Вечер. Девушка. Туберкулез

 

Тебе когда-нибудь выворачивало горло терпкой светло-розовой жижей?

Это когда легкие кажутся разорванными на тысячи бабочек, каждая пытается улететь. Вдох шерша-вее выдоха из-за треска хлопающих крыльев. Может, хотя бы бронхитом болела? Все равно слу-шай, потому что — туберкулез. Сначала тебе не больно. Нет. Но он уже внутри. Ест потихоньку, с аппетитом. Он в твоей слюне, в следах помады на любимо-небритой щеке. Ты не бойся. Ты же хо-тела умереть, не так ли?

Вот.

А потом он становится тобой. Навсегда. Точнее на то всегда, которое тебе осталось.

И когда вы идете вдвоем, на самом деле вас четверо. Внутри у Него — «законная» серая мышка, а внутри тебя — маленький черный зверек. Его обнаружат при вскрытии.

Туберкулез.

 

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Так думал Блок в электрическом зареве Петербурга. Так думала неизвестная девушка в городе №. Блоку оставалось 15 лет, девушке оставалось 15 суток. Блок ку-рил и ждал. Девушка откурила и отждала. До того как. Теперь она была занята, она умирала. Блоку надоело стряхивать пепел. Он взял пролетку и куда-то шепотом направил похмельного извозчика. Девушка тормознула такси, протянула деньги, пыталась что-то сказать, но кашель размазал сказан-ное.

Бессмысленный и тусклый свет делал грязь антрацитной. Рядом волной проносился этил, муж-ские желания, визг, сырость. Оба поморщились. Девушке слышались затертые «винилы», Блоку — пошловатая цыганщина.

Скука.

Рядом сидящий напомнил, что приехали. Обоих передернуло, но, разумеется, вышли.

Живи еще хоть четверть века. Или три четверти. Как рукав. Также бесполезно. Ресторан и пол-ночь. Их время не меняет.

Блок опять курит, трет покрасневшие веки. Сливочная морось висит киселем. Он просмотрел, когда она вошла. Девушка изучает Блока с интересом. Блок изучает ее черный трикотаж. Его распушен-ные волосы пахнут, как и положено, ладаном, ее узкие ладони, как и положено, дрожат…

Блок растерян. Она опять исчезла.

Он возвращается к себе. Рифмует, не спит, плачет. Феньки ему кажутся кольцами, синтетическое платье—упругими шелками. Бумага становится Блоком. Тогда он выводит 24 апр. 1906 и засыпает.

Все будет так. Исхода нет.

Кто- то вызвал неотложку. Белая машина. Белый платок. Красный перекресток. Красная кровь. Ум-ный доктор долго шарит ее тело. Какие-то провода. Плачущая соседка. Нательный крест пошлют матери. Волосы, карболка.

Где ключ от ее квартиры?

Скука.

Туберкулез.

 

Она не дышит. Не бойся. Еще целых 14 минут. И Блок. И незнакомка. И долгие-долгие невские су-мерки. Не спрашивай, я ничего не помню. Нет, это не димедрол. Все это будет. Потом. Вчера.

 

 

Дело Мастера

 

Безымянный поэт морщился и пытался закурить. Чирк-плюх-«Млять»! Морщился и пытался, пы-тался и морщился. Пальцы — дрожали, солнце и глазные яблоки — закатывались. Навстречу про-мелькнула девушка, близорукая и немолодая. Поэт поздоровался. Девушка изогнулась. Поэт начал замолаживать, но запутался в половой принадлежности…

Высморкался-вдохнул-прислушался.

«Жизнь удалась!»,— апрельские коты, дворники и критик Защечников были счастливы.

Поэт был мучительно трезв, и ему не давали. Точнее, давали, но только сдачу. Или сдачи, что тоже случалось. Последняя муза ушла. Ушла, оставив запах женского белья и раздавленного шоколада. Поэту было грустно.

И вдруг (у поэтов всегда случается Вдруг) появилась Она. Она была красива и казалась прозрач-ной. Прозрачной до лунности. Как утверждают современники, поэт очень любил слово «лунность» и ванильные рогалики.

Итак Появилась Она.

С этого момента начинается счастье. Счастье, длинной в однотомник. Поэт сжался и выпятил губы. Но Она, она, как всякая баба, не понимала неизбежности чуда.

Она равнодушно разглядывала витрины.

Безымянный Поэт решился.

--Здравствуйте!

Она смерила Поэта и промолчала.

--Не правда ли…..

--Смотря что.

Молчит.

«Издевается, издевается стерва».

--А как вас зовут?

Она улыбнулась.

--Рита.

Поэт явно понял, но попытался скрыть.

--Знаете, я не первый год пишу…Но такого…то есть такой, еще не знал…В смысле, не встречал. А глаза… у вас удивительные глаза, Рита. И руки. Я хотел сказать…

--…что вы делаете сегодня вечером. Не так ли?

Безымянный поэт удовлетворенно выдохнул.

Её зеленые, чуть косящие глаза засмеялись.

--Нет, к сожалению, нет. Я...А, впрочем, прощайте.

И ушла.

………………………………………………………………………………………………

Маргарита шла вдоль одинаковых лиц, перебирала желтизну букета и думала, что ей скоро испол-нится сорок.

