Детство-42.

Рассказы.

 

Сережа (7 лет).

 

Вагон сильно трясло, и Сереже никак не удавалось устроиться поудобней и заснуть. Вот уже пятый час в пути, а соседи по вагону никак не успокоятся: делят места и полки, укладывают тюки, носятся с кипятком и говорят, говорят, говорят… Говорят о войне, о фронте, о том, как все труднее доставать продукты и даже обноски, а уж про новые вещи, тем более теплые, нечего и думать. Под потолком, прямо над Сережиной полкой, мотается из стороны в сторону единственная на весь вагон лампочка, и именно она, да еще глухие голоса снизу и за стеной, да стук колес никак не дают ему покоя.

Спать не получалось. Тогда Сережа попробовал делать гимнастику. Но в узком проходе не было ни сил, ни возможности размахивать руками и ногами. Погуляв по вагону, Сережа так и не нашел товарищей для игр – и он решил рисовать все, что будет происходить с ним в пути. Прямо в пальтишке и ботиночках – что дома было бы пресечено немедленно – влез на среднюю полку, которую они занимали вместе с мамой, достал из карманов карандаши, разгладил обрывки бумаги и начал рисовать.

Сначала Сережа начертил две линии - от одного края листа до другого. Затем соединил их короткими перемычками. Это железная дорога. Ее построил отец. Отца Сережа никогда не видел. Мама всегда говорила, что он уехал строить железную дорогу и вернется только через несколько лет, потому что дорога очень-очень длинная. Мама тоже хотела поехать, но ее не взяли: вот-вот должен был родиться Сережа.

Ведомый тепловозом с красной звездой на боку по дороге мчится поезд, составленный из разномастных вагонов. Теперь по этой дороге они будут ехать неизвестно куда много-много дней. В небе рассыпаны звезды, висит большая бледная луна, в каждую щель маленького старого вагона задувает колючий ветер. Все вокруг говорят, что состав идет на юг, туда, где зимы не никогда бывает, где в достатке хлеба, мяса и даже фруктов, а о снеге напоминают только сугробы хлопка. Поэтому на горизонте Сережа рисует пальмы, яркое солнце и попугаев – так в детской энциклопедии изображены южные страны, так он сам привык их рисовать.

Окна в вагонах Сережа сделал большими для того, чтобы показать все происходящее в внутри. Видно по три полки с каждой стороны. Сверху на каждой лежит по два-три человека, на нижних сидят впятером, а где-то еще и с детьми на руках. Прямо в окно высунула нос краснолицая толстая тетка. Она Сереже еще на вокзале не понравилась: все ходила по перрону, расталкивала пассажиров и пыталась сменять что-то. Потом неожиданно открылись двери вагонов, все схватили тюки и чемоданы, и огромная толпа в считанные минуты схлынула с платформы. И хотя у Сережи с мамой вещей было меньше всего, они растерялись, засуетились и попали в вагон последними. Все места были уже заняты, а на одной из средних полок уже приготовилась задремать на пяти узлах та самая краснолицая тетка.

Тогда мама, обычно такая стеснительная и мягкая Сережина мама, подошла к ней, потрясла за плечо, и тихо, но твердо сказала:

- Вы не могли бы нам уступить место? Я с ребенком.

Тетка заворочалась, выругалась, долго терла глаза и, наконец, разглядела маму.

- Чиво?.. – зевнула краснолицая,– Жирно будет! – и повернулась на другой бок.

Мама растерялась. Сережа испугался. Он решил, что «жирно будет» это значит, что они с мамой сами станут как эта противная тетка: толстыми, с синюшным носом и луковым духом. Он схватился за край маминого пальто и заплакал:

- Я не хочу становиться жирно! Я не хочу как она! Я лучше худой в тамбуре поеду! Я всегда худой! У меня малокровие!

Пассажиры вокруг засмеялись. Даже мама улыбнулась. С верхних полок послышалось: «Иди ко мне, пацан, если высоты не боишься!», «Знай наших – бей контру!», «Не плачь, деточка!».

