Да, я маленькая, но бойкая. И еще я кругленькая, но прямолинейная. Такая я и пошла в театр. И прямо им сказала:

- Хочу играть в вашем театре.

- Играйте. – ответила вполне добродушно встретившая меня женщина.

- Так берете? – нет, не смогла я справится с волнением, и голос мой радостно аукнулся, но тут же рухнул, споткнувшись о первую картину, неизвестно, чьей нечеловеколюбивой рукой повешенную в холле.

- А чё не взять? Берем.

“И откуда такие добрые! И остались еще такие славные!” – пронеслось в голове, меж тем, как тело стремительно неслось через холл.

- Куда?

- Дак на сцену же! – бросила я через плечо. – А где она, кстати?

Но совершенно некстати в театр вошли какие-то люди, и тетенька так увлеклась ими, что и думать забыла о восходящей звезде местной сцены. Что до меня, так передо мной уже распахивались и запахивались две бордовые кулисы.

Я дошла до лестницы и огляделась. Потом спустилась вниз и снова огляделась.

Чур меня!

Плюнув три раза через плечо и повернувшись к оставшемуся пролету спиной, я стала медленно спускаться вниз. Спиной я чувствовала театральный воздух, но ожидаемой щекотки грима почему-то не было.

Нет.

Щекотка была.

Я резко повернулась и уперлась глазами в чей-то ус.

”Вот еще!“ – подумала я и дернула плечом.

- А чего спиной? – насмешка, однако, добродушная. Я это дело четко секу.

- А кошка. – и не буду я с тобой больше разговаривать! Может, ты и вовсе монтер.

Мало ли в театре обслуживающего персонала?

- Так нарисованная же.

- Зато примета жизненная. Вы кто? – без плавного перехода вдруг вырвалось у меня.

- Исполнительный директор.

“Надо же, отгадала! Директор, конечно, не монтер, но ведь исполнительный же. Посмотрим, как исполнительно он будет хлопать на моем бенефисе, или как это называется“.

И ушла.

Вернее, пошла дальше. А дальше начались какие-то стены, размалеванные красками и надписями. Не буду читать. Как говорится, что было, то было, а кто старое помянет, тому глаз вон из театра. Конечно, откуда им было знать, что я сегодня приду? Вот только, как они сюда еще одну стенку всунут? Для меня, в смысле.

В конце коридора были железные ворота. Туда-то я не пошла: раз ворота железные, значит, там реквизит. А зачем мне реквизит, если сцены душа просит?

Я свернула направо. Мамочки мои! А накурено! А набросано! Палки, тряпки!

- Ты кто?

“Интересно, здесь что, все монтеры такие любопытные?“ – начала думать я, но додумать не успела.

- Ты почему еще здесь?

- Я .. это ..

- Быстро на сцену!

- А это ...грим? – но я уже бежала и бежала, куда глаза глядят. Ну не могла же я признаться второму встречному монтеру, что не знаю, где сцена!! Человек меня за актрису принял! Без грима даже!

Пока я бежала, где-то сбоку раздался гром аплодисментов и крики “Браво!”.

Надо же! И как они меня увидели! Я не останавливалась, потому что настоящую актрису ничего не может остановить. Даже смерть. Хотя, в принципе, если бы я остановилась на минуточку, буквально только цветы взять, ничего бы, наверное, не случилось.

И вдруг!

Вдруг я увидела сцену. И женщину в луче света. Она говорила стихи, и плакала, и старалась не плакать. И всхлипывала, и старалась не всхлипывать. Но я видела, что она должна сделать что-то, чего делать ей вовсе не хотелось.

Так страшно было смотреть. Дети это ее, что ли? Убить она их, что ли хочет?

Она, эта женщина, два раза меня обманула.

Она что-то говорила, и играла с детьми, и потом что-то говорила, только дети уже не двигались.

Убила!

А, нет ещё.

Потом она стала красить помадой веки.

“Неспроста!“ – подумала я. Столица всё-таки. Знают, наверное, как помадой пользоваться. Но вот вышла уборщица, судя по всему, и стала конфетные фантики убирать. И кричать. А женщина застыла на мгновенье: как-то отчуждённо послушала крик, к ней не относящийся, ее не оглушающий, и вернулась к пудренице. Так сердце вздохнуло, просто душераздирающе, от того, как прекрасна она была в своей отрешенности от содеянного. Так невинна. И не видна вина ее страшная.

Но и в этот раз обманула она меня.

В последний раз она появилась где-то под потолком, похожая на циркачку и Василису Прекрасную – все вместе. А дети, убитые наконец, болтались в ее руках сильно подросшими куклами.

Что за дивная мука! Что за сладкая пытка! Смотреть и смотреть на эту женщину, раздираемую ровно пополам любовью и местью. И еще что-то, правда, не совсем человеческое, осталось посередине. Вот это “что-то” и билось так же, как жилка на ее шее. Думаю, сердце у нее билось тоже гекзаметром.

Не смогла бы я так обнажить натуру, что тем более сложно, что натура-то ведь не ее. Она – только губка: вобрала в себя, нажали, так и получайте всё, что притаилось в самом начале и так наводняет меня теперь.

Хотя, начало-то я и не смотрела.

В общем, мама, останусь я здесь, пока не выгонят. Точнее, пока не найдут.

Твоя (даже смешно)

Фрося Бурлакова.