Ефим Гаммер

 

 

 

НЕБО НА ВСЕХ ОДНО

 

 

 

 

От автора

 

 

 

 

15 июня 1992 года в израильской газете “Наша страна” я прочел заметку ветерана Второй мировой и израильских войн Аркадия Тимора о летчике Корданском, героически погибшем в 1943 г. при налете на румынский порт Констанцу.

 

Вот она:

 

“Подвиг Гастелло повторил летчик-еврей Шика Абрамович Корданский, - пишет Аркадий Тимор. - После окончания Ейской военной школы морских летчиков Шика совершил свой первый боевой вылет уже 22 июня 1941 года.

 

Затем его перевели в 36-й полк 63-ей авиационной бригады. Очень скоро Шика стал командиром звена и участвовал во многих операциях над территорией Румынии.

 

В начале 1943 года в одном из полетов он был ранен, но сумел довести самолет со многими пробоинами на свою базу вблизи Новороссийска. К этому времени он совершил 100 дальних боевых вылетов, в основном ночью.

 

28 сентября во время дневного полета он точно вывел свою эскадрилью к порту Констанца, где находились несколько немецких военных кораблей. Два из них удалось потопить. Но тогда по самолету Шики был открыт массированный зенитный огонь, и самолет вспыхнул.

 

Шика Корданский направил свой горящий самолет с оставшимися бомбами на палубу немецкого корабля.

 

...Почти через 47 лет - 4 октября 1990 года - указом президента СССР Михаила Сергеевича Горбачева посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза Шике Абрамовичу Корданскому за беспримерное мужество, проявленное в годы Второй мировой войны. Его вдове и дочери были вручены грамота Героя и Золотая звезда.”

 

Эта заметка напомнила мне о моем очерке “Небо на всех одно” - о штурмане Алексее Клюшкине, участнике легендарного дневного налета 28 сентября 1943 года на Констанцу. Очерк был опубликован в 1971 году латвийским издательством “Лиесма” в сборнике “В годы штурмовые”.

 

Ныне, перечитывая заметку Аркадия Тимора, я вновь воочию вижу события тех страшных дней войны, вижу их глазами штурмана Алексея Клюшкина, идущего в тот смертельный бой крылом к крылу с Шикой Корданским, своим сокурсником-однокашником по Ейской военной школе морских летчиков.

 

Алексей Степанович Клюшкин был удостоен звания Героя Советского Союза вскоре после рейда на Констанцу, когда находился в госпитале.

 

Шика Абрамович Корданский был удостоен этого звания посмертно, через 47 лет.

 

Но пусть сегодня мой очерк, восстановленный с привлечением новых материалов, повернет время вспять и опять объединит разлученных смертью асов Второй мировой - ведь небо и впрямь одно на всех.

 

 

 

 

 

 

1.

 

 

 

 

Над Констанцей небо - яркий шелк. Солнце над Констанцей, как арбуз початый. Но из синей выси в землю вдавливается тяжелый гул моторов. По аэродромам разносится “Ахтунг! Ахтунг!” По рулежкам бегут летчики, втискиваются в тесные кабины. И, вздымая клубы серой пыли, взмывают в воздух “мессершмитты”. Ложатся на боевой курс. Но поздно. Сполохи разрывов охватывают нефтепирс. И небо становится рваным, искромсанным огнем, а море под ним кровавым.

 

- Засуетились?! - желчно выдохнул Рыхлов и бросил бомбардировщик в вираж.

 

Тяжелый “бастон”, американский самолет-торпедоносец, полученный по лендлизу, развернулся над городом, снизился. Порт надвигался, вырастали нефтяные баки, корабли. А с ними и заградительный огонь. Небо грохотало, как жесть на ветру. Крупнокалиберные зенитки “эрликоны” кромсали облака.

 

- Леша! Как цель?

 

- Вижу...

 

Штурман Клюшкин включил пулеметы. Приближалась развязка. Приближалось мгновение, ради которого сегодня утром, 28 сентября 1943 года, была поднята в воздух специально отобранная группа из лучших бомбардировщиков Черноморского флота.

 

Вражеский эсминец стремительно вырастал. На его палубе отчетливо виднелись черные фигурки моряков.

 

- Чего медлишь? Бросай!

 

- Не горячись. Рано.

 

- Ну, давай, Леша!

 

Клюшкин смолчал. Он выждал еще какую-то долю секунды: точный часовой механизм, заключенный в нем самом, не мог подвести. И вот кнопка электросбрасывателя торпеды податливо ушла вниз.

 

“Как оно?” - подумалось ему. Клюшкин видел, как торпеда точно легла на курс. Минута-другая, и он закатает немчуре такой гол ниже ватерлинии, что мало не покажется. Но взрыва он не услышал. Взрыв вошел в него: в кабину самолета угодил снаряд. Осколком пробило каску. Боль раздирала тело, обволакивала, поглощала целиком. Хотелось кричать. И он кричал. Кричал матом, не слыша собственных слов. Второй снаряд угодил в бронеспинку. Клюшкина выбило из кресла на пол. Он приподнялся, стараясь вновь угнездиться в кресле, чтобы не терять из виду Констанцу.

 

- Саша, ранен, - выговорил он с трудом.

 

Но вместо голоса командира до него донеслось скрежетание металла, замолкнувшее на самой визгливой ноте. “Что-то с мотором? Значит, конец!”