Всеобщий смех вдруг резко оборвался. Сережа вытер рукавом нос, оглянулся и увидел вошедшего в вагон военного. Тот покрутил головой, прищурился и прямиком направился к Сереже с мамой.

- Что происходит, граждане?

- Вы понимаете, - начала мама, - я никаких особых условий для себя не прошу… Но я с ребенком, и пусть не все время пути, но хотя бы ночью мне бы хотелось, чтобы он на полке поспал!- и опустила глаза.

Офицер посмотрел на Сережу.

- Неправильно рассуждаете, гражданочка, - строго сказал военный, - у нас другие дети и стоя, и сидя, и на руках у родителей спят. Не до удобств ни детям, ни старикам. У вас мальчик большой уже, - Сережа почувствовал на плече тяжелую ладонь, - готовый солдат. Пусть учится переносить тяготы пути.

- Я понимаю, понимаю…- закивала мама, - но сидячее место осталось одно, откидное, мы там вдвоем никак не усидим.

- И не надо. Располагайтесь пока на этой полке, а с гражданкой, - он грубо ткнул тетку в бок, - мы в другом вагоне поедем. Как и со всеми, - военный окинул взглядом вагон, - кто будет замечен за занятием спекуляцией.

Пассажиры заспешили на свои места. Тетка открыла глаза, увидела военного и быстро слезла с полки. Отряхнула юбку, разгладила воротник, собрала пожитки. Военный жестом направил ее в конец вагона. Согнувшись под тяжестью узлов, женщина медленно, качаясь, пошла за ним и лишь у входа в тамбур оглянулась и зло посмотрела на Сережу с мамой.

Военного Сережа тоже нарисовал. Бравый офицер на рисунке управлял тепловозом, а звезд у него на погонах было больше, чем в небе. Снизу Сережа, как умел, подписал рисунок: «Э-В-А-К-У-А-Ц-И-R».

 

 

Нина (9 лет).

 

На рассвете жители поселка Красный возвращались из леса. Рядом размещался полк Советской Армии, на который немцы почти каждую ночь совершали авианалеты. За одно бомбили и Красный. Вот и шли его немногочисленные жители: женщины, дети и подростки – в лес, переждать короткую летнюю ночь. Многие брали с собой лукошки, чтобы на обратном пути собирать ягоды и первые грибы. Так обычно делали и Никитины. Мать, братья-подростки и маленькая Нина никогда не приходили из леса с пустыми руками. В тот день они «напали» на особенно богатую ягодную поляну и вышли из леса намного позже других.

Мать и братья шли впереди. Нина набрала разных ягод прямо в подол, ела их по дороге, очень боялась уронить хоть одну и постоянно отставала от старших. Разглядывала букашек в траве, прыгала с кочки на кочку, собирала красивые камешки и листочки.

Так и шла Нина, глядя себе под ноги, пока вдруг не столкнулась с чем-то. Нина подняла голову и обмерла: прямо на нее, глаза в глаза смотрел наполовину вкопанный в землю солдат. Одежда на нем была грязная и оборванная, местами обгоревшая, вместо рта зияла черная дыра, руки заломлены за спину, вокруг пахло паленой шерстью и гнилью. Нина хотела окрикнуть маму и братьев, но только тихо заскулила. Не было сил даже сдвинуться с места, не то что отойти от солдата. Мама - как будто что-то почувствовала – вдруг обернулась и кинулась к дочери. Подбежала, охнула и накинула на лицо солдата платок. «Пойдем, моя девочка, пойдем милая», - приговаривала, а Нина словно окаменела. Тогда мать взяла девочку на руки и быстро пошла вперед. Братья, наоборот, не испугались, подошли к солдату, потыкали его палками. Удостоверившись, что тот мертв, пошли за матерью.

 

- Мама! – Нина настойчиво дергала мать за подол, - Мама, он смотрел на меня!

