Бывает так: открываешь книгу и... становишься ее героем. Вдыхаешь запахи, различаешь рельефные предметы вокруг, действуешь по задумке автора, произносишь фразы, продиктованные им - это все равно как одеть очки, позволяющие видеть объемно и включиться в увлекательную виртуальную игру.

 

Именно такое чувство охватило меня при первом знакомстве с прозой Сергея Болотникова - потрясающий эффект присутствия, который сумел создать автор, заворожил возможностью прожить несколько жизней - и одновременно потребовал взамен полного растворения в ткани произведения. Читая такую прозу, легко можно выпасть из реальности - проехать нужную остановку или забыть о чайнике, что стоит на плите - но это не самое страшное, что может случиться. Самое страшное - что из мира его творений не хочется возвращаться - жизнь, что вокруг, выглядит довольно тускло, безжизненно и фальшиво по сравнению с воссозданной им параллельной реальностью. И разгадка такого эффекта - отнюдь не в используемых элементах фантастики и преувеличениях, а в способности посмотреть на обычные, казалось бы, вещи незамутненным повседневными заботами, непосредственным, искренним взглядом - взглядом взрослого человека, в глубине души оставшегося ребенком. Сохранившего в себе все то, о чем так часто ностальгируют взрослые.

 

Взрослые приучены врать. Герои очерков Сергея Болотникова не стесняются признаваться в своих самых, казалось бы, нелицеприятных чувствах. Они непосредственны как в хорошем, так и в плохом, и не стремятся к приукрашательству своих эмоций. Так, например, в очерке "Крыса" герой- повествователь, присутвующий на похоронах одноклассника, так описывает кульминационный момент прощания с телом:"Потом она (мать) нагнулась и принялась целовать мертвого Крысу снова и снова, а мы ощутили тошноту и я даже подумал, как такое возможно - разве ей не противно целовать мертвеца, который, как уже четко стало видно, успел слегка разложиться?" Или - чуть ниже - "Как-то, шагая зимним утром в школу, мы вспомнили прошедшие похороны и приятель пожаловался мне, что Крыса пару раз ему снился. "А мне так противно, - сказал в ответ я, когда я представляю себе, как он сидит у меня на спине! Он же касался меня руками, представляешь? А теперь умер." Что может быть непосредственней этих мыслей? Многие из нас испытывали подобное ощущение. Но вряд ли кто-то признается в таких мыслях - чаще пытаемся сделать вид, что вошли в положение родственников умершего - при том, что полностью мы в него все равно войти не способны.

 

Точно так же мы скрываем и свою сентиментальность. Век достаточно динамичен, чтобы оставлять нам время на излишнюю лирику. И мы хороним в своей душе подчас самые теплые чувства, боясь быть обвиненными в бесхребетности. Герой-повествователь очерка "Рефлексия серой мыши на краю света" не боится казаться мягкотелым. В основе рассказа - история о том, как он по неосторожности раздавил маленького серого мышонка -- казалось бы, рядовой и ничем не примечательный случай. Но так видится лишь с первого, поверхностного взгляда. Читая эту историю, погружаешься в "мышиный" мир, начинаешь сочувствовать этому миру - и в финале разделяешь переживания героя, сравнивающего это небольшое происшествие по силе эмоционального воздействия с бурей, разворачивающейся параллельно. Нет маленького, незначительного зла и зла абсолютного - к такому выводу приводит нас автор. И одно вполне со временем может перерасти, преобразоваться в другое; убить живую душу - это зло, даже если речь идет о мышонке. Где-то далеко буря рушит постройки, ломает деревья - и губит людей, оставляет их без крова, а в уютной комнате происходит свой маленький конец света - для отдельного живого существа. Все в мире связано и построено по принципу матрешки: мышиный мир "встроен" в более масштабный мир людей, а людской - в мир вселенной, которая бунтует и может раздавить нас так же легко, как мы можем раздавить мышь.

 

Параллелизм мышиного и людского мира намечается автором тонко: он подбирает нужные слова для того, чтобы подготовить читателя к трагическому восприятию того, что случится в финале: мыши очеловечиваются - это "маленькое семейство", где присутствует "мышь-мама", а мышата "шустрят пол полом". На этом фоне люди, травящие их ядом, кажутся чуть ли не монстрами - все относительно, хочет сказать автор, и важно уметь видеть мир объемно, с разных точек зрения.

 

Возможно, именно эта способность позволяет ему легкими штрихами создать любую атмосферу - и погрузить читателя в нее с головой. При чтении бросается в глаза яркость, сочность описаний, захватывает дух от ощущения биения пульса жизни. В очерке "Безумные семидесятые" он в один абзац вмещает все то, о чем можно написать тома, не раскрыв при этом темы, потому что апеллирует не к нашему разуму, а к чувствам - надо лишь следовать за ним, и он уведет нас в то далекое время - "время мягких звуков, ярких, блестящих игрушек, время мишуры, блесток, разноцветных огоньков, нарождающихся танцполов и автомобилей длиной с катер, время бездумное и легкое, слишком яркое, чтобы быть вдумчивым, слишком усталое, чтобы протестовать - оно было легким во всем, как сияющий мыльный пузырь, прекрасный во всей своей простоте, и столь же хрупкое - сверкающий ренессанс двадцатого столетия, оно осталось в памяти современников крошечным золотым веком, и чем более мы удаляемся в мир без идеалов, тем ярче и красивее кажутся они - пустые и глупые семидесятые, когда мир танцевал в мерцающих огнях разноцветных прожекторов."

 

Читая произведения Сергея, хочется крикнуть:"И я ощущаю то же самое!", невольно возникает мысль, что и сам способен написать что-то подобное. И это чувство потрясающего единения с автором и его повествователями, открывающаяся в читателе способность вживаться в мир произведений, отрываться от земли и составляет то, что я называю феноменом Сергея Болотникова.

 

Страница Сергея Болотникова на "Всей королевской рати":