 

“Бастон” планировал над городом. Двигатели отказали: снаряд, разорвавшись в кабине летчика, искромсал приборную доску и перебил систему электропроводки, питающей приборы. Рыхлов едва удерживал самолет от падения. Метнув взгляд на порт, он уже зло приноравливался бросить машину на немецкий корабль, над которым завис объятый пламенем бомбардировщик Шики Корданского.

 

- Корданский горит, - крикнул он Клюшкину.

 

Клюшкин стирал ладонью кровь с лица. Не думал, не представлял, что ему доведется стать свидетелем смерти Шики, сокурснника по Ейской военной школе морских летчиков.

 

Самолет Корданского резко пошел вниз. “На таран! - понял Клюшкин. - У него же там бомб до черта!”

 

Немыслимой силы взрыв потряс порт.

 

“Бастон” сильно тряхнуло. И вдруг правый мотор, чихнув раз-другой, очнулся от летаргического сна. Взрывной волной его разбудило. Погибая, Шика Корданский вернул к жизни самолет Клюшкина. Такое бывает только на войне.

 

Рыхлов развернул машину - к вражескому аэродрому. Успеть проутюжить взлетные полосы, пока гитлеровцы не опомнились.

 

В стороне от него самолет-торпедоносец полковника Бидзинишвили, оставляя за собой шлейф густого дыма, врезался в нефтебаки.

 

Стрелок-радист доложил:

 

- Взлетают три истребителя.

 

“Мессеры” выходили на перехват. У Рыхлова оставались считанные секунды: надо было во что бы то ни стало заставить работать левый мотор. Иначе не уйти. По кабине разливался едкий дым горящей резины. Одной рукой придерживая штурвал, он второй пытался отсоединить проводничок, который от прямого попадания осколка замкнулся на корпус самолета. Пожар удалось предотвратить. Теперь нужно было расцепить остальные перепутанные проводники. Один, второй, третий... А вот и искомый...

 

- Ну, давай, милый, - уговаривал летчик мотор. И тот, словно уловил мольбу человеческую, зачастил на своем столь понятном авиаторам языке.

 

Самолет развернулся на море, вывернулся из-под удара истребителя и на бреющем полете пошел над водой.

 

Внизу по-тюленьи пластались волны. По ним сноровисто бежало пламя, догоняя разливающийся из нефтегавани бензин. И Черное море, покрытое нефтяной пленкой, становилось огненно-красным.

 

Клюшкин постепенно приходил в себя. Казалось, что вместе с ним из обморочного состояния выходит и боль, становясь все жестче и несноснее. Он попытался перебинтовать голову, но от резкого движения опять потерял сознание. Вторично очнулся с ударом самолета о землю.

 

“Что бы это значило?” Он хотел приподняться, но не смог сдвинуться с места. Вокруг была темень. Но не сплошная - пронизанная желтыми молниями, синими искрами, усеянная стремительно закручивающимися в точку спиралями. И будто звуковое оформление всей этой цветной фантасмагории - бравурная музыка духового оркестра. Она накатилась, оглушила и подавила. “Да что это они, издеваются? С ума сошли? Кому эта музыка, эти торжества под оркестр? Шике Корданскому? Полковнику Бидзинишвили? Да и сколько нас всего-то живых? Рехнулись там, наверху, что ли?”

 

Но музыка гремела, раздувала медь и полнила собой все мировое пространство.

 

Этим маршем их провожали в полет...

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Алексей Клюшкин, 1970 год.

 

 

 

 

 

 

2.

 

 

 

 

Задание было неожиданное, как впрочем, и многое на войне.

 

Крым пылал в солнечном огне. Жара в районе Геленджика-Новороссийска стояла несносная.

 

- Невмоготу, - приговаривал Саша Рыхлов, выливая на оголенное свое мускулистое тело очередное ведро холодной воды. - А чего ты, Леша, водичкой не побалуешься?

 

- Вода не водка, много не выпьешь, - отшутился Клюшкин.

 

- А ты ее не вовнутрь, ты ее снаружи пользуй.

 

- Не к чему, от солнца все равно не спасешься. Привыкать к нему надо.

 

- И привык? Поделись опытом.

 

- Некогда. Гляди, вестовой.

 

Солдат подбежал к летчикам, козырнул.

 

- Комдив требует - в штаб.

 

Рыхлов набросил гимнастерку, жестко опоясался ремнем, завел все складки за спину.

 

- Ну как, хорош? - шутливо поинтересовался у друга.

 

- Хорош, хорош. Девкам на угощенье сгодишься.

 

И погнав перед собой пустую консервную банку, они двинулись по широкому аэродромному полю. Банка, описав в воздухе полукруг, плюхнулась в воронку от снаряда, выбив над ней фонтанчик стоялой воды.

 

В штабном блиндаже собрались асы торпедного удара с воздуха, лучшие летчики 36-го авиационного полка. Дело для них намечалось не то что серьезное - небывалое! Как поговаривали, операцию заказали на самом верху. В отместку за злокозненные утверждения Геббельса о том, что русские летчики деморализованы, морально и физически, нагрузки дальних перелетов не способны выдержать, да и самолетов, пригодных для этого, у них нет, и они отсиживаются на аэродромах, не высовывая нос в небо.

