В глухую деревушку, спрятанную среди лесов и болот, с целью репортажа о проживающей там знахарке приезжает столичный корреспондент Кирилл Градовский. Знахарка, бабка Павлючиха, находится при смерти. Достаточно эрудированный Градовский, несмотря на свою ироничность, уважительно и бережно относится к чужой судьбе. Общая атмосфера, таинственная и отчасти мрачная, заставляет его проникнуться пониманием мощи и стойкости традиций и человеческих верований. Через полгода, после различных житейских перипетий, журналист снова наведывается в Закутье, которое, как и века назад, живет своей закрытой от всех жизнью, и узнает, что произошло после его отъезда.

 

 

 

ЗАКУТЬЕ

 

ПАГАНСКАЯ ФАНТАЗИЯ

 

1. Идол (греч. еidolon – образ) – икона, объект поклонения.

2. Язычество (др.-славянск. езыкъ – народ) – паганская вера.

3. Паганство (латин. paganus – суффиксальная производная к pagus – деревня, село) – многобожие, обожествление сил природы.

4. Род, Сварог, Святовид – верховный бог паганской веры у славян.

5. Белобог и Чернобог – паганские боги добра и зла, света и тьмы.

6. Дажбог, Перун, Ярила, Тётя, Купала, Коляда, Лада, Мокаш, Житень, Переплут, Водяник, Денница, Сапсень, Зюзя, Крышань, Лель, Палель, Любчик и пр. – паганские боги различных сфер влияния с личной ответственностью за явления и их результаты. В православной религии часть их заменена святыми и угодниками, остальные ушли в небытие.

7. Коляды, Масленица, Великдень, Радуница, Сёмуха, Купалье, Спасы, Деды и пр. – паганские праздники, значительная часть из которых совпадает с православными. В белорусском православии традиционно сохраняют свои названия (или двойное) и порядок празднования.

8. Светлые паганские праздники отмечались веселыми гуляньями, украшением домов и деревьев, мрачные – жертвоприношениями.

9. В православные праздники следует день посвятить Богу: наведать храм, давать милостыню нищим и делать пожертвования храму. Однако в реальности, особенно в Беларуси, религиозный праздник для большинства – это посещение могил и застолье, зачастую совмещаемые.

10. Первые православные храмы часто строились на месте паганских капищ.

 

Юрий Юлов

 

– Ну что встал, как идол деревянный?! – круглолицая широкобедрая тетка светло-полосатой сумкой оттеснила Кирилла Градовского с входного крыльца вокзала.

– Я не деревянный. Я – из души и тела, – машинально ответил Градовский. И пояснил: – Задумался…

Действительно, Кирилл Игоревич Градовский обдумывал беседу с председателем местного литературно-краеведческого объединения «Зьнічъ», с которым расстался минут сорок назад.

 

…Даже если лететь на вертолете над этими болотистыми лесами, они кажутся бескрайними. Необозримый ярко-зеленый летом и буро-зеленый на белом зимой ландшафт, который за тысячелетия отшлифовала и, по людским меркам, сделала незыблемым всемогущая природа…

Предполагают, что перед наступлением последнего четвертичного периода здесь неистовствовали безбрежные волны теплого моря, название которого уже стерло безграничное время. Ледник сдвинул холмы и горы с севера и засыпал ими могущественные воды, превратив море в зыбкую трясину, – и одному Всевышнему ведомо, что творится под теми жалкими пятачками твердой и пахотной земли, на которых затем обосновались люди.

Приезжали в эти края геологи, проверяли, не прячут ли непроходимые топи нефть. Вроде бы и нашли какие-то косвенные признаки. Да так и ушли ни с чем – сейсмографы свидетельствовали то о каких-то подземных течениях, то о гигантских пустотах. В конце концов туманный отчет завершился предельно ясным заключением: «В настоящее время разработка месторождений технически невозможна, в ближайшие пятьдесят лет – нецелесообразна».

Эх, люди-люди! Какие пятьдесят лет?! Вы даже не квартиранты на этой земле, ведь квартирант в чем-то равен хозяину. Вы – пыль, которую дерзкий ветер может развеять по сторонам, унылый дождь – превратить в грязь, свирепый мороз – отвердить в камень. А затем все повторится тысячи раз! И все равно ей, всесильной природе, живы вы или мертвы, – взирает она с холодным равнодушием вечности на вас, временщиков. И можете вы творить, что угодно: вырубать леса, осушать болота, поворачивать вспять реки – только себе хуже сделаете. Минует несколько тысячелетий, а если не повезет – и веков, и следа от вас и ваших дел не останется: дерево перегниет в почву, на которой взойдут новые леса, железо осыплется ржавчиной и вновь спрессуется в руду, бетон и стекло измельчатся в песок и соединятся в залежи. Да и вам, из земли червями выползшим, придется к ней своими атомами прильнуть. Превратятся в пустыни ваши города, вновь зазеленеют плодородием созданные вами пустыни. И не заметят вашего отсутствия, как не замечают и вашего присутствия, ни вечная Земля, ни сверхвечное Солнце. И кто вспомнит тогда, что были вы на этой планете? Разве что дальние потомки вот этой непонятной мошки, которую вы инстинктивно прищелкнули. Они обречены пережить вас.

 

…Утонула в глубине веков и сама истина о появлении людей в этих местах. Забываются народные предания, из поколения в поколение теряющие точность и соответствие истине из-за несовершенства людской памяти и извечной привычки приукрашивать и возвеличивать события далекого прошлого.

