Баба Вера тихо и незаметно живет в небольшом доме на окраине поселка. Получает неплохую пенсию ветерана войны. Но жизнь не балует её. В войну она потеряла мужа, а после – так и не вышла замуж. В сорок четвертом, вернувшись с фронта, родила сына. Наверное, от общей беды мальчик получился немой и слабоумный от рождения. Да, какой уж есть, мать и такого любила пуще жизни, потому что был он единственной памяткой о пропавшем без вести муже.

Ни на кого сынок так и не выучился. Остался возле матери, помогать по дому. Хорошо, хоть руки у него оказались умелые и жадные к работе. Только подсказывай.

С детства огражденный матерью от общества сверстников, трудностей и бед, Саша так и вырос большим добродушным дурачком, обитающим за границей сознательной жизни. Мысли о том, что с ним будет, когда она умрет, заставляли женщину не переставая трудиться, чтобы хоть как-то обеспечить себе отступление. Так и прикрывала своего птенца всю жизнь, пока не вырос из него и не орел даже, а матерый филин с потертыми крыльями. Стати сын удался богатырской, не в пример хрупкой матери, ладони, что тарелки, корпус - косая сажень, что вдоль, что поперек. Только словно пришибленный какой-то, согнется, скукожится, весь в себя уйдет, как вода в воронку.

Теперь ему уже пятьдесят шесть, а бабе Вере стукнуло девяносто. Она еще ходит, но совсем медленно и с палочкой. Всю работу по дому и в огороде выполняет сын. Он научился всему. И баба Вера подумывает, что, пожалуй, можно уже и отойти с миром.

Тихонечко, незаметно, вдали от всех так и умерла бы никому не мешающая бабушка, если бы однажды в разговоре у магазина, почтарка не проговорилась случайно, какую пенсию получает баба Вера. По городским меркам, конечно, ерунда, но в деревне, где все сидят без работы и без денег, кому-то может показаться настоящим богатством.

- Зачем ей столько? Она ведь уже двадцать лет в одном и том же тряпье ходит. Да и сын никуда не ездит. Копаются в своем огороде.

- Да, она, видать, складывает в подушку, чтоб еще раз на могилку к мужу съездить и помереть там.

- А где могила-то?

- Во Франции где-то…

И понеслась по деревне вздорная байка о несметных богатствах бабы Веры, которая за тридцать лет скопила не на одну заграничную поездку, а может даже на целых десять. И родилась в черепушках отдельных завистливых односельчан недобрая мысль.

Наступление на неукрепленные бабкины позиции началось с огорода, в котором копался Саша. Он, хоть дурак дураком, мог так двинуть, мало не покажется. Но долго ли споить дурачка. Выпивать Саше понравилось. От водки в нем просыпалась злость и сила. И привык очень быстро. Ждал прихода друзей и весело мычал, приглашая их за сарай, где они распивали очередную бутылку.

Через глупого Сашу и прознали, где бабка прячет сбережения. И как-то под вечер компания подвыпившей голытьбы посетила её. Даже сопротивления не встретили, Сашка сам дверь открыл, сам деньги вынес. Все до копеечки. Пятьдесят тысяч. Туча деньжищ.

Но, когда разделили по-быстрому, оказалось, рассчитывали на большее. И попала баба Вера под ежемесячную аккуратную стрижку. Все было отработано. Сначала Сашку поили, потом, сразу после ухода почтальонши, не церемонясь, уже вваливались в дом и отбирали у бабушки все до копейки. Она и слова не успевала сказать. Но как-то раз встряла.

- Посадят ведь вас, детки.

- Что?! Ты бы, старая мразь, лишнего-то не пиздела. Скажешь кому, Сашку твоего вместо пугала на шест насадим, будет в огороде ворон пугать.

- Да как же, сыночки? На что же жить нам? Оставьте хоть на хлебушек, - она, кряхтя и спотыкаясь, побрела к выходившим из дома охальникам.

- Картошку ешь, полезно, - сказал тот, что был постарше, Маньки Леточковой внук, патлатый недоросль лет тридцати, вернувшийся зачем-то из города, где оставил жену с дитем и сладкие мечты о легких деньгах.

- Тоша, я ж тебя с малого знаю…, - горько всхлипнула баба Вера и бессильно присела на краешек стула.

- Э, нет, не путай хуй со свечкой, ни тебя, ни твоего ублюдка никогда и рядом со мной не было, - злобно сплюнув, сказал Тоша и повернулся, чтоб выйти. Потом оглянулся и еще раз предупредил:

- Подвяжи язык, старая блядь!