 

Склонившись над картой, летчики уточняли маршрут. Боевое задание было кратко и исчерпывающе ясно, будто его продиктовал сам товарищ Сталин - Верховный Главнокомандующий: среди бела дня, в ясную безоблачную погоду пересечь Черное море, выйти на Констанцу и обрушить торпедный и бомбовый удар на порт, корабли, стоящие у причалов, уничтожить запасы горючего.

 

- А прикрытие? - спросил Шика Корданский.

 

- Прикрытия истребителей не будет, - откашлявшись в совок ладони, ответил командир дивизии. - Наше оружие - внезапность и точный расчет. Геринг говорил, что съест собственную шляпу, если мы будем бомбить Берлин. Берлин мы бомбили. А шляпу он съел? То-то! Другой их врун по части пропаганды Геббельс твердит, что мы не способны совершать дальние перелеты. Вот нам и предоставлена командованием возможность провести дальний перелет, чтобы Геббельс заткнулся и подавился шляпой Геринга. Затолкаем ему эту шляпу в глотку, а? Как думаете?

 

“Затолкаем...”, - нестройно откликнулись летчики.

 

- Тогда слушай приказ!..

 

Они расходились по машинам, оживленно переговаривались, еще раз уточняли маршрут.

 

Сидя на парашюте у шасси, Клюшкин составлял штурманскую справку. Рядом с ним лежали планшет и карта. Вокруг уселись Миша Дюков, Шика Корданский со своими штурманами и Саша Рыхлов.

 

Еще раз учтены точки боевого развертывания, момент сброса торпеды. Констанца была перед ними, как на фотографии. Данные о вражеских судах, расположении цистерн с горючим были предоставлены 30-м разведполком.

 

- Ну, кажется, все, - подытожил Рыхлов.

 

И, будто дожидаясь этой завершающей фразы, вдали показался вестовой.

 

- На митинг! На митинг! - созывал он всех.

 

Полковник Токарев, открывая митинг, посвященный предстоящему рейду, будто выполнял поручение Генштаба. Он держался излишне официально, время от времени поглядывал на незнакомого офицера из штаба армии, который будто штырь проглотил, фиксируя в уме каждое его слово.

 

- Такого в истории авиации еще не было!!! - расставлял восклицательные знаки полковник Токарев. - Первыми это делают советские летчики!!! Черноморцы!!! Вы!!!

 

А они стояли перед строем - шесть экипажей, лучшие среди лучших, стояли и думали, что им очень хочется жить, им хочется вернуться назад. И дарить свои фотокарточки девчонкам из батальона аэродромного обслуживания, а не красоваться в траурной окантовке на страницах фронтовых газет. Им очень хотелось жить, хотелось вернуться, снова встать в этот строй и, равняясь направо, ждать выноса знамени.

 

И прощаясь, ребята жали им руки.

 

- До побачення!..

 

- До встречи!...

 

- Будь здоров, и не кашляй!..

 

- Зай гизунд!..

 

Техник-лейтенант рыхловского “бастона”-торпедоносца Блударев протянул Клюшкину свою каску.

 

- Пригодится, - сказал он, - в небе-то. От осколков в самый раз. Ты там повнимательнее обзор веди.

 

- Не волнуйся, зевать не буду.

 

Самолеты готовы к вылету. И вот она, команда:

 

- От винтов!

 

- Есть от винтов!

 

Гортанная медь духового оркестра провожала летчиков в полет. Только она, взамен истребителей, дана была им в сопровождение над Черным морем.

 

 

 

 

 

 

Шика Корданский

 

 

 

3.

 

 

 

 

Вместе со звуками марша один за другим оставляют взлетную полосу акулообразные самолеты. Впереди вырисовывается море. Буднично спокойное, оно лениво катит волны, легко различимые сквозь стеклянный пол штурманской кабины. Прошло ощущение скорости. Чудилось, что бомбардировщик застыл в бескрайней голубизне воздуха. Сдвинув каску на затылок, штурман с благодарностью подумал о Жоре Блудареве. Парень хотел лететь с ними стрелком-радистом. Но не разрешили. А на него положиться можно. Достаточно вспомнить, как он спас самолет с ранеными, когда возвращался от партизан на Большую Землю. Жора не любил рассказывать об этом случае, стеснялся. Но приходилось. Куда денешься, если летчики пристают с расспросами: откуда у тебя орден Боевого Красного Знамени? Никто другой из “технарей” не располагал такой наградой.

 

- Был я бортинженером на транспортном ЛИ-2. Партизан мы снабжали оружием, медикаметами, вывозили из леса раненых, - так начинал он обычно свой рассказ. - Однажды летим домой, глядь, “мессеры” насели. Шпарят как оглашенные. Летчиков и убило. Хорошо еще, что автопилот был включен. Иначе - в штопор, и каюк! Вижу такое дело, сажусь самолично за штурвал, и драпу от “мессеров” дал такого, что небу было жарко. Вот такая история. А на следующий день мне сам Семен Михайлович Буденный орден вручал.

 

“Шестьдесят человек спас, а выдает это как какой-то заурядный эпизод - точь-в-точь как Шика Корданский. Тот тоже вытащил ребят с того света - весь свой экипаж. Сам ранен, в самолете две сотни пробоин, и ничего - дотянул до аэродрома, - подумалось Клюшкину. Невзначай вспомнив об однокашнике, с кем вместе учился в Ейской военной школе морских летчиков и впоследствии попал в 36-й авиационный полк, он посмотрел вперед - туда, где в авангарде шел его самолет.