Наведывались сюда и этнографы, изучали местный говор, записывали сказания и легенды. Делалось это еще в прошлом столетии, и нынешние исследователи, уже опираясь на их данные как на исторические документы, считают: первые поселенцы появились в этих глухих местах полторы тысячи лет назад. Предполагают, что это были остатки некогда воинственного, а впоследствии практически уничтоженного врагами равнинного племени коричей. Впрочем, бесспорной истиной является лишь то, что фамилия «Корич» действительно существует в окрестностях с тех пор, как очередному царю взбрела блажь дать фамилии всем своим подданным.

 

Затерянная среди болот деревушка носит уютное и таинственное название – Закутье. Даже по происхождению названия у местных патриотов разногласия: по одной версии – просто уголок укромный, по другой – кузнеца Данилы, что полтораста лет назад кандалы клепал, память.

Отгороженное от большого мира, Закутье с райцентром Дежином крюком соединяется проселочной дорогой через Рудню, промышленный поселок. Но поскольку эта дорога, прошитая поперек корнями вековых деревьев и разбитая вдоль гусеничной техникой, время от времени становится непроходимой – от весенней ли распутицы, от зимних ли снегопадов, – то автобусного сообщения с Закутьем нет. А учитывая бесперспективность деревушки и дырявый, как решето, бюджет района, строительство дороги откладывают год за годом, десятилетие за десятилетием. Так что если и выбирался кто из закутян в Дежин, то до Рудни приходилось месить грязь девять километров по извилистому и темному, как помыслы нечистика, пути. Охотники говорили, что можно напрямик и через шесть километров добраться. Да как-то один из них домой не вернулся…

А если кто из приезжих хотел попасть в Закутье к бабке Павлючихе, известной во всей области знахарке, то в одиночку идти не решался – предпочитал брать кого-нибудь из местных в проводники. Проводники же предпочитали брать за услуги водкой или вином. Но соглашались и на деньги, за которые в Закутье всегда можно было купить самогон. Изготовление народного напитка имело столь сильную промышленную базу и традиции, что даже пунктуальные немцы за три года оккупации не смогли навести здесь «орднунг». Так и подпаивали закутяне и полицаев, и партизан – кто заявится.

…Нагрянули как-то раз во время сухого закона милиционеры. Да с капитаном во главе! Всю деревню обшарили – ни одного аппарата не нашли. Попытался капитан своих архаровцев в лес завести на то место, где обкомовские вчера с вертолета дымок видели. Да застрял, бедолага, так, что еле вытащили! А поскольку промок, продрог в жиже болотной, да еще какие-то червячки-кровососы под формой тело облепить успели, то в деревне ему и простыть не дали, и продезинфицировали. Ясно, самогоном. А как начальник выпил, то и подчиненные вспомнили, что не в погонах родились. Так отвязались, что один даже табельное оружие потерял! Дубинку резиновую. А может, и сперли у пьяного из озорства… Ясно, что сперли. Да кто ж признается? А деревня чужакам лишнего не скажет…

Короче, вернулись и доложили, что нет в Закутье самогона. А дымок, мол, от костерка, что лесник развел, чтобы комаров разогнать и погреться. Какое там «погреться»? – Купалье три дня как отгуляли!

 

Шло время, менялись князья, цари, генсеки, президенты, объявляя Закутью свою власть над ним. А Закутье не менялось. Нет, не то чтобы совсем. Разъезжались по городам и менее забитым деревням дети, привозя потом на каникулы внуков. Просвещенные, правда, и привозить старались пореже: болотный воздух не вредил только коренным жителям. А у внуков закутянская кровь была, как правило, перемешана с другими кровями, поэтому у них не всегда был иммунитет.

Был в деревне и свой бизнесмен: Галька, Федота дочка, как частный предприниматель привозила всякой всячины от дежинских оптовиков – иголки, ткани, крупы, сахар… А потом копалась, как все, в огороде, смотрела за скотиной, ходила за клюквой и торговала понемногу. Не то чтобы ради барышей, а больше по традиции: дед когда-то в Рудне лабаз держал. Были у Гальки и конфеты, и консервы, и жвачки, и казенное вино, и сигареты. Старики в основном сами табак растили, сушили и в самокрутки крутили. А вот мужики среднего возраста, что, по свету помотавшись, так нигде и не прижились да к тому же и поспивались, те предпочитали крепкому душистому самосаду вонючую «примину».

Жил в Закутье и бригадир Саша. Дом себе отгрохал из кирпича, что на тракторе из Рудни притащил, дорожку во дворе асфальтом залил. Женился на дежинской крале. Краля, однако, все равно долго не вытерпела, сбежала с дочкой. А Саша мужской форс выдержал – следом не рванул. И с женским полом вопрос решил: подхаживал к Гальке, муж которой уж лет пятнадцать мотался по стройкам народного хозяйства. А то, бывало, и она к нему наведается – как по делу все равно. Заговорятся да на ночь вместе останутся.

 

Вот в эту-то деревеньку и добирался сейчас столичный корреспондент Кирилл Градовский – золотое перо газеты «Сенсация и обыденность». Сопровождал его руденский безработный сибарит Мишка, который предложил свои услуги прямо на автовокзале и там же раскрутил гостя на бутылку пива. Шел Градовский по заснеженной дороге, стараясь попадать сапожками на искусственном меху в косолапые и петляющие следы Мишки, закрываясь воротником дубленки от пронизывающего бокового ветра.

Проводник стрельнул уже третью сигарету, презрительно откусил и отплюнул фильтр. Теперь попыхивал и с нескрываемой гордостью рассказывал Кириллу о том, как обломались дежинские менты о закутьинских самогонщиков.

