-- Запомни: никогда и ни при каких обстоятельствах, -- ни-при-ка-ких! Не травись!

 

Она сидела напротив меня и говорила, говорила, говорила... Так, будто не делала этого лет триста, а то и больше. Так, будто никогда и никто, кроме меня, не мог ее выслушать до конца, не хотел, не умел…

 

-- …потому что травиться бесполезно! Все равно откачают. Рядом со мной тогда девчонка оказалась – крута-а-а-я… до безобразия. Ее мамаша приехала с сестрой на тако-о-ой тачке. А у девки давление – 150 на 0. Прикинь, на ноль! Я даже и не думала, что такое давление бывает. Смотрят на нее, смотрят, а она как истукан – серо-синяя лежит и в потолок дыбает. И так три дня. Она на первом курсе медицинского, что-то такое хитрое выпила, что ее не рвало даже. Зато меня… Как вспомню, так вздрогну: мне казалось, что всего пару часов прошло. Это потом уже подсчитали, что меня двенадцать часов кидало по всей комнате. Я помню: вроде за плечи кто-то берет и швыряет об пол. От телевизора к дивану, от дивана снова к телевизору. Мочканет об ковер и говорит: «Запомни: тебя зовут так-то и так-то!». Причем, прикинь, по имени-отчеству, а фамилию так произносит, вроде я Карл Маркс, по меньшей мере, или Юрий Гагарин…

 

Когда на каталку переложили в приемном покое, врач какой-то склонился и лыбится, как придурок. Муж ему тыкает упаковки, какие только успел собрать – я же всю аптечку замахнула, даже валидол! Дура такая! Зачем валидол было жрать? Короче, он посмотрел и говорит: «Жить будет». И я помню, как меня увозят, а муж дальше, дальше становится. Потом провал полный. Очнулась, когда капельницу снимали. Руки привязаны к кровати, ног не чувствую совсем, а во рту камни. Смотрю: в палате еще двое шарахаются. Смотрят. Дед какой-то и бабка черная-пречерная. А я пить хочу! До крику! И курить! Чего-то пытаюсь промямлить – язык не слушается. Кое-как прохрипела. Дед подошел и говорит: руки будут привязаны, покурить тебе не дам, а вот попить, если не побрезгуешь, на, мол, из моей бутылочки. И протягивает мне ко рту бутылек такой, с мерочками. Я где-то в глубине понимаю, что бутылек этот – точно из-под каких-то анализов. Но пить так хочется, что не до рассуждений. Вода теплая, как моча, течет мимо рта, я ее хватаю, а дед жмурится, как старый кот на припеке и по мне взглядом шарит. Еще бы – я потом посмотрела – батюшки-светы, я же голая лежу, только в футболке! Потихоньку, короче, одыбываю. Голова кругом, руки привязаны и затекли. Пить хочется как в Сахаре…

 

Через некоторое время пришла медсестра: на другую кровать, ту, что подальше от двери, меня перекладывать. А у меня ни ноги не идут, ни шея башку не держит – хуже, чем после операции… Кое-как они меня переволокли, даже укрыли какой-то бордовой колючей дерюжкой. Оглядываюсь – мрак! Стены, что блевотиной покрашены, потолок под шесть метров, в трещинах, как неизвестная планета, палата манюхонькая как камера, а по углам паутина лохмами и тень от нее жутко шевелится. Тумбочки прикроватные – железные, сроду не видала таких, белой краской покрашены, а дверь… не просто дверь, а перед ней еще и решетка железная тоже в виде двери. Ее потом закрывают на замок, на ночь. Так и спали.

 

А меня один вопрос одолевал все трое суток, пока в себя приходила: почему в палате и мужики, и бабы вместе? Через три дня поняла – это у них реанимация такая в токсикоцентре. И не только поняла, а захотелось ноги в руки и подальше, куда глаза глядят. Только вот ни ног, ни рук толком еще не чуяла.

 

Короче, ночью привезли бомжа. Токсикоцентр -- один на весь город, поэтому всех сюда, не до церемоний. Вытряхнули его с носилок на ту кровать, где и я привязанная была. Он голый. И, зараза, страшной, как семь кобелей! Весь в татуировках, синий, а кожа висит на костях без мяса, и эти татуировки как живые переливаются. Страхиття, бухенвальдский крепыш! Его без грима снимать в кино про войну можно. Прямо на клеенку без простыни вытряхнули этот супнабор. И вдруг санитары как заорут. Мы ничо понять не можем – сами как тряпочки валяемся, а они давай бомжа обратно в носилки грузить и в ванную волочь. Тут ввалилась врач с передвижным рентгеном. Бомжа санитары обратно на клеенку, а сами отворачиваются, морщатся… Мы-то ни вкуса, ни запаха не чувствуем – смотрим болванчиками, а врача тоже замутило, но что-то пощелкала там. Нам говорит: «Одеялами прикройтесь. Я счас рентген сделаю». Ну, мы, как могли, прикрылись. Вроде и смешно, но сил заржать нету. А потом и вообще не до смеха стало. Когда его все-таки в ванную уволокли, сестрички, ну, клеенку в кучу собирать. А оттуда вши фонтаном просто выскакивают… И почесались бы, да сами бревнами лежим. В мозгу только одно: хоть бы до меня не доскакали… Куда его потом дели – так и не узнали…