 

Еврейское имя Шика некогда было для курсанта Леши Клюшкина в новинку, и он называл Корданского на свой лад Шуриком. Потом, правда, приноровился и к необычному имени. Так привыкают к прозвищам и всякого рода кличкам. “Гвоздь” - можно? “Лихач” - можно? Почему “Шика” - нельзя? Даже смешно порой получается, если сморозить по адресу какой-нибудь его возлюбленной: “Живет себе с Шиком. Шикарно живет. Шикует!”

 

В небе воспоминания-размышления наплывают автоматически, ибо время тянется медленно: это утомляет, клонит ко сну - если не занять мозг какими-то, оживляющими сознание, возбуждающими мыслями, то случаем зазеваешься и проглядишь противника.

 

Делать было абсолютно нечего. На море нет приметных ориентиров, не с чем сверять карту. Определяться в воздухе не к чему. Этим занимается штурман ведущего торпедоносца. Готовиться к выходу на цель еще рано. Но на всякий случай Клюшкин вынул из планшета схему порта, внимательно посмотрел на нее, затем закрыл глаза. Перед ним возникли широкий волнорез, два мола, причалы на внутреннем рейде, вражеские корабли.

 

Погода ухудшалась. Появились седые клубы облаков. Эскадрилья снизилась. Ритмичный гул моторов нагонял сон. Веки едва не слипались. Казалось бы, закрой глаза - и тотчас уснешь. Но не тут-то было. Клюшкин отлично знал, насколько обманчиво это состояние. Просто один перед выходом в бой чрезвычайно возбужден, другой якобы совершнно спокоен. Понятно, внешняя бемятежность сразу не дается. Во время первого боевого вылета было далеко не так.

 

...Керчь защищалась из последних сил. Войска отходили. Город предстояло отдать. Минеры спешно взрывали бункеры укрепрайона.. Но не успевали. На помощь вызвали авиацию.

 

Приказ: уничтожить с воздуха крупный склад с боеприпасами, чтобы не достался врагу.

 

Три бомбардировщика уходят в небо. На борту каждого по две “пятисотки”. Выход на цель. Серия бомб ушла к земле. Сполохи разрывов.

 

Есть попадание.

 

Но результаты налета не удалось зафиксировать на пленку, а без фотографий - никто не поверит, что цель поражена.

 

Воентехники с удивлением разлядывали машину Клюшкина, штурмана звена: 882 пробоины и никто из экипажа не ранен. Лишь осколком пробит противогаз стрелка-радиста Пети Конкина. Остальные самолеты, такие же отечественные тихоходы, называемые между собой “воздушными гробами”, не дотянули до своего аэродрома. Покалеченные зенитным огнем противника, сели на запасных.

 

Война имеет свою арифметику: она складывалась у старшего лейтенанта Клюшкина из более ста боевых вылетов, четырех потопленных транспортов, шести уничтоженных барж, трех сбитых самолетов, множества бомбовых ударов по вражеским аэродромам и различным коммуникациям. И вот теперь - путь на Констанцу. По расчетам, ей надлежало появиться на горизонте. Сонливость испарилась. Ларингофон донес голос радиста:

 

- Самолет справа!

 

Это был “гамбург” с его неуклюжими ногами-поплавками. Он шел в лоб, затем развернулся вправо, пытаясь с виража зайти в хвост эскадрильи. Только “гамбург” вышел из виража, как Афанасий Фокин, идущий впереди, развернул группу и повел ее на форсированной скорости в противоположную от Констанцы сторону.

 

“Хитер Афанасий, вздумал обдурить немца”- усмехнулся Клюшкин. - Как это он говорил насчет географии? Мол, лучше стал разбираться в этой науке за войну. На вторую страну идет как-никак! В сорок первом бомбил Берлин, чтобы Геринг слопал свою шляпу. Теперь долбанет по Констанце, чтобы той же шляпой заткнуть глотку Геббельсу.

 

Фокин вновь развернул группу. Было ясно, что хитрость его не удалась, немец не введен в заблуждение и дал знать своим о приближении эскадрильи торпедоносцев. На внезапность уже нельзя было уповать.

 

 

 

 

 

 

 

 

4.

 

 

 

 

Духовой оркестр бесновался в мозгу - Клюшкин пришел в себя, когда его выносили из приземлившегося самолета.

 

- Потерпи, все будет в порядке, - услышал он голос Рыхлова.

 

- Спасибо, Саша, что домой привез, - вытолкнул из себя с трудом и опять “поплыл” в беспамятство. А в нем, в небытие этом, тяжело плескалась мелодия марша. Этим маршем провожали в полет их - шесть лучших экипажей Черноморского флота. Этой мелодией их и встречали. Их... Вернувшихся... Но небо неохотно отпускает назад на землю тех, кто поднялся высоко над ней. Три самолета из шести небо не отпустило... Три экипажа, девять человек, и все не чужие - полковник Бидзинишвили, Шика Корданский...

 

На аэродроме Клюшкину оказали первую медицинскую помощь. Но ранения были очень серьезны: эрликоновский снаряд, пройдясь по каске, выбил левый глаз. В правый попал осколок. Второй снаряд изуродовал левую руку, изрешетил осколками грудь.

 

Потребовалось срочное вмешательство специалиста-глазника. В Геленджике ограничились перевязками.

