « Мешок маленький. Как в него помещаются дети?»

Бабушка вовсе не испугалась незваного гостя. Наоборот, приветливо ответила на «здравствуйте» старика и шире распахнула калитку:

- Заходи, добрый человек! Ты, наверное, голодный?

Старик смущенно закивал головой и было непонятно: да или нет. Но бабушка крепко взяла его за рукав и завела во двор. Она стащила с его плеча мешок, усадила его на бревно под вишней, а сама побежала в летнюю кухню.

- Вот, - подумала я, - опять за ужином родители будут ворчать.

- Самим есть нечего, - скажет мама, - а вы всех нищих кормите.

А папа спросит:

- Нам-то что-нибудь осталось? Не все съели ваши зэки?

- Может, это тоже зэк , - успокаивала себя я. С некоторых пор в городе появились они: старые, беззубые, многие на костылях, одетые в ветхие выгоревшие ватники и с печальными глазами на длинных худых лицах. Зэки стучали в ставни окон, в ворота, в калитки, и люди выносили им хлеб и воду. Некоторые приглашали к себе в дом и кормили, как это делала моя бабушка. Другие ничего не давали и зло кричали с порога:

- Проваливай отсюда. Бог подаст.

У нас еда была, вернее, мне казалось, что была. Тушеные бураки, каша-мамалыга из кукурузной крупы, иногда суп с редкой картошкой и лебедой. Но сегодня у нас праздник. Мама сшила платье мордастой тетке с китайским зонтиком, и та расплатилась мукой, пшеничной. Муки хватило на оладьи, тоненькие, румяные. Бабушка, экономя постное масло, жарила их почти на сухой сковородке. Но вкуснятина! Мы с братом получили по одной оладье. Я свою сразу съела, а младший брат Саша побежал на улицу и, хвастаясь, кричал на всю округу:

- А у нас аядики!

Представляю, как лопались от зависти соседские ребята. И вот сейчас этот ужасный дед ест наши оладьи и запивает узваром. Так бабушка, по-ста- ничному, называла компот из сухих яблок. Он был без сахара, но очень приятный на вкус.

Старик доел угощение и вытер рукавом беззубый рот. Я заметила, что у него нет руки. Рука-то была, но короткая, без кисти. Там, где должны быть пальцы, я увидела завязанный край рукава. Дед ловко ртом и пальцами здоровой руки завернул в клочок газеты щепоть табаку, чиркнул спичкой о зажатый в коленях коробок и закурил вонючую папиросу.

Пришло время разговора. Сейчас бабушка, как всегда, отошлет меня гулять, чтоб «дите не слушало», о чем рассказывают зэки. Предвидя это, я умостилась на чурбачок за открытой дверью кухни и притаилась.

Я знала, что бабушка сидит сейчас на низенькой табуретке, горестно подперев рукой щеку, и слушает гостя. Потом она долго будет шептать сама ему какие-то утешительные слова, пересыпанные пословицами, присказками, ссылками на милость Божью. На прощанье бабушка сунет зэку кусочек хлеба и спичечный коробок с солью.

Она жалела всех и объясняла свое поведение тем, что сама много горя приняла и понимает чужие беды. Родители ворчали на нее, но не очень сильно.

Старик курил свою папиросу и жутко кашлял.

- Грудь болит?- участливо спросила его бабушка Рая.

- Да. Туберкулез, - задыхаясь, сквозь кашель прсипел зэк.

- И что это за болезнь такая? У нашей девочки тоже был туберкулез.

- Вылечили? – подняв на бабушку голубые, как небо, глаза, поинтересовался дед.

- Говорят, что вылечили, - неуверенно ответила она, - только худая- страсть. Да ты видел ее.

- Болезнь не красит,- зэк согласно качнул головой, - может, я тоже подлечусь, а ?

- Конечно,- обнадеживающе подтвердила бабушка, – сейчас многие

болезни научились лечить. А с рукой у тебя что?- жалостливо спросила она.

 

 

- В шахте прибил палец,- охотно откликнулся зэк, - началась гангрена. Чтобы не сдох, отсекли всю кисть. Для профилактики,- уныло

ухмыльнувшись, добавил он.

