День заканчивался с трудом. Кто спешил домой с сумкой, набитой продуктами на ужин, кто брел, стыдясь своего пакета, в котором позвякивала о застежку кошелька консервная банка с подозрительным содержимым, кто ехал на машине, про себя (или вслух) матерясь выбоинам на дороге, плохому освещению, халатному руководству, голодным ментам-гаишникам и просто так - по привычке.

Кто-то бежал домой с сумкой через плечо и двумя в руках, а еще с кучей проблем в голове: приготовить, покормить, постирать, уложить, убрать, и главное - не перепутать. Осенний низкий воздух был перенасыщен хлопотами, проблемами и скукой, она конденсировалась на лицах прохожих подчеркнутым равнодушием.

У них день заканчивался. А у небольшого темно-красного трамвая с желтыми полосами день, вернее вечер, только-только начинался. Трамвайчик этот был ночной, то есть дежурный. Он ходил по своему маршруту раз в сорок минут, подбирая одиноких прохожих и просто одиноких. Ему нравилась его работа – город ночью был совсем не такой, как днем - какой-то добрый, доверчивый, простой и чуть-чуть грустный. От дневной суеты остался только редкий мусор, который днем был бумажными салфетками, обертками от шоколадок и пряников, молочными пакетами или просто трамвайно-тролейбусными талончиками.

Трамвай № 47, покачиваясь, объезжал свой маршрут, боясь, что он может куда-то не успеть. В принципе, он знал, что в такое время люди уже никуда не торопятся и трамвая не ждут, а просто радуются островку тепла и света в холоде и слякоти осенней ночи.

Ровно без 15 минут 12 он выбегал из своего ангара (сарая, которым он был на самом деле) и бегал по городу по своему 47 маршруту до 5.25 утра. Конечно, ездил он не один – в нем работал водитель-машинист и кондуктор. Кондуктором

посменно были старичок - лесовичок и женщина без определенного возраста, лежащего где-то между 35 и 50 годами. Она была вечно утомлена, печально спрашивала плату за проезд, печально отсчитывала сдачу и так же печально отходила на свое место, « для кондуктора», где глядела за темное окошко с такой надеждой, будто там сейчас пронесется что-то из мечты: шоколадно-пряничо-леденцовый замок или бухгалтер с зарплатой. На каждой остановке, когда трамвай вздрагивал, останавливаясь, она тоже вздрагивала и все так же грустно, но в о же время укоризненно смотрела на вошедших и выцветшим голосом задавала свой вечный вопрос. Дедушка же,

 

 

 

 

наоборот, был веселым и жизнерадостным, носил футболку из McDonalds и кроссовки, которые должны были быть валенками или,

на худой конец, калошами. Дедушка жизнерадостно сидел на своем месте, жизнерадостно же вел неспешный разговор о том, «как наши сыграли вчера, ну по тому каналу, где обычно в 18.20 фильм идет, ну тот в котором он – одинокий полицейский, и она одинокая эта, ну как ее, с длинными ногами… нет, не стриптизерша, и не шлюха… ну эта, а! – экскурсовод! Нет, не в музее, там баба со светильником стоит, в простыню завернута, почему осмотрщик путей? Дурак, энто статуя, понимать надо такие вещи. Ну, из мела там, или гипса…»

А в основном, жизнерадостно посапывая, спал, уткнувшись носом в стекло. Водил трамвай каждый раз (почти) другой человек – работа ночная и не веселая, поэтому долго никто не задерживался. Дольше всех проработали двое – человек без имени – Федорыч - мужик лет сорока с огромными рыжими усами и с вылинявшими глазами - бывший байкер со стажем – жертва молодого увлечения.

Бедный трамвай, уже лет сорок вздыхавший о капремонте, тяжело крякал на всех поворотах, когда водитель-лихач мчался в ночь, выкручивая из несчастного трамвая каплю за каплей все силы и большинство гаек. Но все это можно было бы терпеть, только Федорыч часто пролетал остановки, где ничего не ожидая, смотрели в темноту потенциальные пассажиры.

Второй был студентом третьекурсником, стриженным в общежитии, когда отключили свет, и евшим время от времени на студенческих пьянках. Студента звали Мишкой, и женщина-кондуктор иногда подкармливала его домашними пирожками. Деньги, которые зарабатывал, он отдавал за контрольные, курсовые и экзамены, которые ему делали потому, что у него самого не хватало на это времени из-за работы, да еще чуть-чуть оставалось на сигареты.

Старый трамвай пережил многих, и вот однажды…. Это было невероятно, немыслимо и уж, во всяком случае, не лезло ни в какие ворота – ночной трамвай № 47 влюбился!

Началось все с того, что однажды на остановке возле источника свет огней нашего трамвая выхватил из темноты фигуру. Порадовавшись в очередной раз полезности своей работы, 47-й остановился. Она удивленно подняла голову и нерешительно склонила ее к правому плечу. Потом вдруг улыбнулась, и трамвай понял, что другой такой больше нет. Так они и стояли – трамвай и девушка в молочно белом берете. Она смотрела прямо на свет его фар и улыбалась, а он…

Он просто смотрел на нее и боялся вздохнуть. Женщина Без Возраста грустно окликнула девушку: «Ну что, едим?» Девушка вздрогнула. 47-й вздрогнул и гневно зашипел - разве можно так говорить с НЕЙ?! Ночная пассажирка тем временем поднялась в вагон и села у окна возле двери, прислоняясь виском к холодному стеклу, сразу же запотевшему от тепла ее кожи. Трамвай тронулся, бережно неся свою драгоценную ношу по рельсам сквозь ночь и осторожно прислушиваясь к ее мыслям. Но мыслей не было. Было лишь ощущение счастья, необычайного и чистого, как капельки влаги на стекле вокруг ее виска.