 

- Везите его в Сочи, - сказал хирург Левин, - к профессору Сабурову. Это ученик самого Филатова, большой мастер.

 

Санитарный самолет подкатил к госпиталю. За штурвал сел Володя Рукавицын, один из немногих, кто без ранений вернулся из рейда на Констанцу. Опытный летчик легко поднял машину. Клюшкин не почувствовал взлета. Он лежал на носилках, с черной повязкой на глазах, и старался думать о чем-то постороннем. Внезапно набежала дурацкая, но довольно смешная мысль, что Геббельсу, пожалуй, сейчас еще хуже, если, конечно, ему в этот момент впихивают в глотку шляпу Геринга.

 

Начиная растягивать губы в улыбке, Клюшкин почувствовал резкую боль на лице. Нет, не до озорства в его плачевном состоянии. Лучше, как посоветовал доктор Левин, почаще вспоминать детство-юность. “Это целительно, - говорил он. - Нервных успокаивает, а тем, кто собирается на поправку, заговаривает боль.” Однако, по заказу воспоминания не просыпаются. Впрочем, а почему бы и нет?

 

Клюшкин словно входил в удивительный лабиринт памяти. Плутал-плутал, пока не вышел к чему-то определенному. К чему? К ощущению давней, застарелой обиды. Ему вновь было обидно, как много лет назад: он не попал в летчики! И кого винить? Себя? В чем? В том, что не занимался в аэроклубе? Нет этого аэроклуба в Орехово-Зуево! Есть только отставные авиаторы. Вместе с ними он работал на заводе “Карболит” и жил в одном общежитии. По вечерам они начинали, посмеиваясь, заводить дискуссии: в какие войска призовут Лешку?

 

- В авиацию! - горячился парнишка.

 

- Куда там! Кость тонка. Чтобы в летчики попасть, мало жрать кашу от пуза. Надо мускулы качать, здоровье наращивать. А ты... Посмотри на себя в зеркальце, если есть оно в наличие. С твоими невзрачными данными тебе, самый раз, в пехтуру. Закатают тебя в шинелишку, винтарь в руки и напевай: “Сопки ваши стали наши.”

 

Это был памятный 1937 год. Для одних процессами и расстрелами родных и близких. Для других арестами и ГУЛАГом. Для юного Лешки Клюшкина вызовом на медкомиссию и невероятно счастливым - “ГОДЕН”.

 

Однако, счастье в одиночку не ходит. В спутники зачастую приглашает какую-нибудь неприятность. И Алексея Клюшкина, не прошедшего аэроклубной подготовки, отправляют, как он ни брыкался, учиться не на летчика. В школу младших авиаспециалистов. На Дальний Восток.

 

Пришла жизнь курсантская. Поначалу будущие стрелки-радисты знакомились со скоростными бомбардировщиками по макетам. Азбуку Морзе они осваивали - чуть ли не до умопомрачения. Палец будто все время на ключе. Леша постоянно отстукивал что-либо на обложке книги, на столе и, даже здороваясь, успевал отбить по ладони “привет”. Один шутник и в любви объяснился таким образом. Чтобы понять его признание, девушке, по словам ротного острослова-самоучки, пришлось осваивать радиодело.

 

На тренажерах проводили стрельбы по движущейся мишени. Готовились к выходу в небо. Ожидание полета стало резко ощутимым. По ночам чаще обычного снились взлетные полосы, капониры, ангары. Пришло назначение в Николаевск. Думал: “Учеба кончилась, наступает настоящая летная жизнь.”

 

Но учиться пришлось вновь и вновь. Командир воздушного корабля Яков Чувеленков требовал от старшины Клюшкина истинного мастерства.

 

- В бою у тебя не спросят, знаешь ли теорию. В бою покажи практику. Иначе будешь не птицей реять над морем, а червей кормить под землей, - назидательно говорил он.

 

Реять птицей над морем... Да, именно этого и хотел Алексей Клюшкин. И поэтому, как только выдалась в полку разнарядка, он подал рапорт о направлении в Ейскую военную школу морских летчиков.

 

Опять медицинская комиссия. Изучали врачи Лешу, крутили на специальном стуле, прослушивали легкие и сердце, проверяли рефлексы. Всем хорош парень: крепок, вынослив, спортивен. Но снова подвело то, что не был он в аэроклубе. Возвращаться назад, несолоно хлебавши? Впрочем...

 

- Учитесь на штурмана, - предложил председатель мандатной комиссии.

 

А почему бы и нет? И он решился.

 

Помчались дни занятий.

 

Ребята притирались друг к другу.

 

- Будем знакомы, Леша Клюшкин.

 

- Шика Корданский.

 

- Как? Как? Шика?

 

- Шика...

 

- Ну, значит и мы тут будем жить с Шиком, если вокруг такие ребята!

 

А ребята и впрямь были мировые. И как положено мировым ребятам, дружили, ссорились, мирились. Знакомились с девушками. Отбивали самых красивых. И не предполагали, хоть и готовились к войне, что она разразится внезапно, и многим из нынешних курсантов суждено будет сгореть в небе, так и не увидев Победу. А пока что, маршируя по плацу, они представляли будущую войну по-песенному. Она начнется...

 

“когда приказ отдаст товарищ Сталин

 

и первый маршал в бой нас поведет”.

