Проезжая автобусом...

 

Проезжая автобусом стеклянные витрины, видишь свое внимательное лицо с глазами, как на автопортретах. Служащие фоном, беззвучно копошащиеся в отражении чужие профили, подтверждают твой выход на другой уровень рефлексии. Я не люблю совпадать с собой. Особенно во времени – во времени так, что секунды текут сквозь тебя, каждая оставляя ощутимый след большой сухой пилюли в горле. Лучше дремать, не читая проплывающие вывески: «бытовая химия», «бытовая физика», «бытовая литература»…

Выйти на третьей остановке – слева фонтан, справа… – не фонтан, идти, теряя человеческий облик, расподобляясь по значению. Преподобный отец сладострастно вставляет блестящий маленький ключик, с болтающимся брелком в щелочку старо-белого мерса. Гуляет дама с собачкой. У собачки в глазах смертная тоска, на голове красный бантик. Она – сука. Такое жалобное слово, что, подумав его, плачешь. Скулишь, скашивая левый глаз на тех, кто ничего не заметит. Скулишь, поджимая свой чудовищный сучий хвост, лох-несский, лохматый, мшистый. Когти тактично цокают по каменистым ступеням. Закрыв глаза, захожу в лифт, поднимаюсь почти до самого верха, открываю глаза и, разгоняя обнаглевших голубей, захожу в свой офис. Я занимаюсь почтой. Рядом со мной сидит бородатый и бровистый инженер. Я бы не хотела показаться навязчивой, но не могли бы ты подойти? И он идет ко мне на бровях, улыбаясь улыбчатой бородой, делая вид. Не ходи с ним на крышу. На лестничной площадке, перед самой крышей, курит дед Бабай, седой и невежливый, с носовым платком в заднем кармане брюк. Потом я иду домой, подавая нищим, чтоб пропустили, спешу, спешу…

Каждый раз мне на встречу стоит тётя с откляченной нижней губой и мешками под глазами. Думаю, она очень больна. Это по всему видно. Даже по железной кружке, в которой тускло светятся жалобные монетки. Всякий раз мне кажется – одни и те же. Я кладу в ее кружку мою монетку, стараясь следить за правильностью ощущений, но опять ловлю себя на демонстративности: класть монетку так, чтобы тёте было видно сколько я подаю. Я не раздосадована, я терпелива с собой, завтра я снова потренируюсь.

Конец света будет еще нескоро, поэтому, доставая сезам-откройся, врываясь в комнату, где солнечно и бывает тихо, можно сразу сесть за стол и с размаху вывести: «Проезжаю автобусом стеклянные витрины…»

 

 

 

 

Если ваша голова....

 

Помню, в детстве я не любила воздушные шарики. Не любила иметь. Всего только из-за одной оговорки взрослых - «смотри, осторожно: лопнет». Все общение с воздушным шариком было под знаком конечности его существования, ожидания этой неизбежности. Страшно и неприятно держать в руках того, кто вот-вот... да еще, видимо, по твоей неосторожности. Ибо чужая смерть страшней собственной. И не потому что, как думают иные мудрецы, нам не дано собственную пережить. А по какой-то дикой боли расставанья, - я осталась, тебя не стала: воздушный шарик. Даже если не лопнул, а просто взлетел, просто исчез из виду, просто - уже никогда... Вот и сейчас, пролетая над парком, я думаю: этот пруд. Он был до меня, будет после меня. Странно. Странно научиться любить, не присваивая. Идти сбоку, вокруг, около. Ты не мой, ты свой. Или - не свой. Ничей. Ты свободен. Только сейчас понятно, что ждешь, чтобы тебе разрешили освободиться. Скажи и мне это. Потому что я лечу над тобой, потому что твоя боль меня не отпустит. Твоя любовь меня не отпустит. Пусть меня отпустит твоя любовь. Мне нужно в небо, ибо я в земле. Найти самые тихие слова, написать тебе твоей же рукой. Помнишь, в детстве я не любила воздушные шарики? Солнце уже садится. Ты выходишь на балкон, в заплаканных глазах ветер. Ты надуваешь один за одним разноцветные воздушные шары - до предела, до беспредела - и они лопаются, разбрызгивая свои останки. Последний шар ты завязываешь ленточкой и выпускаешь. Он зеленый и он летит. Ты уходишь с балкона. Скоро и он исчезнет из виду.