– И вот, понимаешь, гонят все, а продает только тетка Соня. Бывает, на кривой козе не подъедешь – и деньги твои не надо! …А Павлючиха – ведьма, истинный крест. Чтоб я на этом месте встал!

Мишка остановился и повернулся в сторону корреспондента, проверяя его реакцию на сказанное.

– Бывает, по дороге такого нарассказываешь, что пока дойдут – выздоровеют со страху. А сам-то чего идешь? – на вид здоровый вроде. Или поискать кого по фотографии хочешь? Только не вздумай врать этой карге – ни с чем уйдешь. А доберешься ли обратно – неизвестно. Это уж как она сама решит…

– Корреспондент я. Газета «Сенсация и обыденность». Слышал, может?

– Газет не читаем, – с достоинством ответил Мишка. И снисходительно пояснил: – На ерунду деньги тратить… Вот вы там получите по пять высших образований и думаете, чем заняться и как людям голову дурить. А людям надо только то, что всегда надо было и надо будет: одеться тепло, поесть, выпить, покурить, ну там с бабами… Согласен?

Мишка снова обернулся.

– Табак вообще-то в Европе появился позже печатного слова, – спокойно возразил Кирилл.

– В Европе, в ж…е… – проявил знание основ поэзии Мишка. – Здесь тебе не Европа! Мы сами по себе. Дай-ка еще сигарету, слабенькие какие-то, цивильные…

Корреспондент протянул пачку:

– Далеко еще?

– Дойдем! – уверенно ответил Мишка. – Со мной не пропадешь… Но горя тяпнешь!

И хрипловато рассмеялся.

– Утешил…

 

Из леса вышли в сумерках. Конец деревни был уже виден, но Павлючиха жила в другом конце. Проход по деревне постоянно прерывался здоровканьями-обнимками Мишки-проводника с местными. Он и сам был родом из Закутья, да потом съехал в Рудню и устроился на металлобазу. Уволился по пьянке – и стал бичевать, где лилось, бомжевать, откуда не гнали. А уж проводничество считал своей работой. Знал, что разбогатеть на этом не разбогатеешь, а жить будешь: и поешь, и попьешь, и нос в табак окунешь.

Заходить в избу и даже во двор Мишка наотрез отказался. Робел, видать, по старой памяти. Оттого и перешел на полушепот:

– Я еще в штанах на резинках бегал, а она уже старухой была. Может так глянуть, что и скопытишься на месте. В твою сторону не смотрит, а все знает: что сделал и что удумал. Пьяниц страсть как не любит! Соколихи мужик как-то околел у ее забора… Вот здесь прямо, – Мишка ткнул пальцем. – Приковала, дальше не пустила. И мужа своего, Павлюка, отравила, говорят. Запивал он после фронта. А напьется – сидит и сам себе плачет. Тихий и спокойный был. Может, только раз на нее голос и повысил. Место бабе указал, что ли… Вот она его и отравила. Говорят… Через чертовы ворота не иди – не повезет.

 

Подгнившие доски фронтона уже сломали проржавевшие гвозди под тяжестью заваленной снегом камышовой крыши – и чердачное окошко перекосило в зигзагообразный параллелограмм.

Градовский отковырнул заледеневшую тряпку, наброшенную на серый кол калитки и столбик, – и, хрустя нетронутым снегом, подошел к низковатой двери. На всякий случай деликатно постучался и, пригнувшись, вошел в темные холодные сенцы. В примыкающем к сенцам курятнике кудахтнули куры. Сослепу опрокинул какое-то ведро, которое, пусто гремя, перекатилось по наклонному полу в угол.

Снял перчатку и пошарил по двери, ища скобу. Найдя, опять постучал и переступил через высокий, чуть не по колено, порог.

В хате было темно и выстужено. Белесыми пятнами выделялись окна да откуда-то из угла блестели зеленые кошачьи глаза. Кирилл уже открыл было рот, чтобы громко и уважительно произнести: «Здравствуйте, Марфа Тимофеевна!», как из темноты раздался скрипучий повелительный голос:

– Свет запали, внучок. Рядом с дверью… Дай Бог счастья тому человеку, кто придумал…

– Яблочков? – бойко вступил в диалог корреспондент, шаря по неровно оштукатуренной стенке.

– Каких «яблочков»? Что ты несешь такое, внучок? Не время сейчас – зима…

– Так звали человека, который лампочку изобрел… – попытался исправить ошибку Кирилл.

– Не знаю, много их было. Но свет – это хорошо.

Зажглась одинокая, засиженная мухами, лампочка ватт на сорок. Серая с рыжими подпалинами кошка юркнула в подпечье. На стене между окнами на уровне глаз отмерял время маятник ходиков с медвежатами Шишкина на циферблате.

Павлючиха лежала на железной кровати за шторами, протянутыми на веревке от печки до стены.

– Здравствуйте, Марфа Тимофеевна! Вот кошечку вашу напугал…

– Ждала тебя, внучок. Знак мне был. Только в чертовы ворота пошел ты напрасно – расход тебя ждет. Не кошка это – домовушка. В кошку оборачивается, когда из-под печки вылазит… – Старуха зашлась кашлем. – Возьми табурет.

Кашель разгладил Тимофеевне бронхи, и теперь ее голос был похож на девичий фальцет:

– Раздевайся, кожушок на скамейку положи. О побелку не запачкай, отодвинь от стенки. Приболела я, сам видишь. И помру скоро, чую. Ашавурка того, что тебя привел, не слушай: выпил Павлюк сам по дурости мухоморного настоя. Пить ему хотелось спохмела.

– Вы ведь не могли слышать…

– А я и не слушала. В голове у тебя тот разговор остался. Знаю, откуда и зачем пришел, только имя свое скажи.

