***

- Егор, я броская?

- Броская.

- Врешь.

- А чё спрашиваешь?

- А чё ты со мной живешь тогда, если я не броская?

- Ты мелкая, мало места занимаешь.

- А если я начну расширяться, ты меня выгонишь?

- Я тебе не дам расширяться, все уже занято, я уже все занял Мной.

- А если я тебя потесню?

- Ты меня уже потеснила. Дальше ты не поместишься.

- А если я уйду?

- Ты главное не уноси ничё…

- Ты даже за мной не помчишься?

- Я разрешу тебе в любое время вернуться.

- Ненавижу тебя. Я лучше от одиночества сдохну, чем вернусь. Я, между прочим, Егор, когда эту тему завела, от тебя уходить не собиралась, а теперь уйду.

- Ты, Лёль, глупая. Не веди больше со мной таких бестолковых бесед, ты же не дамочка еще пока. Вот станешь дамочкой, расставь тогда ножки, помани ресницами и спроси уже хрипло: «Егор, я броская?». Я тебе скажу тогда: «Ты, - скажу, - Лёль, я бы сказал, даже падшая». А щас пока ты брошенная скорее… Но ты не бойся, я тебя не выгоню. Если только не начну расширяться… Хотя я и тогда, наверное, тебя просто задушу или раздавлю - жалко такую выгонять.

 

***

 

- Я, Егор, к тебе пришла в тот самый момент, как ты меня позвал. И заняла ровно столько места, сколько ты мне оставил, и люблю тебя ровно настолько, насколько ты мне разрешил. Я вот думаю, правильно ли, что я такая ненавязчивая и деликатная. Другие же что-то ваяют совместно, а мы как будто с тобой условились, что мое место где-нибудь на краешке стульчика…

- Зачем же на краешке, в самом что ни на есть центре стульчика твое место. Я бы даже сказал, что в самом центре зала, и что рот твой набит попкорном, а щеки пылают от любопытства и возбуждения. Твое главное назначение, Лёль, – упиваться перформансом. А перформанс – это я. Я твоя маленькая катастрофа, а ты моя маленькая зевака!

- Ну да, моя цель – упиваться тобой, и твоя цель – упиваться собой.

- Конечно.

- Это идиотизм, Егор. Ты сидишь в своей помойке и тихонько сам с собой деградируешь, я в это совершенно не вписываюсь, зачем ты меня привел?

- Почему ты постоянно напрашиваешься на то, чтобы я тебе сказал, что ты мне нужна?

- Потому что я в этом сомневаюсь.

- Ну да, если бы ты в этом сомневалась, ты бы побоялась спрашивать. Лёль, смирись уже раз и навсегда с тем, что ты мне нужна, не уродуй наши отношенья всякой жеманной пошлятиной! Ты вообще, между прочим, не имеешь права кривляться, ты должна меня облагораживать, ты же фея! С тех пор, как ты появилась, я без колебаний плюю в лицо всем, кто говорит, что я паразит, потому что это пропащий народ, он не слышит стихов, потому что когда ты рядом, я и мой паразитизм - это поэзия. Ты, Лёль, тихим своим голоском поёшь из моего паскудства песню, с тобой я не скот, но мистик, лишь тобою я хоть как-то оправдан! Вот я груб, но появляешься ты – и сразу можно уже поспорить, груб я, или же, предположим, порывист… Вот я мужлан, но появляешься ты, и я, оказывается, всего лишь прям и безыскусен… Вот я труслив – это я не труслив, это я во Христе… Ты, Лёль, создаешь вокруг меня свечение. То есть, ты создаешь вокруг себя свечение, а я в это свечение засовываю себя, и свою жизнь, и свою мертвую философию, и свою загаженную комнату, и свои пластинки, и письма, и бутылку портвейна, и книжки, все, все забираю с собой туда - в твое свечение. И оно, все это, Лёль, начинает сиять, без балды, Лёль, самым натуральным образом, и получается сразу уже даже, не «влез со своим барахлом, и вандализмом, и мизантропическими идейками», а, буквально, Вдохнул Слово... И было ли, между прочим, Лёль, в начале Слово, скажи ты мне? Быть может, в самом начале было как раз вот такое свечение, которым уже потом что не подсвети, все Свято, и тогда первое что сказали - а сказать могли все что угодно - то и было свято, потому что было осиянно вот таким вот чем-то, вроде тебя... А может быть, такое свечение и обозвали Словом, а если так, то выходит, Лель, что мы с тобой вообще получаемся одно - Свечение и Слово, и постоянный вопрос твой «зачем ты меня привел» не только глупенько-кокетливый, но еще и кощунственный и неприличный…