- Как же он мог смотреть, милая, глазки у него прикрыты были, да и умер дядя уже.

- Ничего он не умер! Не умер! Он на меня дышал!

- Как дышал? – удивилась мама.

- Ой, мамочка, так вонюче!

- Удивительно...

В поселке удивительного было и того больше. В каждом дворе, на каждом огороде появились мужики. Все были при деле: кто крышу чинил, кто дрова колол, кто в поле вышел. Мужики были военной форме, хоть и в разных чинах. От работы не отвлекались - ни одного у забора с цигаркой или на улице за пустыми разговорами. Движения их были медленными, спины сгорблены, глаза полуприкрыты. Они раскачивались из стороны в сторону, как маятники в человеческий рост, и время от времени пускали изо рта пузыри или заходились в короткой судороге. Ни один не сменил обгоревшую гимнастерку и замазанные глиной галифе на чистые штаны и рубаху.

Бабы же сновали по поселку довольные. Приосанились, похорошели, повязали нарядные платки, а те, у кого еще осталась в потайных сундучках краска для лица – навели невиданную по тем временам красоту. К Нине с мамой подбежала кривая Прасковья. Схватила их, расцеловала, и сразу в лоб:

- Вы на свадьбу-то ко мне сегодня придете, дорогие мои?

- Придем, а кто жених-то? – спросила Нина. – Мы его знаем?

- Придете – узнаете! – засияла Прасковья. – А я побежала, у меня еще полпоселка неприглашенных!

- Ну, давай... – только и успела сказать мама вслед.

Вечером у Прасковьи собрались все. Невеста повязала белый платок, насурьмила брови и выглядела очень довольной. Рядом сидел жених. Одежды он так и не сменил, по единственному погону и по усам было видно – полковник. Не ел, не пил, смотрел прямо перед собой, а когда за столом кричали «Горько!», Прасковья сама поворачивалась к нему, и крепко целовала, держа за уши.

Остальные бабы пришли с такими же вареными кавалерами, да еще посмеивались над Прасковьей: она, мол, без свадьбы жить со своим, полковником, не соглашалась, а они, простые вдовы да солдатки, и без церемоний обойдутся.

Мама Нины подсела к Софье Николаевне, ветеринару с поселковой фермы.

- Я никак не пойму, что происходит-то? – удивилась мама. – Откуда в поселке ткачих, где и до войны самый завалящий мужичонка в драку, вдруг столько военных. С полка пришли что ли?

- С полка, - ответила Софья Николаевна.

- Неужто войне конец?

- А вы не знаете?

- Не знаю...

- Так вот, не кончилась война, и не скоро еще закончится. Ночью полк вконец разбомбили, и тела солдат разбросало по всей округе. А бабы наши где-то разузнали, что если мертвого мужика по пояс в землю закопать, да прочитать над ним «Отче Наш» задом наперед, то он и оживет. Вот солдатики и ожили.

- Так они мертвые?

- Живые, мертвые, - пожала плечами ветеринар, - всем без разницы. Вон, посмотри, - она показала на жениха, - как слюни пускает, а Прасковья и рада подтирать. Был бы живой – так вообще на все согласная была бы, только чтоб не одной.

Вернувшись со свадьбы, мама легла рядом с Ниной, но никак не могла уснуть. «Что же это с землей нашей делается, если уже всякая грязь и нечисть лезет наружу. Бабы наши мужиков себе из преисподней достают, с покойниками свадьбу играют...» – все думала она. – «К батюшке надо идти, к батюшке, только как до него добраться? Батюшка теперь за гатью живет, сама не доберусь, пропаду. А может... – мама посмотрела на Нину. – Может Нинку послать?.. Она ловкая, по кочкам добежит». Мама полежала еще немного и начала будить Нину.