– Кириллом меня назвали…

– А отца-то как?

– Игорем.

– А деда?

– Сергеем.

– А прадеда?

– Денисом.

– А его отца?

– Парфеном.

– А дальше, внучок? Запамятовал или не знал никогда?

Кирилл промолчал, ибо и прапрадеда знал только по отчеству прадеда.

– Доктора, может, вызвать?

– Не говори, внучок, чего сделать не можешь. Сейчас и до Рудни никто не доберется – лешаки все стежки перепутали. А и там только фельдшер – пустой, как вот эта труба, человек, – старуха запрокинула кулачок и постучала по облупившейся никелированной трубе спинки кровати.

– Так, может, что-нибудь из ваших настоек подать?

– Не говори, внучок, в чем не разбираешься. Нет лекарств от смерти – раз пришла, то пришла. Топи печь. На подтоп дрова в печке лежат, газеты – на запечке. А из-под сарая еще принеси – пускай оттаивают. А сам потом на печи ляжешь, найдешь там какое тряпье – и под себя постелить, и укрыться… Бородавочка у тебя на правой руке промеж пальцев: как яблоня-осиновка созреет – разрежь яблочко пополам, одной половинкой потри то место и закопай в землю, а вторую съешь. В ущербный месяц и сойдет.

– А заговор какой?

– Никакого заговора, – с некоторым раздражением сказала Марфа Тимофеевна. – Иди за дровами.

Кирилл вышел на двор. Подождал, пока глаза привыкнут к темноте, набрал, отряхивая от снега, из поленницы дров. Возвращаясь, глянул за калитку. «Чертовы ворота» – электрический столб с подпоркой – угрожающе чернели на фоне серо-сизого неба. Мишки, понятно, уже и след простыл. Наверное, отправился к кому-то из корешей, чтоб вместе в самогонный разгул уйти.

Войдя в хату, Кирилл увидел портрет, на который сразу не обратил внимания: молодая пара в рамке за стеклом. Голову Марфы украшал васильковый венок, который портретист не поленился отретушировать до естественного цвета. Длинная светлая коса, переброшенная через плечо, пробежала через грудь и, как змея на солнышке, пригрелась на коленках. Большие круглые серо-синие глаза загадочно улыбались. Мужчина был широкоплечий и усатый, в военной форме с ромбиками в петлицах.

– Это мы с Павлюком свадебку на Покров сыграли… – донесся из-за шторы надтреснутый тихий голос. – Голодный был год: гуменники все жито сгноили – обиделись на тех, кто без нужды к зерну подходил…

Уголок, в котором обычно в таких хатках висит иконка с чудотворцами-угодниками или Богоматерью, был увешан вышитыми в петухи яркими ручниками, как бы украшавшими густое паучье гнездо.

– Не трожь паучка, он хату от холода стережет… Лучше гирьку на часах подтяни.

И в самом деле гирька вытянула почти всю цепь.

 

Печка трещала и гудела, и отблески ее пламени причудливыми тенями беспокойно плясали на противоположной стене.

Павлючиха, перемежая разговор отвлеченными в себя фразами и вздохами, рассказала Кириллу его прошлое и настоящее. А будущее предсказывать отказалась:

– Не твое дело, внучок, про это ведать. Когда не знаешь, что будет, – его много, того, что быть может. А когда знаешь – то зачем оно? Тогда и жисть ни к чему… Одно скажу, что испытание тяжкое тебя ждет, но ты выдюжишь его, переживешь…

Кирилл уже освоился в потеплевшей хате, снял свитер, поел «забеленного» супчика с макаронами.

– Соседка Соколиха молочка литровку принесла. Я ее корову на Спаса вылечила, так она боится, чтоб я ее не сглазила – молоко носит.

Интервью не вырисовывалось. Голос старухи то слабел, утихая, то снова набирал силу. Диктофон уже доматывал вторую (последнюю) кассету, а шла пока бытовуха, которую приятно и экзотично слушать, но невозможно подать на полосу. Впрочем, корреспондент Градовский умудрялся и не из таких веников делать икебану. Тем более домысливать можно было что угодно – в этой забытой Богом и властями деревушке любая газета была просто бумагой, которую неизвестно зачем измазали черным налетом типографской краски. Даже в Дежине любой материал о Закутье, уголке, покрытом флером пугающей загадочности, сойдет за истину. А столичные проглотят как развлекательную брехню.

Градовский уже кипятил чай из трав в «цугунке», когда Тимофеевна потребовала конкретного внимания к себе:

– И не затем ты ехал сюда, чтобы бредь мою слушать. А сколько тебе надо – дать не могу. Больше получается. И машинка твоя уже не работает. Поэтому слушай, а что не запомнишь, то и не стоило, чтоб помнить…

«Смотри ты, и диктофон заметила…»

– Не думай про это, внучок, суета все. Из суеты пришел, в суету воротишься. А со мной человецем побудь… Да ты кури папиросу, если невтерпеж. Мне дым не мешает. Дым – огня след, кузнеца-Жижеля работа…

Внезапно Павлючиха опять отвлеклась и понесла что-то про свою далекую прародительницу:

– Ни за что ее сгубили… Всей деревне помогала, даже птиц слушать умела. Я так только домашнюю живность всякую – порося, корову, собачку… И надругались перед смертью. Не положено, говорят, чтоб вера ваша была – сейчас другая вера. А какая ж другая, если вера?! Как не верить в то, что есть? Вы уж и царквы перестраиваете, и иконки перевешиваете, а солнышко как грело, так и греть будет, а месик как светил, так и светить будет, ветер как дул – то и до скончания веков, огонь как горел, так и будет – то там, то тут…

Неожиданно старуха захрипела. Кирилл бросился было к ней, но Марфа Тимофеевна отрицающе повела рукой.