 

Неврастения

 

Утро.

 

Крик.

Кровь.

Это завтра догнало рассветом. Больно — под лопатками и в углу глаза.

Совестливая бессонница. Снов, у которых нет совести, давно не осталось. Жду. Учусь не дышать. Минута, скользкая, как лезвие. Делаю вдох.

Жизнь и я уходим. В клинч. Вечная ничья. Иду варить кофе.

 

На улице

 

Лица. Запах немытого тела и свежего асфальта. Продают картофель и искусственные ногти. Около недельного мусора — растоптанные лепестки.

Мусору грустно. Другой — куда удачливей: ему вчера подарили звездочку.

Он счастливит безморщинный лоб. Ему плевать, что сверху таких несколько тысяч — гораздо крупнее. Некто с непроросшей щетиной цепляет:

— Девушка, вам куда?

— Мимо.

Соображает.

— Так вас подвести?...

 

В магазине.

…

— Две пачки «Мивины».

Смотрят, как на стриженого мамонта. Продавщица. Из-под накрашенной губы — флюс.

— Это всё?

— Да.

Презрение встало на цыпочки и тянется сквозь прилавок. Не унимается.

— Вам что-нибудь ещё нужно?

— Да, но вы мне это дать не можете.

Старческим шепотом в спину:

— Вот шлюха…

Я улыбаюсь.

 

Встретились.

 

Целую. В лоб. Вишневый отпечаток. Стирает. На платке — женское имя.

Он хочет «остаться другом». Мне. А я… а я хочу умереть. Жжет в середине легких. Он берет за руку и нежно врет. Люблю его. Очень. Отвечаю междометиями и чувствую пульс. Почему?

 

 

Подруга.

 

Красивая. Курим не-сигареты. Спрашивает. Отвечаю нагло и неумно. Она не замечает. Ее хорошее воспитание растягивает разговор. Ее бросили. Это уже было. Скучно и мёрзло. В луже плавает ку-кольный трупик. Странно, внутри должно быть сердце. Только у куклы — живое. Ухожу.

 

Одна.

 

Покупаю гвоздику и розоватый портвейн. Пахнет почему-то свечным воском.

Пью. Горлышко сальное. Дети глядят с восхищением. Чернильный кот греется возле подъезда. Поднимаюсь на крышу. Снимаю обувь: она новая.

Бетон в испарине. Ему тоже страшно. Делаю шаг. Всё.

 

 

Вишневый

 

Кажется, она любила вишни.

Вот и все.

Нет, постой, был еще запах. Она пахла ванилью и хной.

Каждый отрезок, каждый сантиметр пах. Невозможно ни смыть, ни затереть.

Вишневый.

А потом она ушла.

Нет, имени я не помню. Помню только вкус. И еще - цвет. Рыжий, неровный. Говорят, у нее был любовник. Любовник не от «любовь», а от «любиться».

Дрянь! Такая же, как.

- О чем ты думаешь? - затягивается.

- О тебе.

- Врешь,- показывает остро заточенные зубы,- о ней ты думаешь.

- О ком?

- О смерти, конечно.

Улыбается.

-Не будь дурой!

Целую. Опять вишни, протабаченные вишни.

Нежность?

Ненависть?

Обыкновенный симбиоз. Мне холодно, ей скучно.

Она говорит. Она пьет светлое пиво. Она любит вишни.

- Знаешь, я умру первого июля. Я уже знаю, что.

- Зачем?

- Скучно.

…

Роняет зажигалку. Наклоняется. И вдруг - лицом в мои ладони. Теплые капли. Дождь - и размытая тушь.

Боюсь. Ее. Себя.

Я - пластилин. Мне нужен ее запах. Ее боль. Ее мир.

«О чем ты думаешь?»

Я.

Она.

Вишни.

- Обещай!

- Всё?

- Страшно.

- Мне тоже.

- Помоги.

- Не смей!

Она хочет, чтобы я сделала это за нее.

Только пару капель. Если я не помогу, она попросит Его. Она решила.

Не могу. Господи, убей меня. Я не могу. Ее жизнь, ее сны.

Я не могу! Я люблю…

Люблю?

Только пару капель.

«О чем ты думаешь?»

Я не могу, я не…

Соглашаюсь.

Идем к ней. Она достает из кармана пузырь. Маленький, зеленый.

Господи, я не могу!

- Не волнуйся, мне перестанет быть больно.

Приносит стакан. Начинает отсчитывать капли.

- Не надо.

- Надо.

- Я люблю тебя.

- Глупо,- прячет глаза.- Помоги.

Я не могу. Не могу. Немогунемогунемогуне....

Падаю на пол. Хватаюсь за юбку. Слезы.

- Истеричка!

Слезы. Слезы и коричневая юбка.

Она отсчитывает капли.

- Истеричка и баба!

…

Встаю. Отряхиваю джинсы. Прижимаю стакан к ее рту. Пьет.

Прикасается дыханием к моему уху:

- Я тоже, я тоже.

Глаза в глаза. Близко-близко. Две недоспелые, карие, глянцевые вишни.

…

Вот и все.

Кем она была?

Женщиной, женщиной со светлой кожей и темными ресницами.

Больше я ничего не помню.

Ах да, она любила вишни.