- Почему ты, Егор, всегда вызываешь во мне такую мучительную злобу?

- Вот уж не знаю, наверное, я просто прав.

- Наверное, ты просто хам.

- Думаешь? Не замечал. А ты сейчас такая трогательная сидишь. Поразительно просто, что еще и разговаривать научена…

 

***

 

- Ты, Лёль, разлагающая. Твоя инфантильность– это не недостаток зрелого ума, это твоя карма. Она у тебя такая повелительная, насильственная. Я когда тебя нашел, сразу подумал: вот кого надобно повести за собой. Вид у тебя, потому что, замечательный. Вид у тебя эдакий благодарно всасывающий, как у земли, как у вечной женственности - ни капельки своего, одно лишь только принимание, принимание, принимание без конца и края. Только блин вот ...

- Ты хочешь сказать, я недостаточно «благодарно всасываю»?

- Нет… ты просто заранее все портишь. В тот самый момент, когда я начинаю тебе что-то объяснять, я уже понимаю, что все, что я говорю – бред. Твоя природность, твоё нежное полоумие, твое тело, все это говорит: «Хе-хе, Егор, уморил, Егор, посмотри на меня, Егор, и вырви себе язык!».

- Не прибедняйся, ты же тащишься от каждого своего слова.

- Я, сказать по правде, с тех пор, как тебя завел, вообще от слов каких бы то ни было мало тащусь. Я все больше теперь от рта твоего тащусь и от цвета твоей радужки. И это, выходит, не я тебя, это ты меня научила, что рот в тысячу раз совершенней того, что он говорит. И если бы дан был выбор между обретением дальновидности или какого-нибудь там провидческого дара, и возможностью тебя все время видеть и рассматривать, я бы им всем прямо жестко сказал: «Несчастные глупцы! Какой еще тут к чертям провидческий дар без возможности мою Лялю рассматривать!»,- ну и выбрал бы, конечно, соответственно…

- Я бы тогда тебе выбрала еще дальнозоркость. Мне, при общем твоем бескультурии, совсем не улыбается, что ты будешь на меня еще дольше и подорбнее пялиться, чем обычно.

- Ладно, если хочешь, дальнозоркость себе я заработаю в процессе. Я буду портить об тебя свое зрение, начав с самого неприлично близкого расстояния. Потом по мере помутнения тебя в глазах моих, я буду отходить все дальше и дальше, пока расстояние не поглотит звуки и запахи, пока ты не станешь где-то вдалеке нежной маленькой фигуркой, тонкой, дорогой фарфоровой статуэткой… А перед самой смертью, я отправлю тебе письмо голубиной почтой, и попрошу в нем тебя покружиться там, в километрах от меня, чтоб я лучше тебя разглядел и запомнил. Я попрошу тебя улыбнуться, зажмуриться, взглянуть исподлобья, наклонить набок голову и помахать рукой. И умру я тогда с радостным сердцем, пронизанный весь мягким твоим свечением. И смерть моя станет, как и всё, в чем замешана ты, не пошленьким «пьяный зимой замерз», а распевным «преисполнился благодати и почил с миром»…

-…перебрал благодати и почил в сугробе, а лишь только пробудился, сразу пошел клянчить у Ляли чирик, да, Егор?

- У всех красивеньких девочек в душе такой солдатский антиэстетизм?

- Нет, у меня только.

- Ну и дура.