 

И вот - выпуск. Молодые улыбчивые офицеры, затянутые в черные морские кителя, вальсировали с девушками, чтобы этот день, эта ночь... все это длилось вечно. Жесткие воротнички натирали шею. Но кто обращает внимание на такую мелочь...

 

И потому навсегда - первый бал, первые обещания и признания в любви... И небо... Небо тоже навсегда - одно на всех...

 

И навсегда любимый романс - “Ах, зачем эта ночь так была коротка”.

 

Это был 1940 год.

 

 

 

 

 

 

 

 

5.

 

 

 

 

- Неплохо, коллега, неплохо, - раздался голос с соседней койки.

 

- Что это, “неплохо”? - не понял Клюшкин.

 

- Вел себя неплохо на операции. Док говорит, Сабуров. Тебя скальпелем, говорит, а ты стихами кроешь. Что-то о даме, которая - понятная конфузия! - стала мамою. Видать, позабыв завести мужа. Твои, что ли? Поэт?

 

- Нет, - с трудом выдавил летчик. - Есенинские. “Вы, наверно, теперь стали дамою. И какой-нибудь мальчик шальной, боже мой, называет вас мамою - эту девушку с русой косой.” Это любимые стихи Коли Пояркова - штурмана Рукавицына. Вместе на Констанцу летали.

 

- Того Руковицына, что тебя в здешний лазарет определил?

 

- Точно.

 

- Он тебе шоколада привез, да сгущенку...

 

Клюшкин лежал пластом. И ему думалось: “неужто читал? Может, бредил?” Хотелось кликнуть медсестру. И спросить у нее, спросить главное: буду ли видеть? Она, конечно, постарается успокоить. Лишнее это, лишнее... Что она? Не профессор. Да и у профессора не вымолишь зрения, если... Надо ждать, когда снимут повязки. Ждать и держаться. Держаться, как Леня Зимницкий. Он был лучшим певцом в полку. Все прочили ему славу на подмостках сцены. Но в одном из полетов его ранило осколком снаряда в горло. Леня Зимницкий потерял голос, а с ним и мечту о консерватории. Теперь шипит, наподобие испорченного граммофона. Но не сдается. И зло огрызается на сочувствие.

 

- Я еще буду петь! - выдыхал он с папиросным дымом. - Я еще спою заупокойную Гитлеру. Я еще полечу над Берлином и спою ему песенку. Нечто такое, из довоенного мультфильма: “В бой нас Сталин ведет, машинист исторических дней!”.

 

Клюшкин натянул на голову одеяло. Поморщился от боли и, чтобы оборвать воспоминания, задал соседу, как казалось ему, ничего не значащий вопрос:

 

- А у тебя что?

 

- Не видишь, что ли... - парень вдруг осекся и тихо докончил: - Ноги... Нет ног, приятель... Отрезали. Теперь из меня не матрос-краснофлотец, а так себе тельник без двух якорей. В общем, представился... - Он вдруг засмеялся. - Вернее, не я, а ноги мои представились, в смысле, скакнули на тот свет. А я за ними и не гонюсь. Куда мне за ними угнаться, безногому? Словом, будем знакомы, Валерий Бершадский с Одессы-мамы, здравствуйте вам!

 

- Алексей...

 

И они замолчали. Каждый думал о своем.

 

 

 

 

6.

 

 

 

 

Стояла поздняя осень. Золотые листья шелестели за окнами палаты. С каждым днем приходило все больше и больше писем. В газете появилась статья о налете торпедоносцев на Констанцу, и это вызвало настоящий ажиотаж, в первую очередь, у лучшей части человечества, в локонах и косичках. Письма шли потоком.

 

Валера Бершадский читал девичьи послания вслух, сопровождая их иногда солеными шуточками.

 

- С каждым днем у тебя невест прибавляется, Леша, - говорил он. - Одолжи хоть одну. Это ничего, что у меня под тельником два якоря оторваны. Не боись, я на третьем, как на мертвом приколе. Не посрамлю морскую пехоту.

 

Клюшкину было не до невест. Он бы всех “одолжил”, будь его воля, Валере Бершадскому, лишь бы вернулось зрение. Приближался пятьдесят второй день заключения в непроглядной темноте, а с ним и снятие повязок.

 

Однажды доктор сказал:

 

- Ну-с, Алексей, сегодня будем видеть.

 

- Боюсь, - выдохнул Клюшкин.

 

Его повели непонятно длинными коридорами. А может, они не были настолько длинные, просто казалось так из-за волнения. Он шел, опираясь на руку врача. И сердце надрывно стучало, как моторы, отрывающие самолет от земли. В памяти почему-то всплыл эпизод из довоенного фильма “Истребители”. Летчику, потерявшему зрение, снимали повязки. Клюшкин тогда недоумевал: отчего тот боялся открыть глаза. А сейчас словно сам перенесся на экран: его усадили в кресло, сняли повязки, а он... он...

 

- Открывайте глаза! - послышался повелительный голос Сабурова.

 

А он? Он мямлит:

 

- Доктор, я буду видеть?

 

- Открывайте глаза! Я вам сказал, старший лейтенант!

 

- Какие глаза? Один выбит. Второй... У меня в живых только один и остался...

 

- Разговорчики!

 

И вдруг, будто бросаясь в пике, из которого уже не выйти, Клюшкин резко вздернул веки. И блестящие пуговицы сабуровского мундира засверкали перед ним, слепя, как трассирующие пули в ночи.

