Я понимаю, что проснулся; осознаю, где нахожусь… и – молотом бьёт в голову:

- Она!

- Она!

- Она!

Её нет. Её со мной нет.

- Нет!!! – кто-то будто кричит в левое ухо. Слева от меня стоит, верно, незримый бес.

«Спокойно, – говорю себе, - спокойно, спокойно, спокойно, спокойно. Всё будет хорошо».

Я открываю дверцу шкафа, беру со стеклянной полки, заваленной тетрадями с незаконченными стихами, листами бумаги и различными приспособлениями для курения наркотиков, папиросу, набитую анашой и раскуриваю её, не до конца проснувшийся. Сажусь на диван в одних трусах и курю, курю, курю...

На моих руках шрамы, на моём теле шрамы; они есть даже на лице. Если шрамы украшают мужчину, то, значит, я очень красив. Да, я очень красив. Как Ален Делон. Но, почему же тогда Она…

Кашляю, поперхнувшись дымом.

Солнце светит по-осеннему ярко и слепит глаза. Через открытую форточку струится прохлада, и влетают чуть слышные отголоски голосов пожарных с улицы.

Из моего окна открывается вид на фасад части пожарной охраны. Пожарные всегда или играют в волейбол (в тёплую погоду), или курят, сидя на лавочке (в любую погоду). Иногда раздаётся сирена, и пожарные уезжают на пожар. Тогда их голосов долго не слышно.

А в голове настойчиво, упорно всё то же:

- Она!

Наркотик начинает действовать, и мой мозг будто бы окутывается мягким мохеровым полотенцем.

Я чувствую, что мне стало не больно думать и едва заметная улыбка-усмешка-гримасса на мгновение появляется у меня на губах. Улыбаться в полную силу лень. Понимаю – наркотическое опьянение.

- Е-е-е! – отзвук в моей голове.

От солнца даже немного тепло.

Папироса тлеет неровно: с одной стороны больше, а с другой меньше. Я слюнявлю палец и смазываю папиросу вокруг огонька, чтоб горела ровнее. Делаю подряд несколько затяжек.

- Она ушла! – эхом внутри головы весёлый голосок дебильного вида дятла Вуди Вудпекера из американского мультика, - Ха-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха! Ха-а-а-а-а-а-а-а-а!

Руль на. – Мрачно, по привычке рифмуя все слова, отзывается мой одурманенный разум (представляю дятла, который с удивлением смотрит на руль, появившийся внезапно в его руках-крыльях). Я встаю и беру с полки вторую папиросу.

Пожарные за окном громко и убедительно матерятся витиеватой, только им свойственной, бранью. Я, тупо глядя в точку, внимаю чьему-то монологу.

Зажигаю папиросу. Глубоко затягиваюсь. Кашляю.

Хорошо.

Откуда-то (наверное, через форточку) влетает и, отскакивая от стен, кружит по комнате мелодия из отечественного фильма:

- И мне хорошо, хорошо, хорошо, хорошо, хорошо, хорошо, хорошо…

- Хорошо. – Мысленно качаю я в такт головой. Едва видимые в воздухе, колыхающиеся от дуновения ветерка из форточки, тряпичные куклы из волшебного кукольного театра ласково кивают мне и грустно улыбаются.

Дым от папиросы расплывается в белую улыбку злобного убийцы -клоуна из книжек Стивена Кинга. Вокруг всё становится какое-то американское. С улицы доносится запах хот-догов и сухой ветер прерий вперемежку со звуками губной гармоники. Кантри.

Она предстаёт пред моим взором красоткой из фильма «Человек с бульвара Капуцинов».

Она – блеск: джинсы и короткая маечка на теле. «Мой револьвер быстр»,- думаю я почему-то.

Она пляшет канкан на сцене салуна «Бешеный бизон». А через мгновение уже поёт, эротично держа возле припухших от долгих поцелуев губ микрофон, своим низким, с только ей свойственным чувственным тембром, голосом. Ковбои слушают, попивая виски и покуривая сигары, за доллар штука. Она спускается со сцены и, продолжая петь, подходит ко мне. Садится мне на колени и в проигрыше страстно целует меня в губы. Ковбои хлопают, улюлюкают и поднимают за нас бокалы…

- Она! – Возвращаюсь в реальность я, и дурман отступает.

Я яростно докуриваю папиросу и зажигаю новую. Комната начинает покачиваться. За окном едва слышно – будто бы треск лопастей пропеллера Карлсона – тр-р-р…

«Пролетело мгновение»,- думаю я, щурясь от дыма. Затягиваюсь ещё и ещё, и ещё, и ещё…

Чертово кантри!