 

Ночью бабе, что была рядом с нами, стало плохо. Орала, металась, потом, вроде, заснула. А на бомжачье место приволокли девку. На улице минус двадцать, а она вся в сосульках. То ли провалилась в люк, то ли упала где. Ее как бросили, так она и провалялась до утра. Та, что со мной поступила, крутая которая, попросила ее, было, утку подать, -- ходячая же. Девка эта голая, в простынь завернутая, а гонор – как у лошади с ипподрома:

 

-- Я еще утки вам не подавала! – уселась на своей кровати и стонет. Руку качает. Там или перелом, или вывих, непонятно. Так до утра и нянькалась со своей рукой: то

взвоет, то завоет… А утром ее куда-то позвали. Она завернулась в простынь и пошлепала. Возвратилась… чернее черного: девки, представляете, меня выкидывают. Как выкидывают, куда? А никуда, мол, сказали, что прописки нет – шуруй в травматологию. Достала из-под простыни руку, а та распухшая, сине-черная, как головешка. Через несколько минут санитарка принесла ей одежду. Мокрую, в грязи. Одной рукой начала одеваться. Штаны с колготками кое-как натянула – влажное-то не поддается -- а вот кофту надеть не может, да и штаны порвались в молнии.

 

У меня бинт был. Подойди, говорю, я тебя подвяжу. Подвязала. В три руки кое-как жалкую одежку натянули, руку через шею бинтом зафиксировали. Она мокрую куртку напялила, да и пошла… Без денег, в мокрющем всем, без паспорта, без прописки… На мороз. Под двадцать.

 

Утром же и бабу, что напротив, увезли – гепатит. Она, стервь, наверняка это знала, но все время так и норовила из чьей-нибудь чашки выпить. Путалась, якобы по старости… Харя такая!

 

На четвертые сутки нас перевели в общую. Чистенько так, одеяла с пододеяльниками уже. Хотя потолки тоже – под шесть метров и паутина с трещинами, зато кухня-раздатка напротив, жратвой пахнет, все ж повесельше.

 

Пятеро нас. Трое других по разному: кто вены на прочность пробовал, кто цветочное удобрение на себя спроецировал, а одна в отместку мужу на пикнике уксус выпила. Приревновала. И чтоб он попереживал. Он попереживал! Здоровенный такой боров. Приехал на джипе, вытащил ее в коридор и тут же вмочил под глаз. Мало того, что ее рвало даже после воды, пришлось ей еще и примочки бодяжить, да по детям рыдать, когда те звонили.

 

Меня, разумеется, как только похорошело, сразу же курить потянуло. Доползла до закутка, а там мой дедуля распрекрасный, разулыбчивый, который водичку в бутылочке из-под анализов подносил:

 

-- Яхонтовая ты моя! – Ощерился, увидав.-- Ожила! Шо ж ты, деточка, такое пила?!

Я-то ведь -- «Трояна»! А ты такая вся аккуратненькая, в таком костюмчике спортивном краси-и-и-и-веньком… Неужто, «катанкой» траванулась? – И полез старый пень, лобызаться. Я от него, а он на полушепоте:

 

-- Поехали со мной в Красноярск, девонька. Я щас дачу продам, там домик куплю на окраине. Поехали, раскрасавица?..

 

-- Ты чо, дедуля, офонарел? – первый раз за неделю сумела выдавить, типа, улыбку.

 

…Еще двое суток слушали, как кричит новенький. Привязали его, как и всех по началу, под капельницей, а он орет: «Пить давай!». Медсестра только войдет, он ногами сучит, рвется вместе с кроватью, то благим матом, то молит-перемолит: «Пить, девки, дайте, ну люди вы или нет?!»… Умер в итоге. А просто, ведь: напился мужик. Не с умыслом…

 

Выписывали меня под мужнину ответственность. Лечащий -- полухмельной, но добрый-предобрый дядька начал капать:

 

-- И чего тебе, дуре, не хватало в жизни? Такой мужик золотой. Сама не уродина. На кой черт тебе это сдалося? Подумаешь, -- инвалидность, ноги плохо ходят. Так, ходят же?! А ты – дура!..

 

-- Да я больше не буду…

 

…Вот, смотрю я на тебя и думаю: и, правда, какого рожна тебе тогда вздумалось? Да еще чем – таблетками? Точно – дура! Запомни раз и навсегда: травиться не вздумай! Все равно откачают!

 

…Она провела бархаткой по серебряному кружочку, обрамленному в «бронзовое» солнце, на подставке. И улыбнулась… Сама себе…