 

- Вижу!

 

- Что именно?

 

- Пуговицы, китель ваш...

 

- Какого он цвета?

 

- Белого.

 

- Еще что видите?

 

- Небо вижу за окном. Ваше лицо. Доктор, я вижу!

 

- Ну и молодцом, старшой. Теперь дайте глазам отдохнуть, и сами не переутомляйтесь.

 

Опять повязки. Опять переход в палату. А там его уже ждал Рукавицын, прилетевший сообщить, что полк перебазируется на другой аэродром.

 

- Поправляйся скорей, - обрадованно говорил он, услышав, что к другу вернулось зрение. - И возвращайся. Все тебя ждут. И Саша Рыхлов, и Жора Блударев, и Леня Зимницкий, и Афанасий Фомин и Коля Поярков - все... все, кто покуда жив и здоров. А мы перелетаем в Скадовск, так что не скоро увидимся. Но пиши... пиши...

 

И они расстались. Долго еще Клюшкин стоял у открытого окна. Ждал, когда небо прочертит знакомое урчание мотора. Дождался. И взмахнул рукой в знак прощания, зная, что и летчик в ответ помашет крыльями.

 

 

 

 

7.

 

 

 

 

Снег плотно лежал на госпитальной крыше, пролысинами покрывал траву.

 

Старший лейтенант Клюшкин уже числился среди выздоравливающих. То и дело он тренировал левую руку, изуродованную осколком. Пальцы повиновались с трудом. Но Алексей заставлял их сгибаться. Для этого изобрел хитрый прием: он рассыпал горох по столу, затем по горошине собирал его в коробку от папирос. Наполнял ее, и давай все сначала.

 

- Ты как та бабка... нет-нет, не дуйся, не из невест по переписке... та, что сеяла горох: прыг-скок, прыг-скок, - балагурил моряк Валера Бершадский из Одессы. - Выписка в зубы, и чеши на бал-маскарад, с танцами-шманцами и ночными загулянцами. А мне... мне... “расцветали яблони и груши...” Но только в песенном исполнении. Не растанцуешься...

 

Что тут скажешь? А впрочем, участие “братишке” не требовалось. И все же, и все же...

 

Клюшкину показалось как-то неуютно в палате. Он зябко передернул плечами. Поднялся из-за стола и вышел во двор. Недавно он подал рапорт с просьбой разрешить ему долечиваться в полку.

 

- Ну, какой сейчас из тебя морской летчик? - внушал ему Сабуров. - Одного глаза нет, второй с частичной потерей зрения. Не адмирал Нельсон, успеешь еще повоевать.

 

По чисто заметенным дорожкам ходили выздоравливающие. Кто опирался на тросточку, кто на сучковатую палку, а наиболее удачливые - на руку медсестры.

 

Клюшкин оглянулся на окно своей палаты. “Что-то стряслось! - екнуло под ложечкой, когда он увидел, что в комнату набилось народу - не продохнуть. - Неужто Валера Бершадский? Нет, не тот он человек, чтобы руки на себя накладывать!”

 

Клюшкин поспешил в палату.

 

- Что случилось? - спросил, видя, что с Бершадским все в полном порядке. Лежит себе на кровати, лыбится, будто даровым стаканом вина угостился.

 

- Газеты читать надо, Леша! - многозначительно сказал Валера. - Полезно для пищеварения. А иногда - и прибавка уму.

 

На столе рядом с рассыпанным горохом лежала армейская газета. Машинально начав перекладывать горошины в коробку, Клюшкин разлядывал первую полосу. Крупным шрифтом было напечатано.

 

 

 

 

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

 

За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали “Золотая Звезда” летчику старшему лейтенанту Клюшкину Алексею Степановичу.

 

 

 

 

8.

 

 

 

 

Поезд ритмично подрагивал. Придорожные столбы стремительно проносились мимо окон. Клюшкин возвращался в полк. Он стоял в тамбуре вагона, мерно попыхивал папиросой.

 

- Закурить не дадите? - обратился к нему пожилой офицер, из штабистов.

 

- Пожалуйста.

 

Зацепившись о выдернутую из кармана пачку “Беломор-канала”, на пол упала почернелая на сгибах бумажка. Клюшки нагнулся, поднял ее. Это была, невесть как попавшая в карман давняя справка о количестве его боевых вылетов до мая 1942 года.

 

СПРАВКА

 

Дана штурману звена 2 АЭ 5ГАП (второй авиационной эскадрильи пятого гвардейского авиационного полка) старшему лейтенанту Клюшкину Алексею Степановичу в том, что он имеет боевых успешных вылетов в 5-м гвардейском АП с 23. 06. 1941 г. по 13. 05. 1942 - 35, из них ночью - 18. На нефтепромыслы Румынии “Плоешти” совершил 13 боевых вылетов, на Констанцу - 2, на Черноводский мост - 1, на постановку мин в районе Сулина - 3. Дневных бомбардировок по судам противника в районе Сулина - 2.

 

Нач. штаба 2 АЭ 5ГАП

 

капитан Грызлов

 

 

 

 

С такими незамысловатыми справками прибывали на одну из засекреченных станций, где формировался 36-й авиационный полк, сразу прозванный отборным, летчики со всей страны. Им предстояло осваивать американский двухмоторный бомбардировщик “бастон”.