- И сколько же ты оттрубил, касатик?

-Десятка. По пятьдесят восьмой.

- Это ж как понять?

- ПШ.

Увидев недоуменный взгляд бабушки, он пояснил:

- Подозрение в шпионаже. Знаете, мать, я ведь в плену у немца был… Десять дней. На одиннадцатый бежал. Вышел к своим, обрадовался, чуть ли не героем себя почувствовал. А меня в СМЕРШ. И на 10 лет…. За каждый день плена – по году,- он опять желчно усмехнулся и загасил папиросу, по-видимому, собираясь уходить.

- Постой, постой, - бабушка даже привстала с табуретки, - а, сколько же тебе лет? Она изумленно посмотрела на старика, словно догадалась о чем – то невероятном и неуверенно спросила:

- Ты что, в войну был призывного возраста?

- Ну да, с восемьнадцатого я, - подтвердил бабушкину догадку зэк .

- Что делается на белом свете?! Куда смотрит Бог? Так тебе, солдатик, тридцать шесть, как моему Васе. А я думала, что ты старше меня. Я-то с восемьдесят шестого.

- У меня мать с девятисотого.

- Жива ли она? – бабушка опять присела на свою скамеечку. Зэк тоже, опершись спиной о дерево, вытянул худые в разбитых ботинках ноги и как-то обреченно произнес:

- Кто ж знает?

- А куда идешь, сынок?

- Домой, в Ассиновскую.

- В Ассиновскую?- оживилась бабушка.- И чей же ты будешь?

- Афонин Петр.

- Ой!- опять вскочила на ноги бабушка,- Фросин сын! Петя! Живой, слава тебе, Господи!

Она опустилась на бревно рядом с зэком, ласково коснулась ладонью его небритой щеки и, уткнув в фартук лицо, тихо заплакала.

Я вышла из своего укрытия стала рядом с ними. Бабушка меня даже не заметила.

- Вы чего , хозяйка? – удивился зэк, - и откуда вы знаете, как зовут мою мать?

- Фрося – то жива, мамашенька твоя, только глазами ослабела. И, словно не слыша Петра, бабушка заголосила:

- Выплакала она глазыньки, тебя-то выглядаючи. Выбелила головушку свою, тебя поджидаючи. Исходила ноженьки, по конторам ходячи. Изробила ручушки без свово помощничка. Осталась одна одинешенька на свете белом.

 

Закончив тираду, бабушка учительно пояснила:

- Не в Ассиновской Фрося. А дома у себя, в Слепцовской. Когда в войну дед с бабкой померли и на отца похоронка пришла, переехала она к Грушеньке, сестрице твоей в отеческий дом. Я ведь, Петя, Белогурова в девках была, как и твоя мамаша. Двоюродные мы с Фросей. Может, помнишь? Тетя Рая Лизунова?

Петр неопределенно пожал плечами, а бабушка уверенно продолжала:

- А ты, значит, Петя, мне племенник будешь. Вот радость сестрице! Счастье-то какое!,- умилилась она.

Гость благодарным взором окинул бабушку, встал и низко поклонился ей.

- Спасибо Вам, тетенька, за хлеб-соль,а еще большее спасибо за хорошую весть. А тебе,- он нежно здоровой рукой пригладил мои стриженые вихры,- расти малышка, и лучшей доли тебе. Пойду я. Домой!

Бабушка, неожиданно приобретя нового родственника, принялась его усиленно отговаривать идти в ночь:

- Оставайся, Петя, у нас до утра. Скоро Василек с работы придет…

Отдохнёшь, поговорите.

Но Петр был намерен идти немедленно. Он стал даже как будто выше ростом. Глаза у него ожили, помолодели. И я увидела, что никакой он не старик.

- Нет, тетя, пойду я. Мать ждет.

Он перекинул через плечо свой мешок и бодро направился к калитке.

Бабушка перекрестила его во след и, вытерев фартуком мокрые от слез глаза, прошептала:

- В добрый путь, сынок! Храни тебя, Господь