С осени ели одну картошку, но кое-как перезимовали. Баба Вера часто вспоминала войну, голод, то, как помогали люди друг другу в то тяжелое время. Но, помня угрозы, рассказывать соседям о своей беде не решалась. Зима закончилась, а с нею и картошка, и терпение. Не надеясь на глупого сына, бабушка собрала последние силы и отправилась в магазин, попросить у продавщицы хлебушка взаймы.

Слово за слово. И правда, давно просившаяся на свет божий, незаметно выплыла и пошла гулять по миру. Всколыхнула волну справедливого и падкого на сенсацию народного гнева. Чего-чего, а уж коллективного и единодушного осуждения, если понадобиться, у народа нашего не занимать. Оплетут, охают. Не отмоешься.

Но и правосудие законное тоже не дремало. Грабителей осудили. Случай получил огласку и докатился до столицы, откуда незамедлительно прибыли ушлые на покупную справедливость газетчики и телевизионщики. Недолго думая, радуясь горяченькому, смастерили слезливую душераздирающую теленовеллу и пустили её на экраны в самое востребованное эфирное время. История получила небывалый резонанс.

И небольшая деревушка у черта на рогах превратилась на какое-то время в достопримечательность государственного масштаба. К бабе Вере и её сыну зачастили гости со всех концов страны. Засыпали её письмами и посылками, и, чего уж греха таить, вполне весомыми материальными вспомоществованиями.

А у магазина вновь заплелась легкокрылая беседа:

- Бабе Вере такие переводы шлют. Вам и не снилось, - трепала помелом все та же почтарка, пуская по ветру грязные семена. И прорастали в понималках завистливых односельчан новые недобрые всходы.

Так вымощенная добром дорожка привела в злополучный домишко на окраине поселка очередных охотников.

- Эй, баб Вер, пусти пожить у тебя сестру мою с мужем. Они тебе по хозяйству помогут. И за Сашей присмотрят. Ты вон совсем уж плохая стала, - соседка заискивающе заглядывает в глаза старухи, прикидывая, не придется ли сестре выносить из-под бабки дерьмо. Баба Вера, и правда, была уже никудышная. С трудом сидела. Вставала только, чтоб до ведра в сенях дойти, справить нужду. Да и то не всегда успевала. Саша тоже как-то заметно постарел. Опустил плечи, дико зыркал на проходивших мимо людей. Совсем перестал улыбаться. Молча убирал за матерью, осторожно умывал её, как мог.

Даже их дом, когда-то крепкий и светлый, будто присел, осунулся, пропитался тяжелым запахом старости.

Соседка Валентина, которая попросила пустить жильцов, росла на глазах у бабы Веры. Имела двух вечно замурзанных мальцов и работала медсестрой в местной больнице. Была богата телом и голосом, все на свете знала и уверенно несла себя по жизни. Она частенько ревностно заглядывалась на крепкий бабкин сарай и коричневый сруб баньки, которую Сашка смастерил своими руками. Дурак-дураком, а руки будто знали или помнили, что и как. Может и работа ему в деревне нашлась бы, если бы мать всю жизнь у юбки не держала.

«Интересно, какой он в постели?» - невольно вспыхивала в голове Валентины дурная мысль, когда она перемещала мимо работавшего в огороде рослого мужика свои невостребованные телеса. Муж ей достался квелый, мелкий, жадный до выпивки и денег, которых как ни прибивал гвоздем каждую копейку, а все равно шаром покати. За что и отгребал от Валентины по полной программе, правда, без всяких подвижек. Денег не прибавлялось, глотка не просыхала, вялый член в штанах болтался без пользы. Зато его иногда посещали полезные идеи.

Он и предложил к бабе Вере сестру с мужем подселить, мол, можно у бабки в тихую потягивать. «Вон ей столько бабла отовсюду шлют. А на кой оно ей, если жить осталось на рупь с копейкой», - говорил он, и в его мутном взгляде загоралась жадность.

Баба Вера квартирантов впустила. И первое время они, действительно, помогали ей. Яна, сестра Валентины, дом побелила, вымела, вымыла. И бабку в порядок привела, постригла, отодрала с кровати лишнее тряпье, постелила свежую простыню. В доме запахло булочками и борщом. И, кажется, воцарилось счастье.

- Мой-то за границей остался, во Франции, - баба Вера раскладывает перед журналисткой старые альбомы с фотографиями. – Мы с ним на войне познакомились…. Я была связисткой. Мне уже тридцать четыре было. А он после училища, молоденький еще совсем…. Командовал ротой… На фронте и поженились… Вот мой свадебный наряд – новая полевая форма… После окружения пропал. Говорили, погиб… Я долго не верила, плакала, горевала… А потом он прислал письмо из Франции. Есть такой город, Бордо… Писал, что попал в плен, был в окружении, их переправили во французский лагерь…, бежал…, партизанил…, в сорок четвертом, когда освобождали город от фашистов, погиб…. Его друг нашел меня после войны, звал во Францию, на могилку. Но я так и не смогла поехать…За границей осталась и любовь, и юность, и счастье мое, - послушная слеза скатилась по руслу глубокой морщины. – У меня Саша маленький ещё был, и нельзя было никуда ехать.