 

Там, на этой засекреченной станции, вновь сошлись пути выпускников Ейской военной школы морских летчиков Алексея Клюшкина и Шики Корданского, там они обрели и новых боевых друзей Рыхлова, Рукавицына, Зимницкого, Фокина. Там они опять засели всей компанией за изучение матчасти и снова стали учиться взмывать в небо.

 

Клюшкину было намного легче других. До прибытия в 36-й полк он работал на перегонке “бастонов”, получаемых от дяди Сэма по лендлизу. Как челнок, он носился между Ираном и СССР. Поставлял для фронта боевые машины, равных которым, пожалуй, не было в то время.

 

Под Тегераном американцы выстроили крупный авиационный завод по сборке “бастонов”, где работа шла круглосуточно. День за днем на поток выходили десятки самолетов, настоящие летающие крепости, приходившие на смену советским тихоходам “ДБ-3Ф” и “ТБ-2”. Им и предстояло нанести удар по Констанце, опровергнув тем самым утверждения Геббельса о неспособности советских летчиков совершать длительные перелеты. Поэтому было выбрано самое неудобное и опасное для длительных перелетов время - дневное, когда самолеты превращаются в легко различимые мишени для вражеской авиации, кораблей и зенитных установок.

 

Наверное, разумнее всего предположить, что Геббельс был не круглый дурак и имел в виду не летчиков, а советские самолеты. Ведь имена Чкалова, Водопьянова, Ляпидевского гремели по всеми миру.

 

Что имел в виду товарищ Сталин, покрыто, как обычно, пеленой тайны. Но в любом случае, он отреагировал на пропагандистские высказывания Геббельса со свойственной ему иезиутской сообразительностью. Посадив советских летчиков на американские самолеты, он ответил Геббельсу не предвиденным ни гитлеровским командованием, ни стратегами Антонеску мощным ударом по крупнейшему на Черном море румынскому порту.

 

 

 

 

9.

 

 

 

 

Клюшкин вдруг поймал себя на том, что задумался излишне крепко - как бы не проглядеть свою станцию.

 

Поезд замедлил ход.

 

Пора сходить.

 

Теперь в штаб полка. Отметиться о прибытии, получить новый самолет. И - в бой, покой нам только снится...

 

Более полугода прошло с момента атаки на Констанцу. Многое изменилось с тех пор. Новые шрамы высекла война на лицах друзей-сослуживцев. Иных уже и не досчитаться.

 

Погиб и командир дивизии Н. А. Токарев.

 

В конце января 1944 он вылетел на выполнение боевой задачи - уничтожение транспортов врага в районе Евпатории. Прорвавшись сквозь заградительный огонь, полковник поразил торпедой немецкий корабль, но на отходе от цели был подбит и упал в Майнакское озеро.

 

Поминая комдива, летчики до половины наполнили его стакан водкой, а сверху положили кусок черного хлеба.

 

Они пили горькую - за встречу, за будущую победу. И, непременно, за всех за тех, кто шел с ними в безвозвратный по сути полет на Констанцу, шел на верную смерть, чтобы по чьей-то причуде, либо Гитлера, либо Сталина, затолкать таки в глотку Геббельсу шляпу фельдмаршала Геринга.

 

 

 

 

10.

 

 

 

 

- И что? Затолкали? - помнится, спрашивал я у Клюшкина, когда мы опрокидывали “фронтовые” сто грамм за публикацию этого, тогда на пятьсот строк, очерка. Он был напечатан в республиканской газете “Циня”. В переводе на латышский язык.

 

- Мы-то ему затолкали! Мы бы ему еще не то затолкали в глотку, будь наша воля!

 

- Догадываюсь. А он? Он?

 

- Съел и не подавился!

 

- Но Алексей Степанович, где доказательства? Газеты о том не писали.

 

- Все врут календари. А ты о газетах... Давай по второй, Ефим Аронович! Будь здоров и не кашляй!

 

- Зай гизунд, Алексей Степанович!

 

 

 

 

После возвращения в полк Клюшкин получил новое назначение. Из-за инвалидности в штурманы он не годился. Но быть адъютантом эскадрильи мог вполне. Вот и дослуживал в этой должности, а затем поступил на Высшие офицерские курсы.

 

Потом судьба закинула его в Ригу, он демобилизовался и стал мастером производственного обучения в Рижском мореходном училище.

 

Мне помнится, как я бывал у него в мастерской, когда собирал материал для этого очерка. Помнится, о чем мы беседовали. Помнится, как мы прощались в парке у “мореходки”. Ему надо было домой, жена приболела. А мне в редакцию “Латвийского моряка”, дописывать статью в номер.

 

Это было в далеком 1970 году, зимней порой, когда и в Риге наметало сугробы у парковых скамеечек - возле канальчика.

 

Стоит закрыть глаза, и мне представляется, как он идет - удаляется от меня. Неторопливой походкой, чуть-чуть вразвалку. Ноги будто скованы унтами. И снег скрипит под его ногами.

 

Музыка скрипящего под ногами снега слышна мне сквозь годы.

 

Также - сквозь годы - вижу я четкий след на снегу.

 

И еще я вижу небо над этим человеческим следом.

 

Небо, которое одно на всех, от Риги до Иерусалима.

 

Одно на всех, на живых и мертвых.

 

 

 

 

 

Иерусалим, 2005 - Рига, 1970.