 

Спустя некоторое время я стою, умытый и одетый, перед зеркалом (в рост) в коридоре. Застёгиваю куртку. Мои глаза за стёклами очков словно затонированы. Я вглядываюсь в совершенство линий своего лица. У меня совершенное лицо и тело. Я – аристократ. Она – тоже. Мы созданы друг для друга – мы совершенны.

Перед глазами - её совершенное лицо.

Трясу головой, отгоняя наваждение, хотя совсем не хочется его отгонять.

Выхожу из квартиры, закрывая за собой три двери: одну деревянную и две железные.

На стенах лестничной клетки нецензурные надписи, следы чьих-то ботинок, засохшие плевки и сморчки, вдавленные в штукатурку окурки. Вид подъезда изнутри удручает.

Вызываю лифт и сажусь в него. В лифте сумрачно. «Господи, помилуй»! – трижды произношу в уме, боясь, что кабина лифта оборвётся и упадёт с высоты 8-го этажа.

Представляю, как сейчас откроются двери лифта, а там – Она! В своём сереньком, как осень пальто. С румяными щеками, красным от холода носом и соплями. Бросится мне на шею, расцелует и крепко прижмётся ко мне без слов всем телом, потрётся ледяным носом о мою шею и капризно нахмурится, улыбнётся и опять начнёт целовать и целовать…

Открываются двери за ними - никого.

Я выхожу из подъезда, и меня встречает лёгкий ветер в лицо. Природа понимает меня, а я её – осеннюю.

Стою, соображая: где я?

Перед крыльцом появляется девочка Саша со 2-го этажа нашей 9-тиэтажки. Ей 17 лет. Выглядит она весьма достойно: осанка, сапожки до колен, чёрные колготки, мини-юбка, коротенькая кожаная куртка серого цвета, причёска «каре», накрашенные красной помадой губы, подведённые чёрной тушью глаза. Саша преимущественно разговаривает на сленге наркоманов, доминирующем в нашем, богатом разной наркотической дурью, районе. Ещё, она умеет красиво с достоинством сплёвывать и аристократично носить кепку. Хорошая, добрая девочка.

- Привет! – говорит она и улыбается мне.

- Привет. – Отвечаю я, - Хочешь обкуриться?

- А чо, – оживляется Саша,- трава, ганджобас е?! – с восточным акцентом.

- Есть. – я достаю из-за уха папиросу,- смешная дурь есть, узбекистанская.

- О, давай дунем! – ликует Саша.

Мы входим в подъезд, и я раскуриваю папиросу. Мы по очереди затягиваемся. Когда папироса сгорает наполовину, я беру её огоньком в рот и подношу свои губы к губам Саши. Она приоткрывает губы, и я вдуваю ей туда струю дыма.

Саша давится дымом, кашляет и смеется. Для неё полпапиросы анаши – хорошая доза. Мне становится радостно за неё. Мы смеемся вместе.

На мгновение мне представляется, что вместо Саши – Она. Ей идёт короткая причёска и яркая помада. Хочу её поцеловать, но вовремя вспоминаю, что Она вовсе не Она, а Саша.

Смеемся вместе с ней, я о своём, а она о своём.

Саша уходит домой, а я выхожу из подъезда и подхожу к телефону-автомату. Набираю номер, по которому могу услышать Её голос (мембрана трубки холодная): 47 – 16 – 79. Металл диска холодит указательный палец.

Будь проклят этот номер: 47 – 16 – 79!

Будь ты тысячу раз проклят, номер: 47 – 16 – 79!

Из трубки раздаётся заспанный голос Её любовника . Я нажимаю рукой на рычаг и вешаю трубку.

Ветер бодрит.

Я засовываю руки в карманы и иду к подъезду.

Спотыкаюсь левой ногой. В голове сразу суеверное:

- К деньгам!

«К деньгам,

к деньгам,

к деньгам!

Все жуйте

чуин-

гам»! – скатывается хрустально звеня по лесенкам моего сознания внезапно родившийся в полуотказавшем мозгу бессмысленный слоган.

Она…

 

Дома я сажусь перед телевизором и раскуриваю папиросу с анашой.

По черепной кости моей головы изнутри скачут разукрашенные в разные цвета и узоры маленькие игрушечные деревянные коняшки.

Я смотрю на экран и не понимаю, что там происходит. Внезапно за окном рождается и угасает, мгновенно растаяв, гул.

«Эффект Доплера »… - рассеянно думаю я, и перестаю сосредоточиваться на экране.

Меня начинает заметно покачивать. Я ложусь на диван и под какую-то чудесную музыку, идущую изнутри открываю книгу стихов Велимира Хлебникова. Побродив среди рифм – засыпаю.