Спустя полчаса Нина уже шла через гать. Почти каждую ночь она проводила в лесу, но без мамы и братьев, да еще на болоте, было очень страшно. Нина аккуратно ступала по одной ей известной тропинке, состоящей из кочек, бревнышек и листочков. От каждого шороха ее бросало в дрожь, за каждым кустом мерещились лешие и кикиморы. Но Нина шла вперед. Шла, пока перед ней не выросла кривая избушка, в единственном окне которой горела лампадка.

Нина вошла без стука. Батюшка уже ждал ее. Не успела Нина раскрыть рта, священник заговорил сам:

- Знаю, знаю, что случилось, девочка... Чего ты от меня хочешь?

- Помогите, батюшка, страшно очень среди покойников жить.

- Не помогу я вам, нет мне больше хода в деревню, - вздохнул батюшка. - Сами себе поможете.

- Ты уж подскажи, как! – взмолилась Нина.

- Сказано в Писании: колокольным звоном очиститесь. Поняла?

- Да, - кивнула Нина.

- Тогда беги с Богом!

Обратно Нина летела, словно не было ни болота, ни леших, не темноты. К рассвету добралась до поселка. Домой заходить не стала – сразу побежала к колокольне на окраине Красного. Царапая руки, взобралась наверх и с первыми лучами солнца что есть сил качнула большой колокол. Голова кружилась, в ушах гудело, но Нина звонила в колокол еще и еще, глядя, как бабы вытаскивают во двор обмякших мужиков. «С Богом!»- улыбнулась Нина.

 

 

Алеша (11 лет).

 

- Соглашайся, Алешка! Соглашайся!- шептал командир.

Алеша молчал.

Вокруг зашипели:

- Да он боится!

- Немцы прикормили! Родину прожрал!

- Нас тоже, поди, тоже продал уже!

- Кишка тонка!

- ТИХО! – приказал командир.

И снова нагнулся к Алеше:

-Я знаю, пацан, – ты не боишься, ты просто парень вдумчивый, аккуратный, все у тебя четко, все серьезно. За это немцы тебя и приметили, за это к себе позвали. Только у нас все тоже серьезно. Война братец, а мы уж третий месяц в берлогах да оврагах штаны просиживаем. Так давай помоги нам склад взорвать, у нас там тоже все продумано.

Алеша молчал. Из темноты послышалось:

- Они и деда твоего убили. Забыл что ли?

 

Алеша рос с бабкой и дедом. Дед, семидесяти лет от роду, был тяжел и характером, и на руку. Воспитывал внука больше вожжами и работой, сам никогда с ним не разговаривал. Лишь при соседях, если Алеша проходил мимо, дед обычно сплевывал и цедил сквозь зубы: «Сбежала гнида, выблядка своего мне оставила». Бабушка, наоборот, Алешу жалела: старалась припрятать лежалый пряник или сухой калач и незаметно сунуть внуку. Последний год она хворала, усохла вся, из дома не выходила - все больше лежала. Но если деда не было рядом, звала Алешу к своей кровати, обнимала его, читала молитвы и плакала.

Ранним летним утром всю деревню разбудил рев мотоциклов. Одни сами выбежали из изб поглядеть, что случилось, других немцы силой выволокли на улицу. С десяток молодых ребят успели огородами убежать в лес. Так там и остались. Организовали партизанский отряд.

На пятачке у сельсовета взрослых мужчин стали отделять от стариков, баб и детей. Когда дошла очередь до деда, немцы задумались. С одной стороны – весь седой, за лохматой бородой лицо изрезано морщинами, пальцы скрючены, с другой – даже под холщовой рубахой видны мускулы, зубы все целые, а глаза черные и злые. Позвали своего доктора. Тот подошел к деду, заглянул в рот, прощупал мышцы и что-то записал в блокнот. Дед недобро глядел на доктора из-под косматых бровей. «На каторгу меня готовишь, сволочь! – взревел дед и попер на немца. – Был я уже на каторге, и тебя сволочь уже давил!». Доктор достал из кармашка маленький дамский пистолет и выстрелил в упор. Дед упал. Один из немцев что-то сказал по-своему – остальные рассмеялись.