– Сиди. Нервенное это у меня, сейчас успокоюсь…

И продолжала тише и спокойней:

– Ты вот что, Кирька Егорыч. Поутру в чулан залезь, там за сундучком на полочке книжка прихована. Все с нее, что надо, и возьмешь. Опосля с собой ее забери, не надо только, чтобы бодялась абы-где. А коль самому непотребна станет, храни, пока не передашь тому, кому спотребится. А коль никому не спотребится – отдашь тому, кто перед смертью к тебе явится. И не смотри: старой-малой, дурной-умный, свой-чужой, больной-здоровый. Этой книге срок – как роду человеческому. Только в буквицах написали ее поздней. И переживет она род человеческий…

Там в чулане и яички лежат, и мука, и соль, и сдор, и мясо соленое – на тризну по мне. Курей режьте – они для того и живут. Только чубатку не режьте – Соколихе отдай, все равно у нее несется. А вот самогонки нет. Так вытащи из-под сундука монетку – себе оставишь. А сам пойди к Соне и купи у нее самогонки – денег твоих хватит. И казенного вина у Гальки купи – молодые любят… Монетка дорогая, по нонешним деньгам и мотоцикл купишь…

Павлючиха притихла и застонала.

– Что, бабушка? Чем помочь? Что сделать?

Старуха медленно открыла левый глаз, а затем – правый.

– Суета все, Кирька. Уж и смерть моя, Нава, рядышком стоит – Ледащик привел. Вижу, про детей спросить хочешь. Есть, как не быть, коль бабой уродилась. Дочка на фимзаводе под Берестейщиной, в коперативе живет… Вижу, что погулять бы хотел, выпить, может. Да не держу дома, только голову Переплут туманит. Ты уж со мной побудь, уважь старуху, чтоб не помирать одной. Чаю попил – лезь на печку. И не бойся меня мертвую – страшное после смерти моей начнется. В том я не повинна – сердятся боги, когда веры им нет…

– Бабушка, может, схожу в чулан, книгу поищу? Почитаю…

– Делай, что наказано. Помру – прочитаешь. А сейчас не сможешь ты, не осилишь… Можешь радива включить, послушать. Мне не мешает – балаболит и пускай. А я за тебя словечко замолвлю… Гирьку на часах подними.

– Поднял уже…

– Возьми чепелу. Уголья в печке раскидай…

 

Градовскому действительно хотелось уйти из хаты, пошляться по деревне, поговорить с людьми. Тем более шел еще только десятый час. В принципе, все, что здесь можно было выудить, было у него. Он, как говорится, «почувствовал тему». Книжку только полистать… И подобрать для колорита детали. Почему-то сразу поверилось, что старуха и вправду умрет еще до его отъезда. Заголовок типа «Последняя исповедь колдуньи» предвещал широкое поле для фантазии и предполагал большое число читателей, которые клюнут на него.

Но он не решался нарушить просьбу старой знахарки. К тому же на улице сыпал липкий снег.

Кирилл включил радио. Бодрый голос сообщил об успешной подготовке к весеннему паводку, о подъеме в промышленности и строительстве. Когда началась статистическая трескотня, не дающая реального восприятия процесса, а рассчитанная на магию цифр – впечатляющее количество нулей, в целях сохранения «нервенной» системы «радива» пришлось выключить.

Градовский выставил точное время на ходиках – подвел большую стрелку на медведицу. Выкурил еще одну «папиросу», разбросал «чепелой» уголья, перекрыл дымоход.

Павлючиха повествовала о жизни своей: то мучительно-тревожной, то кипуче-бодрой. Ее память легко, как с книжной полки, вытаскивала воспоминания далекого детства, недавних дней и никогда ею не читаной истории родной земли и народа. Выяснилось, что поработала Марфа Тимофеевна и в комбеде, и в немецкой комендатуре. Правда, на колхозную ниву ходила «разве за тем, чтоб ношку сена скрасть». Отец Павлюка был белогвардейцем, а дочка не в нее пошла, а неведомо в кого – глупая и до денег жадная.

А порой смолкала надолго или кашлем заходилась. Домовушка вылезла из-под печки, вновь обратилась в кошку и, урча, устроилась на запечке.

 

На печи было тепло, как-то пыльно, жестковато, выпрямиться в рост – нет возможности. И уютно. Как-то отчетливо и даже с каким-то призвоном стали тикать настенные ходики с медведями.

Знахарка бормотала то ли заговоры, то ли молитвы: «Залей зло жгучее, боли болючие, укроти скорби раба твоего… Криница вечная, незамерзающая, дубы вековые, могучие… Отбрось мысли злые, не вступи в чины неправедные… Отпусти боли в чисто раздолье, суету – молве, маету – траве… Возьми нас на луга свои райские, Святовиде… Метлой выметай, ветром выдувай черное, а сердце и душу – особо храни… Восхваляем тебя, Свороже, творец родов человечьих… Не дай упасть, споткнувшись, не дай не встать, упавши…»

Кирилл и не надеялся, что сон сморит его так быстро.

 

Показалось: то ли позвала, то ли уже поднялась с кровати Тимофеевна. Приоткрыл глаза: спит вещунья старая, только бормочет что-то.

Нет, в самом деле поднялась, за ногу потрепала:

– Вставай, Кирилл Егорович. Пойдем, царство нелюдское тебе покажу.