 

Просыпаюсь. Солнце идёт на закат. Из форточки прохлада.

Накатило:

- Она!

- Она!

- Она! - Снова бес орёт истошно в ухо.

Открываю дверцу шкафа, беру папиросу. Быстро раскуриваю и делаю несколько глубоких затяжек.

В ушах будто появляются комки ваты.

Изредка – из форточки – голоса пожарных. Выпускаю в форточку дым. Солнце багрово-черное. Вспоминаю былые Игоревы походы и сокрушаюсь. “О, Русь, Русь”,- сентиментально – ностальгически отзывается в голове, и издали будто слышится звон колоколов и голос иеромонаха Романа:

- Аминь, аминь. Война сестра печали,

- Горька вода в источниках её! –

Стенает голос под звуки псалтири наших дней – гитары.

Охваченный мгновенным творческим порывом беру гитару и настраиваю её. Затягиваюсь подряд несколько раз. Настраиваюсь на минорный лад. Делаю скорбное лицо. Но… Голос и пальцы рождают почему-то вдруг разухабистое соль-мажорное (да поймут меня музыканты) сочинение знаменитого российского блюзмена Сергея Чигракова:

- О-о-о! Гони! Гони, Валентина, гони!

У тебя кайф, а не машина, гони!

Ты видишь, Валя, я почти не боюсь!

И мы будем свободны, пока звучит наш

«Урал байкер блюз»!

Я снова в прериях! Ура! Вдали скачут индейцы. Вот они уже близко, окружают меня, и вперёд выезжает Она на белой кобыле. Никогда не видел Её такой загорелой; черт возьми, настоящая индианка! В Её волосах орлиное перо – знак величия рода; и здесь Она продолжает оставаться аристократкой.

А как же я выгляжу? Обвожу себя взглядом. Я – денди с Уолл-Стрит (как это меня занесло на Дикий Запад?). На мне чёрный макинтош и цилиндр, который я почтительно снимаю перед своей Любимой Скво.

Но, что это?! Она подаёт знак, и две индейские амазонки направляют на меня ружья и на гортанном языке своего племени приказывают мне следовать за собой. Какого дьявола! Но приходится подчиниться.

Она – вождь племени индейских амазонок «бешеных скво», как называл их один знакомый индеец (ныне его кости обглоданы гиенами), и Она ищет себе мужа. Каждый вечер Она выбирает нового мужчину и ведет его себе в вигвам на ночь. Утром претендента на руку Первой Леди казнят – никто не может удовлетворить в постели своенравную Скво.

Но, я то знаю, что завтра утром стану мужем неистовой амазонки и по совместительству вождем племени...

Смотрю в течении двадцати минут в стену, не думая ни о чем.

Выхожу из ступора: я в ненавистной реальности. Папиросу мне! Папиросу!

Дым...

За окном сумерки. Пожарные затихли. Смотрю сквозь форточку на черную галактику. А где же теперь моя Галактика?

Га... лак... ти... ка...

На мгновение в дверном проеме отчетливо появляется Она в слепяще-белом свадебном платье.

Я вскакиваю. Никого. Могу чем угодно поклясться - ее явление не было галлюцинацией!

Хожу из конца в конец комнаты. Докуриваю. Тушу папиросу в цветочном горшке. Я понял, - то, что я сейчас видел - Ее материализовавшаяся мысль. Она думает обо мне.

Представляю Ее, сидящую и думающую. Она сидит на двух сдвинутых в небольшой диванчик старых креслах. Ее длинные волосы распущены и пахнут цветочным шампунем. Она что-то напевает себе под нос, красит ногти и думает обо мне.

Я закрываю глаза, даю себе установку к полному расслаблению всех мышц своего тела. Моя душа выходит из телесной оболочки и повисает над диваном. Я - душа - не чувствую ни рук, ни ног. Я лечу к Ней: мелькают фонари, остановки, мост через реку Томь... Вот окна квартиры Её любовника. Я залетаю, просочась сквозь стекло. Она сидит и смотрит телевизор. Я подлетаю к диванчику и сажусь рядом с Ней. По телевизору идет программа “Время”. “Странно, - думаю я, - Она никогда не смотрит “Время”.

- А вот и смотрю! - обиженно говорит Она и надувает губы.

Я хочу погладить Её по голове, чтобы не обижалась, но моя рука ударяется о стену, и я снова оказываюсь в своей комнате.

Раскуриваю папиросу...

 

За окном - ночь. Звёзды холодны, как Её глаза. Выдуваю в ночь последний дым, добираюсь до кровати и проваливаюсь в сон. Её лицо приближается к моему. От звёздных глаз исходит свет. Я улыбаюсь во сне.

Осень 2003 - Весна 2004