Не пришёл бы сюда, зная, чего хочу. Не пришёл бы… ей Богу. Что-то тянет, что-то ноет во мне… Совесть, не совесть; внутренний голос или не он… Душит, тяжелит.

Невесомость, свободный полёт потеряны мной вчерашним вечером /Как я могу забыть эту невозможную траву ярко-синего цвета…/. Слышу переговоры за стеной, слышу… Не могу не слышать… Знаю, что Нинка должна Петру 700 рублей, но молчу… А может не надо?! Может сказать ей, что не 700 рублей она ему должна, а что-то большее… Он деньги так просто не даёт… Да при чём тут эти рубли, зачем я про них вспомнил-то? Пётр умер год назад, а я тут о нём… От СПИДа умер, должниц больно много было /опять усмехаюсь своим мыслям/. Опять переговоры… Но я же не у себя. “Срочно! Передай. Немедленно…Торопись”,- я уже слышал этот голос в своей голове, только он звучал как-то иначе. В нём было больше ласки. Да это голос моего отца, передёрнутый хрипотцой бронхиальной астмы. Болел старик жутко, задыхался… Но, сидя рядом с кроватью, на которой лежал я, всё уходило. Сухие отрывистые ноты кашля смягчались, голос отца обволакивал и убаюкивал меня: “Спи… Спи, сынок. Тебе рано вставать. Если бы тебя твоя мать видела. Каким стал. Настоящим, взрослым… перед смертью она мне говорила: “Ты Гришку выучи. Помоги работу найти…” Эх, старая… знаешь, она красивой была в нашу первую встречу. Только каждодневные очереди своё дело сделали… Эх, Гришка, красавица она была. Бывало, глянет своими зелёными глазами, на душе не по себе становиться, чувствуешь, холодок по телу бежит… Ты весь в неё пошёл… Я тебя лет до трёх боялся брать на руки. Случай был, взял я тебя, а ты смотришь, своими глазёнками моргаешь. Внутри у меня холодеет, и я понимаю, что вот-вот уроню тебя. Но обошлось… положил на диван тебя, сам перекрестился…”.

К чему он всё это мне рассказывал?! Зачем о матери вспоминал… Она давно умерла, через 15 лет после моего рождения. Холодный день был тогда. Она лежала на своей кровати. Сверху свисали оторвавшиеся обои, создавалось впечатление, что над кроватью балдахин. Она перебирала пальцы на моей руке и тихо шептала непонятные мне тогда слова. Спустя 57 минут после этого её не стало.

А то, что красивой она была, так это я помню. Рассматривая фотографии её юности, я удивлялся тому, что как какой-нибудь режиссёр не увёз её в Ялту сниматься.

Хотя я о матери не люблю вспоминать. Она была “непорядочной”, как говорили соседки, потому что слово “колдунья” в то время звучало смешно. Тогда не было их…

Зачем я тут… Зачем пришёл? /ярко-синяя трава… Ярко… Синяя…/ Что тяжелит моё сердце… Не девушка, не работа… Мысли, голоса – они мне мешают. Я хочу вновь обрести невесомость. Хочу! /шаг по каменистой земле/

Я смотрю с Обрыва. Может, не спроста это место так названо… Мать сюда часто приходила, когда носила меня в чреве. Отец рассказывал, что она шептала молитву. Но не молитву она шептала, нет. То была исповедь, исповедь самой себе, мне ещё не рождённому. Слова не доходили до слуха отца, ветер их уносил раньше. Я теперь часто слышу эти слова:

“Грех, ты мой грех… Моя судьба, моё горе. Дитя не любимое отцом настоящим, любимое отчимом. У тебя жизнь, у меня жизнь. Только вместе их сложишь – одна получится. Одна… Связаны мы с тобой грехом, связаны неразрывно. Чтобы ты дольше жил, проживу с тобой всего 15 лет. Потом оставлю… Чтобы жил побольше… Прости, сыночка, прости. Не хотела, да получилось, - слёзы прервали её, она захлебнулась рыданием, но, собравшись с силами, продолжала, - знаю, что ты слышишь меня, знаю, что запомнишь на всю жизнь. Так не ищи своего отца, не ищи, прошу. Среди живых его не ищи, среди мёртвых не ищи, среди ангелов и среди бесов тоже. Богом тебя молю, Бесом заклинаю… Не ищи. Я видела его единожды, но его глаза запомнила; мои глаза стали такими же, как и его… Передались они тебе. Он человек - но без сердца; он любит - но не душой, а разумом. Холодна та любовь. Он не красив, но притягивает к себе взглядом, подчиняет. Ты не властен над собой. Не ищи его, погубит он тебя. Не любил он тебя, не хотел он тебя. Ненавистен ты ему”. После этого она вновь разрыдалась, потом внезапно замолчала, встала с колен, посмотрела на Обрыв и, резко развернувшись, пошла по направлению к дому.

Не хотел говорить об этом, но я видел вчера вечером своего настоящего отца. Почувствовал его ненависть к себе, пусть даже и словом с ним не обмолвился… Он меня не замечал, но я хорошенько рассмотрел его. Седые волосы, лицо перекошено застывшей судорогой инсульта, и глаза… Холодные зелёные водянистые глаза, как у меня. Они скользили по одежде и лицам людей, притягивали и отталкивали одновременно. Холодок пробегал у каждого, кто был окинут этим взглядом. Временами этот человек опускал руку в карман и доставал оттуда траву ярко-синего цвета, запихивал её в рот, медленно жевал и сплёвывал. Его глаза после этой процедуры начинали светиться и напоминали сумеречный лес под лучами садящегося солнца. Вскоре он ушёл, но перед этим я заметил, что из его кармана вывалился на мостовую скомканный пакетик. Но он не увидел этого.

Я ринулся к пакетику. В нём обнаружил эту ярко-синюю траву. Запихав кулёк в карман, побежал домой, оглядываясь, словно вор.

Дома я ещё долго трясся и беспрестанно оглядывался, ища глазами кого-то невидимого, запрятавшегося в углу комнаты, но не желающего вылезать оттуда. Потом успокоился, развернул скомканную бумагу, взял щепоть этой травы и поднёс к самому носу. Я почувствовал терпкий запах табака, смешанный с запахом каких-то морских водорослей, раковин, сельвы и льда. Меня охватило неистовое желание попробовать эту траву, я понимал, что этого чревато последствиями, но желание было сильнее. Я положил травинки в рот и начал жевать. Стебли оказались очень мягкими и вскоре превратились в кашицу. Вкус был странный, с кислинкой. Потом трава начала нестерпимо горчить, мне пришлось сплюнуть. Я откинулся на стул, закрыл глаза и стал ждать… Мне было интересно, что произойдёт дальше.

Никаких ярких кругов я не увидел, впрочем, как и зелёных человечков. Просто стал слышать голоса из соседней квартиры, теперь они более явственно отражались в моём сознании. Может, это были и не голоса, а мысли тех, кто находился за стенкой. Стук сердца участился, дыхание стало перехватывать… Мне захотелось поговорить с тем, кто оставил мне столь странный свёрток. Я вновь услышал исповедь матери.

“Не ищи!!!” - на сей раз, это был приказ. Я решил подчиниться ему. Встал, взял в руки свёрток, подошёл с ним к открытому окну… На секунду что-то пошатнулось во мне… Но… Вот уже свёрток летел в окно, а за ним словно ярко-синий шлейф неслись стебельки непонятной травы. Закрыл окно… Тут я понял, что потерял свою прежнюю невесомость. Всю ночь меня мучили голоса, мысли. Не был ли этот свёрток исповедью отца передо мной? Что теперь стоит делать? Эти вопросы беспрестанно вертелись в голове. Под утро, словно стебель ярко-синей травы, вырос ответ: исповедаться самому себе. Но осознал я это только теперь. Стоя здесь, над Обрывом /шаг по камням /. Здесь я могу обрести прежнюю невесомость /ещё шаг/.

Тело уже в полёте. Я чувствую её, я чувствую её /удар/… невесомость.

 

24 августа 2002 года