Глянул Градовский, а перед ним – Марфа. Да не та, что в железной кровати духом доходила, а молодая, как на портрете. Даже с веночком васильковым.

– Вот и снова ты ошибся, голубок, – рассмеялась молодица. – Не Марфа я теперь, а Мара. Повелеваю сном твоим. Пойдем на собор божеский. Сама иду, да и тебя с собой взять желаю.

Кирилл сполз с печки, почему-то и обуваться не стал – даже носки лень искать было – и подался за Марой. Кошка-домовушка за ними увязалась.

А снега во дворе как и не было. Прошли огород. Босые ступни Мары непринужденно следок за следком отпечатывались в борозде ячменного поля, коса шаловливо перекидывалась то вправо, то влево. А Кирилл, бывало, и оступался, приминая колоски.

– Не вихляй, соколик. Житень за ногу схватит…

Меж колосьями ячменя высунулся низенький дед с желтой бородой, захихикал громко и вновь куда-то спрятался, затаился.

Светлая березовая роща радостно встрепетнула листьями и тут же притихла, как бы поняв, что не для любви эта молодая пара в лес углублялась.

За болотцем, которое они обошли, светлел сосновый бор, обрывавшийся излучиной реки, за которой виднелся широкий пойменный луг. На горе перед рекой стояло капище, огороженное высоким тыном.

За глубоким рвом перед самым тыном сидели седые старцы – кто при гуслях, кто просто дремал. И лилась песня о брусьях тесовых, столбах рисованных, котлах отлитых, огнях красненьких да дымах синеньких.

Как Мара ступила на берег, примолкли волхвы, кое-кто привстал даже. А Кирилл уж сбил мизинец левой ноги о корень дубовый и ковылял. Однако и его проход выждали, не присели.

Обступила нечисть всякая: лешие ухали и лохматыми руками как крыльями хлопали, русалочки извивались, томно в глаза заглядывали. Да не испугался страхолюдных лешаков Кирилл, не нашел любви в жадно-студеных глазах русалочьих. Отмахнулся-отпихнулся и дальше пошел.

Огонек засветился. Иль костер. Чертики, понукаемые двумя молодцами в белых косоворотках, щепья да хворосту в тот костер подкидывали и подшевеливали.

Крест предстал Кириллу шестиконечный. Топором тесанный и оттого могущественный, что топор сильные места у дерева обошел, пощадил.

Полукружьем за костром сидели идолы – рук человечьих творение. Круглолицый узкоглазый Хорс улыбался отцу своему, сивобородому Дажбогу, а Коляда, синеглазая русокосая красавица, заигрывала с Ярилой, здоровенным стеснительным хлопцем. Суровая Нава-Смерть сидела по один край, озабоченная Ява-Жизнь – по другой.

– А громовержец-Перун где, Мара?

– Не время ему, спит он. Зима.

– А Род явится ли?

– Не дано увидеть Сварога ни богам, ни людям. Велик он и непонятен. Деяния и помыслы наши, рождение, жизнь наша и смерть в ее непрерывности – то есть Род. Нас не станет – и боги наши сгинут, а у Рода другие заботы найдутся… Новые люди народятся – и они Рода своим Всевышним признают. Разве что имя ему другое дадут. Так и теперь оно неистинно, раз к нему тварь любая, травинка, песчинка, росинка и луч солнечный обратиться могут.

– Я был на этом острове, Мара. Здесь теперь церковь стоит…

– Церковь – дом. Пыль от нее останется, а мы здесь будем.

– Мы… И я?

– И ты, Кирилл, раз к бессмертным вошел со мной.

– Чем заслужил я, Мара?

– И заслуги твои непотребны. А ежели уверуешь – то тут тебе и быть.

– Идолом деревянным?

– Какие ж они деревянные? – рассмеялась Мара.

И в самом деле боги как бы ожили. Ярила уж явственно отозвался на заигрывания Коляды, Лада-вертихвостка крутиться меж ними начала. Грозный чернобородый Жижель, не боясь ожечься, достал из костра головешку и воинственно помахал ею над головой. Симаргал с поклоном вручил Маре охапку полевых цветов. А Тур, чудище с головой бычьей, о чем-то спорил с длинноволосым могучим Велесом.

– Не для того я тебя привела, чтоб очи твои удивить, они, небось, всякое видывали. Молчи-молчи, лучше умному слову умереть, чем глупому родиться! Подойди к Дажбогу, книга у него на коленях, он тебе и разъяснит все… А я тебя покину – не один ты у меня. И пусть простят мне братья и сестры, что от дел своих отвлеклась.

Градовский подошел к Дажбогу, упал в ноги и припал головой к траве.

– Встань, молодец. Садись подле. Хорс, привстань и иди, готовь солнце к рассвету, сыне.

Дажбог указал заскорузлым пальцем на строку в книге. Неведомые силы перевели старославянскую вязь в понятный для корреспондента «Сенсации и обыденности» язык: «И в день, когда покинет мир последний язычник, взбунтуются малые боги и Черный бог со всем воинством – и ужас кошмара покроет грешное племя людское».

Дажбог закрыл книгу. Шестиконечный золотой крест вмятиной сиял на переплете.

– Как мне отсюда выбраться? – спросил Градовский.

– Куда, человече? Знамо ли тебе, идешь куда? А ежель ты о том месте, где был, так о сем Мара позаботилась…

 

Градовский проснулся от того, что затекла шея. Слежавшаяся засаленная подушка уползла в угол, и он давно подворачивал под голову овчинку кожушка, в котором щеголял, наверное, еще Павлюк.