Мужиков тут же увезли. Бабы с детьми разошлись по домам.

Весь день Алеша как обычно ходил за скотиной, полол огород, прибирал избу. Только вечером пришел к бабушке и рассказал ей, как все было. Бабушка снова плакала, шепотом молилась, гладила Алешу по спине, перебирала волосы. Ему же впервые показалось, что он свободен.

 

- Ну что, Алешка?

Командир отряда вопросительно посмотрел на Алешу.

- Я знаете, что подумал, я подумал... – заговорил тот, - зачем вам склад взрывать? Там же ружья, патроны, автоматы. Они вам тоже позарез нужны. С самострелами да дробовиками много не навоюешь. Зачем все губить одним махом? Я вам ключ от сарая дам – вот он.- Алеша показал ключ. - Сами что нужно и возьмете. Так?

- Так да не так! Ты посмотри на наших ребят: они только с дробовиком ходить и приучены. Такому дашь пистолет – он себя пристрелит, а потом и нас заодно. Нам бы ключ от сарая, где жратва у них хранится, - улыбнулся командир, - да ее мы и сами в суматохе добудем.

 

Несколько дней в деревне было тихо. Немцы заняли больших изб, рядом построили себе склады. Начали обходить дома – переписывать население. Когда зашли к Алеше, он в фартуке орудовал ухватом в печи. Один из немцев спросил: «Кто ты?» - и жестами попытался выяснить возраст ребенка. «Алеша» - ответил мальчик и показал две пятерни.

С этого дня Алеша начал служить у немцев. Работа была большей частью женская – убрать, постирать, приготовить. Деревенские бабы немцев не понимали: грязные рубахи штопали, рванье стирали, пол мели кое-как, на кухне приворовывали. Алеша же, приученный дедом к бессловесному обращению, сразу понимал, что от него хотят, умел работать и не умел обманывать. Немцы сажали его с собой за стол, угощали пивом, шоколадом, колбасой, постригли и дали новую рубаху. Звали его «Алоша».

Обычно Алеша ходил босой до конца сентября, с октября по май одевал валенки. В тот год первые морозы ударили рано. Утром Алеша вышел из дома, увидел льдинки в лужах, поежился, выдохнул облачко пара и побежал на работу. Весь день провел как обычно, а к вечеру вдруг ослаб. Заломило затылок, полыхнуло в груди, закружилась голова. Алеша медленно дошел до лавки, присел, закрыл глаза. Сколько он так просидел, Алеша не помнил, очнулся от того, что доктор, тот самый доктор, который застрелил деда, бил его по щекам. Алеша силился что-то сказать, но только хрипел в ответ.

Доктор раздел Алешу, отнес на кровать. Сначала долго стучал его по груди и по спине, потом слушал через трубку и все время вздыхал: «Алоша… Алоша…». Больше всего Алеша боялся, что сейчас его выгонят, он не дойдет до дома и умрет прямо на дороге. Но доктор укрыл его, принес горячего питья, дал какие-то пилюли. Алеша заснул.

Немцы выхаживали Алешу две недели. Растирали водкой, давали горькие порошки. Когда Алеша встал с кровати, доктор пару раз приложил к нему свою трубку и довольно улыбнулся, потирая руки. Один из немцев подарил Алеше вязаные носки и большие, не по размеру кожаные сапоги.

Алеша сбегал к бабушке и в тот же день приступил к своей обычной работе.

 

- Ну что, согласен?

Алеша молчал. Командир посмотрел ему в глаза.

- Или правду говорят, что ты Родину продал? Никак я не пойму тебя, Алешка! Мог бы стать героем, а сам, как враг народа, саботируешь партизанское движение. Ты же красной армии поможешь деревню освободить! Да любой из нас готов немцам глотку перегрызть, только без тебя нам никак не справиться! Согласен?

- Согласен.