 

- Здравствуй, - осторожно сказал трамвай, даже не надеясь, что его услышат.

- Здравствуй,- немедленно отозвалась она. – спасибо, что остановился.

- Не за что. Я не смог бы проехать мимо.

- Почему? Ты бы мог не заметить.

- Нет. Не мог бы. Ты слишком ярко светилась.

- Это от счастья. Знаешь, я ведь влюбилась. Первый раз в жизни.

- Расскажи.

- Хорошо. С чего начать?

- Какой он?

- Он? Какой? Он самый.

- И все?

- Да, это все, что я заметила.

- Как вы встретились?

- Это было неделю назад. Я ехала с квартиры моего друга – он переехал и попросил меня привезти ему его гитару, которую он оставил у меня. Но его дома не оказалось, и я пошла домой через парк. Я люблю осень. И люблю смотреть, как падают листья. Я сидела на скамейке под кленом и смотрела на синее небо сквозь резную проталину желтых листьев. Потом опустила глаза и увидела его. Он сидел напротив и смотрел мне за спину, как будто там было что-то очень важное. Потом он перевел взгляд на гитару, которая лежала рядом со мной, и я увидела, как его пальцы согнулись, будто бы сжимая гриф и перебирая струны. Я не могла не подойти. И я подошла. И молча протянула черный чехол с музыкой внутри. Он взял гитару и посмотрел на меня так, словно только что заметил. Расстегнул чехол и, уверенно взяв гитару в руки, запел. Я удивилась, не услышав ничего, а потом поняла, что эта музыка и этот голос уже были во мне, они звучали все время, пока я сидела и смотрела на

 

 

осень. Мне пора бы уже была уходить, но он так жадно касался струн, что у меня не хватало духу ломать эту гармонию. Мы так и просидели до темноты. Он молча отдал мне гитару и я ушла, а спиной еще долго чувствовала его взгляд. Я долго не могла понять, что такого было в этом взгляде, что так точно вписалось в мое настроение, и только потом поняла – горечь. Горечь последних осенних цветов.

Не знаю как, но на следующий вечер я оказалась в этом парке, и села на ту же скамейку. В руках у меня был пакет с темно-синим виноградом, который я купила на ближайшем рынке. Ягоды были огромными и напоминали крупный черный жемчуг.

И он оказался там же. Он шел с рюкзаком за спиной и сел рядом так просто, как будто иначе и быть не могло. Я протянула ему гроздь винограда. Потом он расстегнул рюкзак и достал маленький термос. Открыл. Изнутри шел пар. Там оказался чай – жасминовый. Мы сидели и пили чай. Сидели до темна и смотрели в осень. Так продолжалось несколько дней. Однажды я пришла, а его не оказалось.

Я прождала его до сумерек и ушла. На завтра я все равно вернулась на место негласной встречи. Он сидел там – увидев меня, он встал навстречу и сказал:

- Я ждал.

- И я. – ответила я.

Это были самые прекрасные минуты в моей жизни.

( она закрыла глаза и улыбнулась, как во сне)

- И что было потом? –трамвай тихонько подул на прядку ее волос сквозняком из оконной щели.- потом?

- Потом?

- Да, потом.

- Потом он ушел.

- Как?

- Просто ушел.

- Он оставил тебя?!

- Почему оставил? Чтобы оставить человека, нужно быть с ним, а он просто был.

 

- Почему же ты улыбаешься? Ведь та, наверное, ненавидишь его?

 

- Что?- она словно очнулась, - Ненавижу? Я люблю его.

- Ты… Его… Но как? За что?

- Я люблю его за то, что он есть. За то, что он ходит по земле, целует кого-то, смотрит на осень. Когда-нибудь станет кем-нибудь.

 

- и тебе не нужно быть рядом с ним?

- Но я же люблю солнце и не хочу лететь к нему.

- Не понимаю…

- Не удивительно, ведь ты же просто трамвай.

И она вышла. Он не знал, ее ли это остановка или ей наскучила беседа с глупым железным трамваем, не смотревшим никогда на осень.

- Как же так, думал трамвай, бережно неся в себе на сидении у окна возле самой двери воспоминание от тепла ее тела и кусочек запотевшего от ее щеки стекла.

Он не знал, почему эта странная девушка со своей странной любовью, такой октябрьской, так взволновала его. Но знал, что если вдруг человек, которого любит она, когда-нибудь войдет в его вагон, 47-й обязательно узнает его. И еще он точно знал, что теперь каждую ночь, пробегая от остановки к остановке, старый 47-й будет искать именно ее, девушку с желтыми глазами в молочно-белом берете.

Именно ее. И только ее.

 

 

P.S. Через 12 дней старый трамвай № 47, красный с желтой полосой был списан по возрасту и растащен на металлолом предприимчивыми пятиклассниками.