Кирилл встряхнул головой и глянул вниз: старушка еще, похоже, была жива: тяжелое дыхание ее доносилось из полумрака. Зимнее утро, для которого Хорс готовил Солнце, еще не дало света, но уже уверенно забирало тепло, невзирая на паучка-сторожа. А мизинец на левой ноге ныл.

«Наверное, о стенку саданулся».

От его шевеления проснулась и Тимофеевна.

– Утро, внучок. Недолго уж мне. Темновато – свет запали. Прости, что спалось тебе тяжко. Должна была я…

Градовский затуманенной сном и взлохмаченной кожушком Павлюка головой быстро увязал фразу старушки со сновиденьями и по-корреспондентски попытался уточнить:

– Так это вы меня ночью к богам водили?

Не стала отвечать на пустой вопрос Марфа, отмолчалась.

– Не сказала тебе вчера. Там под сундучком колечко схоронено. Положь мне его в гроб под голову, не бери себе. Тебе оно в корысть не пойдет, а мне сгодится – оберег мой. И хату от пожара два раза спасало, и от голода, и самой до седых волос дожить дало… Не бери, Егорыч. И так тебе плохо будет, а возьмешь колечко – смерть верная. На покоте нет ничего, разве мышь какую словишь…

Марфа Тимофеевна слабо рассмеялась.

– Тризну в хате проведите – холод на улице. Метель два дня и две ночи выть будет – берегись, не пей много. Переплут до Зюзи доведет, а Зюзя – до Карачуна. Кошку-домовушку с собой возьми – она и тебе в доме уют подарит, – от повелительного тона знахарка перешла на жалобный. – …Нет деревни, нет деревни – разуверовались, обнищали духом… Одни недовярки и ашавурки! Что знаю – передать некому, да и сил уж нет…

Кирилл слез с печки, обул сапоги, натянул свитер и ждал, пока старуха разрешит выйти хотя бы лицо снегом протереть. Казалось, его нетерпение передалось Тимофеевне. Голос ее вновь стал суровым:

– Ну, бывай здоров. Иди в селище. Делай, что вчера говорилось…

Кирилл набросил дубленку и подался к двери.

– Нет, внучок, погодь. Еще забыла предупредить: как на душе муторно станет и при этом Закутье вспоминаться будет, приезжай ко мне на Деды – сойдет горечь с души твоей, растает, как лед весною… А теперь свет потуши, а печку запали. Жить холодно было – может, хоть умру в тепле…

И запела слабеньким голосом:

– Пройдут холода, а там лебеда…

Когда Градовский вернулся, Марфа Тимофеевна была недвижна.

Соседки, бабка Соколиха и Соня, чуть войдя, дежурно запричитали, хотя по дороге внушали Кириллу, что Марфа, «хоть и не обидела вроде ничем за жизнь, однак ведьмой была, и денег у нее, наверное, много запрятано».

Как сказал им Градовский, что обещал помочь Марфе тризну справить, удивились сразу, а потом махнули рукой на дурня городского – пускай себе, если им деньги с неба сыплются – и отослали к Гальке со списком, в котором были написаны и перечень, и количество, и веса, и цены.

По дороге встретился Мишка – с корешем, одноруким Витькой Шуляком по кличке «Душман», по деревне прогуливался. Оба подпитые, как лес поваленный! Обрадовались перспективе продолжить разгул.

Зашел к Сашке-бригадиру. Сашка все воспринял достойно, как подобает представителю власти: отправил пару забулдонов и двоих молодых шпаков копать могилку. Перезвонил в Дежин, в собес, чтоб заказали на завтра гроб, а сам обещал за ним в Рудню на санях подскочить. Связался с химзаводом, где дочка Марфы работала, но концов не нашел.

 

Кирилл все намеревался обшарить чулан, да пространные бабьи задницы вход туда загораживали: тягали продукты, пересчитывали – стол на тризну готовили. А как на глаза попадался – эксплуатировали его мужскую силу: то за водой пошлют, то за дровами, то за мясорубку усадят. Кур резать отказался – высмеяли, но отцепились. Соколиха, к слову сказать, чубатку к себе занесла, как и просила Павлючиха.

Так и шлялся Кирилл Игоревич Градовский туда-сюда. Когда выходил, Павлюков кожушок надевал. Тесноватый кожушок, правда…

Соколиха притащила из дома двухлитровку сметаны, Галька в порядке благотворительности и спонсорства – пять килограммов гречки и пять пачек киселя, Соня презентовала трехлитровик самогона, а за остальное пришлось платить.

Градовский не успевал рассчитываться: и командировочные, и личные, и шкурные, и подшкурные таяли на глазах. Только на обратный билет и оставил, прижал.

Наконец-то, когда умаявшись сидел у окошка и стряхивал пепел с последней «цивильной» сигареты в опустевшую пачку, Соня притащила ему книгу: «Мы-то уж давно не читаем, а тебе, глядишь, и сгодится. Хотя дочку надо было бы спросить: книга древняя – больших денег стоит, дурню видно… Да была она или нет?»

Градовский ручником вытер с книги пыль и открыл как открылось. Картинка: полукругом сидят боги, бойкие молодцы подгоняют чертенят, чтоб шибче негаснущий огнь поддерживали. А перед идолами стоит Мара и его, Кирилла, босоногого и в косоворотке, за руку держит…

«Недоспал, что ли? Или перенервничал?…»

Следующая наугад открытая страница гласила: «И иже буде день, коли опошни язычник покидаша свет сей, взбунтуют божки малы и Чернобога воинство, и несчастий немало падет на главы человецех грешныя».

Градовский передернулся и захлопнул книгу. При этом большой палец его попал в углубление малой поперечины шестиконечного золотого креста.