- Тогда слушай. Вот заряды, - командир поднял увесистый сверток, - вот шнур, приладишь одно к другому. Заряды закинешь в окошко, шнур подожжешь. Спички есть?

- Есть.

- Так вот. Шнур подожжешь и беги. Остальное дело наше. Добро?

- Добро.

- Ну, тогда, пошел, пацан, не бойся!

 

Алеша побежал в сторону деревни. Не боялся он, ничего не боялся. Только не поймут они, грязные, голодные, оборванные, что не в жратве тут дело и не продавался он никому.

Алеша подошел к складу, где хранились боеприпасы. Достал из-за пазухи ключ на веревке, тихо открыл дверь. Соединил заряд со шнуром, как показал командир. Сел среди ящиков, зажег спичку и заплакал.

 

 

 

Коля (13 лет).

 

«Коля-Коля-Николай, сиди дома - не гуляй... » - снова засел в голове дурацкий стишок. Кто гуляет в такой мороз? Выходят из дома только по крайней необходимости: отоварить карточки, поискать дров, схоронить родственников. Даже не схоронить – хватило бы сил довезти до берега и сбросить тело в Неву.

Вот снова кого-то на саночках везут. Раньше, если во дворе случались похороны, Коля всегда старался поглядеть на покойника или как-то выведать, кто умер. Теперь уже все равно. Да и выживших не отличить друг от друга: худые, сгорбленные, закутанные в тряпье, - уже не люди. Тени.

Точно также, тенью, Коля шел вдоль стены, сжимая в кармане продовольственные карточки. Он боялся, что кто-то вдруг выскочит из-за угла, набросится на него и отберет драгоценные талоны. Едва ли среди серых призраков, бредущих по улицам блокадного города, нашелся бы тот, у кого хватило бы сил ограбить Колю. Но сердце мальчика сжималось в каждом темном дворе, от любого недоброго взгляда. Страшно. Страшно идти одному за пропитанием для всей семьи. Страшно потерять карточки. Страшно упасть, не дойдя до магазина, и оставить маме с сестрой ни грамма хлеба, ни грамма надежды на жизнь.

Раньше Коля ничего не боялся. Первым испытывал тарзанку, залезал на крышу по пожарной лестнице, купался в холодной реке. Не верил, что может сорваться, разбиться, замерзнуть, утонуть. Все было далеко и не взаправду. Только теперь стало страшно по-настоящему. Когда мама перестала вставать, а у младшей сестренки распухли суставы и раздулся от голода живот. Когда вывезли хоронить Колиных лучших друзей, Таньку и Ваньку Скороходовых, и они вдруг оказались такими маленькими, высушенными, что вдвоем уместились на одних саночках. Когда сосед, профессор сельскохозяйственного института, умер от голода, так и не притронувшись к семенам редких зерновых культур. Теперь радуются, если морг или больница «слава Богу, всего в двух шагах», одалживают продукты с процентами и замерзают у дверей продуктовых лавок.

Пайки хлеба становятся все меньше. Люди один за другим выходят из магазина. Внутри большая очередь. Каждый день слезы, мольбы, обмороки. Минуты томительного ожидания и короткой радости. Коля старался приходить за час до закрытия магазина. Он мечтал, что останется последним в очереди, продавщица крикнет «За мальчиком не занимать!» и разрешит ему слизать все-все-все крошки с разделочной доски.

Где-то дают мясо, крупу, муку. Достают люди. Но Коля не может выстоять огромную очередь, у мамы сил хватает только на то, чтобы ругать сына за то, что тот не может отоварить карточки на дефицитные товары. Да и сестра хороша. Упрекает Колю, что он ест в школе, а значит, переедает по сравнению с остальными. Хотя все знают, что дети до двенадцати лет получают больше иждивенцев. Сестра прячет конфетки и потом никогда не делится. Если Коля режет что-то, она внимательно следит, не отрезал ли он себе или маме сверх меры. Дома ругань из-за каждого кусочка.