 

Схоронили Павлючиху на следующий день. Кириллу как крепкому парню гроб в головах нести пришлось. А откуда крепким мужикам в Закутье взяться? – болота кругом.

Кошку Кирилл хотел забрать – не пошла с могилки Павлючихиной, шипела, щетинилась и лапку царапучую поднимала, когда подойти пробовал. Домовушка!

Так случилось, к Гальке в день похорон муж приехал. Приличия ради Сашке-бригадиру по морде разок вмазал – право показал. Да опять на свои шабашки смотался – контракт у него. Правда, в Польше на этот раз.

Ни монетки, ни кольца Градовский так и не нашел. Выгребли, наверное, толстозадые стервы, пока в голове туман стоял.

Метель сразу после похорон началась – два дня и две ночи гуляла-неистовствовала. Так и просидел корреспондент в Павлючихиной хатке, хоть Сашка-бригадир к себе ночевать приглашал. И все это время тризну справляли с утра до вечера, некоторые и домой не расходились. А что делать: свадьбы, проводы, похороны – вот и все праздники в деревне!

 

Корреспондента Градовского Сашка-бригадир, прикладывая снег к круглой битой морде своей, отвез в Рудню и уважил – посадил на проходящий в Дежин.

В Дежине гуляли Масленицу. Торжественно сожгли на площади перед бывшим райкомом усатое соломенное трехметровое чучело. Городской глава распорядился блины бесплатно раздавать. Румяные продавщицы, счастливые, что с деньгами возиться не надо, только успевали заворачивать их, круглые и желтенькие, как солнышко, в трубочки. Ряженые козлами, медведями и поросятами подростки зарабатывали на пиво и мороженое, а менты хоть и суровыми выглядели, но зверели в крайнем уж случае. Только одного паренька в бело-красной менингитке то ли предупредили, то ли попугали.

Единственное жалко: пока ехал Градовский на экспрессе из Дежина – приснул малость и пакет с книжкой, что отдельно от его заплечной сумки лежал, спросонья при выходе забыл. Искал потом, правда. Даже вознаграждение предлагал в своей газете. Да кому твое вознаграждение надо, если книжка старинная и больших денег стоит – дураку видно… Да была ли она?

Правда, и оказия случилась: пока Кирилл мотался по своим закутьям, жена его, оторва, решение приняла. Вернее, хахель ее принял: кинуть Градовского к такой-сякой матери. В одном сомневалась Ольга Градовская – в фамилии вновь избранного: «Сапсень». Решила остаться Градовской.

Ну ничего. Павлючиха сказала, что выдюжим, – выдюжим!

 

Что дальше-то? А ничего особенного, можно сказать и не случилось. Мишку Корича пьяного Зюзя-мороз одолел да Карачуну-страхолюдину для окончательного оформления передал. Никто его и не хватился – кому он нужен, ашавурок? А Витька Шуляк, Душман, с неделю в хмельном беспамятстве пребывал. Только весной и нашли Мишку, как снег сходить начал, – собака наткнулась, завыла. Что и как дальше было – трудно сказать, но тот лесник, который Мишку нашел, в скором времени повесился, а в кармане его кителя лежало золотое кольцо, о котором даже жена не знала.

На Гальку налоговики из Дежина наехали – и так штрафанули! Поняла Галька, что проще в огороде рачковать и не высовываться, чем торговлей заниматься. Хотя торгует, конечно, понемногу, кулацкая внучка!

У Соколихи корова опять заболела – прирезать пришлось. Так бабка на всякий будущий случай хату Павлючихину огнем спалила. Только печь треснувшая с обломком трубы – черным призраком – да скелет железной кровати бурьяном зарастает. И от чертовых ворот лишь бетонный столб остался. А почему же хатке и не гореть? – все истлело давно. Дочка из Берестейщины со своего «фимзавода» приехала, а наследовать нечего. И что жалко – хатка приватизирована была. Хоть бы разобрать да бревна несгнившие на баньку кому продать – все ж какая-никакая копейка. А так – только на билет потратилась! Пенсию последнюю Марфы Тимофеевны, правда, в Рудне ей выдали, даже паспорт не глянули… И деньги небольшие со сберегательной книжки. Ну как «небольшие»? – это смотря по каким временам!

Ни черта не припаяли Соколихе-подпальщице – по годам таким в тюрьмах наших нет возможности содержать, лучше убить сразу. Да и как доказать, что спалила, если сама не призналась и свидетелей нет? А что от чубаткиных перьев на пожарище смрад стоял – на то следователи от большого ума внимания не обратили. А деревня чужакам лишнего не скажет… Короче, с чем приехали, с тем и уехали.

Пепелище, где хатка стояла, пьяницы и теперь обходят. И новый электрический столб шагов на десять отнесли от того места, где «чертовы ворота» были.

А Сонька тиснет самогон, как и всегда было.

 

В начале лета из Рудни в Закутье дорогу строить попробовали. Да только в лес углубились – и работа кончилась: то ось в катке сломается, то подшипник в бульдозере полетит, то рабочие перепьются, накуролесят. А ведь набирали бригаду со всей области и деньги ложили немалые… На Семуху Перун молнией трактор спалил, да так, что тракторист и выскочить не успел. После того вовсе забросили строительство – и на план плюнули. Хоть смету, надо сказать, выбрали – шума было на всю республику, даже кого-то перекинули из мягкого кресла в менее комфортное. А на Илью дожди зачастили, поразмывало все – стоит этот трактор сгоревший и до сих пор там, ржавеет.

А дороги как не было, так и нет.

Турков зовите – те построят!