В этот раз Коля получил немного хлеба, четыре картофелины и малюсенький кусочек вяленого мяса. Здесь-то и начинались самые страшные испытания. Как не отгрызть хотя бы сухую корочку от пайки хлеба! А мясо! Конечно, мама может выварить из этого кусочка целую кастрюлю невзрачного бульона, но так хочется положить его за щеку и несколько дней – даже неделю – можно наслаждаться его чудесным вкусом. Если Коля не принесет хлеб, они умрут. Как умерла сестра-близнец соседки по квартире. Только соседка сестру никуда не повезла. Получает за нее карточки, живет за двоих, тело сестры зарыла под снегом на балконе. Другие соседи говорят: съела.

Коле кажется, что он уже сам переварил себя изнутри. Нет уже надежды, что закончится блокада, что закончится война. Вырваться из этого проклятого города, улететь на самолете, уйти пешком невозможно. Даже если умрешь – навеки вмерзнешь в мостовую, потому что ледяная земля тебя не примет. Остается доживать, кто как сумеет.

 

Света (15 лет).

 

Света открыла платяной шкаф. Наряды теснились на плечиках. Внизу громоздились коробки с обувью. Но не было ни одного наряда, подходящего именно для сегодняшнего вечера. В глубине гардероба блеснули глаза большой белокурой немецкой куклы. «И зачем мне кукла?» - с досадой подумала Света. – «Лучше бы шелка для платья прислали. Не маленькая уже».

Сегодня торжественный вечер в Доме Офицеров Воздушного флота. Будут чествовать брата Светланы – Василия, прославленного летчика. Такое важное мероприятие наверняка не пропустит отец, а Светлане давно пора бы с ним поговорить. И все-таки главное – танцы. Придут молодые офицеры, друзья и сослуживцы Василия, и Света просто обязана быть в этот вечер самой красивой.

Отец говорит, что рано еще в пятнадцать лет ходить на танцы. Думает, она еще ребенок. Но Света уже выросла в очень даже хорошенькую молодую девушку и не намерена сидеть в четырех стенах в окружении нянечек, прислуги и занудных подруг. Шубки, платья, туфельки нужны не для редких ужинов в узком семейном кругу. Пора Светлане выходить в свет. «Света в свете,» - улыбнулась она своему неожиданному каламбуру.

В комнату заглянула пожилая няня.

- Светочка, ужинать!

- Что сегодня? – без энтузиазма поинтересовалась Света.

- Заливное, рыба, салаты разные... – начала перечислять няня, - всего и не упомнишь.

- Не хочется... Позови-ка мне лучше модистку.

- Наденьку?

- Надежду, - сухо ответила Света. Она эту портниху не очень любила, но по праву признавала ее лучшей. К тому же, Надежда жила недалеко от Ближней Дачи и уже через час постучала в дверь.

Света встречала модистку в сшитом Надеждой пеньюаре.

- Что будем шить? – с порога начала та.

- Будешь шить платье. Черное. По фигуре. С атласным поясом. Как у артистки в картине, которую отец на прошлой неделе привозил.

- Поняла. Мерку бы надо снять.

- И так же знаешь все мои мерки!

Надежда опустила голову и незаметно улыбнулась. За зиму Светлана сильно располнела и очень переживала по этому поводу. Надежда потихоньку расшивала старые платья, чтобы прибавка в весе не так бросалась Светлане в глаза, но для нового платья мерки обязательно надо было снимать заново. Хорошо хоть цвет выбрала черный. Сейчас холодно, шубку накинет – получится отлично.

- В среду принесу на первую примерку, хорошо?

- Не хорошо, - Светлане новый наряд нужен был сегодня же. – Вечером я должна быть в этом платье в доме офицеров. В восемь принесешь готовое.

Модистка кивнула и вышла. На часах было двадцать минут седьмого.

 

В девять Светлана - в новом платье, лакированных туфельках и накидке из чернобурки – села в машину. «В Дом Офицеров?»- уточнил водитель. Девочка сдержанно кивнула.