Бабушка Вера говорит связно, но часто останавливается, задумывается, будто ждет, пока проявится всплывающая в памяти картинка.

- Скажите, вам хотелось бы побывать там, в Бордо? – молоденькая журналистка торопится взять интервью у легендарной долгожительницы с нелегкой судьбой, и не задумывается над очевидностью ответов.

- Да, куда уж. Мне бы спокойно умереть. Теперь можно. Теперь за Сашенькой присмотр есть, - она с гордостью и благодарностью смотрит на хлопочущую у плиты Яну. Та деловито постукивает кастрюлями, будто не слышит.

Накликала бабка.

В тот вечер муж Валентины пришел на рогах, ввалился в дом, опрокинул ведро в сенях. Грохот разбудил близнецов, те завозились, захныкали. Валентина кинулась к нему, зверея от злости.

- Где? Где деньги взял, скотина? – в ярости она схватила его за грудки и выволокла во двор. - Я последнее собираю, чтоб бабке уют создать. Чтоб не думала плохого. А ты заработал и сразу зенки залил? Козел ты плешивый! – она с силой толкнула его в дохлую стену сарая. И та, не выдержав удара, рухнула внутрь, перебудив курей и голодную свинью. Животное завизжало дурным голосом.

- Чего орешь, мразь? – гаркнула Валентина и, с размаха плеснув в бадью помоев, резко развернулась и почти бегом помчалась к дому бабы Веры.

- Баб Вер, баб Вер, открой, - заорала она под окном. Переполошила всех.

Ворвалась в комнату и, стараясь совладать с бурлившим внутри дерьмом, строго произнесла:

– Баб Вер, ты когда денег Янке дашь?

Старушка спросонья щурилась на свет. Не умея сообразить, что от нее хотят, пробормотала:

- Каких денег, Валюша?

- Ты что ж, дура старая, думаешь, тут кто-то за тобой бесплатно будет дерьмо убирать? Сцаные матрасы твои вытряхивать? За все, соседка, платить надо!

Баба Вера вдруг напряглась, опустила плечи, инстинктивно прижимая руку к карману своего старенького байкового халата.

- Валя, это Сашеньке на жизнь. Ты же знаешь, - робко сказала она, боясь посмотреть на Валентину, из глаз которой сыпалась ослепительная темнота.

- Да Сашенька твой бугай, сам заработает. А тебе уже ни к чему, давай деньги, баб Вер, пока ветер без камней! - сказала она и деловито приступилась к бабке, смекнув, где та прячет свое сокровище.

Бабушка отстранилась, защищаясь, пошатнулась, не удержавшись на слабых ногах, упала. Саша инстинктивно бросился в сторону матери, мощно отталкивая обидчицу. В нем, как в проспавшем полжизни богатыре, проснулась вдруг, откуда ни возьмись, звериная сила. И встал он перед Валентиной, готовый разорвать её на части, как безумный Геракл, еще не совершивший своих подвигов, но почувствовавший, что способен на них без промедления. Яна с мужем ринулись на подмогу. Тогда Саша широко расставил дюжие руки, захватил ими бросившихся к нему людей и сжал в могучих объятиях, как десятиголовую гидру, изрыгающую ядовитую слюну. Подняв над землей, протащил к выходу и одного за другим вышвырнул из дома. Затем сгреб в охапку вещички квартирантов и отправил туда же, вслед за хозяевами. Как авгиевы конюшни, очистил дом от скверны. Все это спокойными, уверенными движениями, будто бревна для бани таскал.

Потом подошел к матери и, бережно подхватив её на руки, перенес на кровать. Она уже не дышала. Саша осторожно тронул ей за плечо, пытаясь разбудить. Потом присел рядом на полу, уткнувшись головой в её холодеющую руку, и горько заплакал. Так, как никогда не плакал с самого раннего детства.

Потерялись границы реальности, заволокло сгустившейся темнотой сырые стены старого дома, но даже ночь, всегда приносившая Саше освобождение от усталости, не избавила от боли. Мать умерла.

Раскаленное солнце выкатилось за границу горизонта, и начался новый день. Он непременно принес бы в деревню свежую сенсацию, годную шикарной телевизионной новеллы, но главный её участник не умел рассказать о страшной боли, которая разрывала его сердце.

Бабушку похоронили, и скучная жизнь потекла дальше по своему заболоченному руслу, принося людям свои грошовые дары: щепу да мусор, да редкую блестящую фольгу из-под случайных радостей. Яна с мужем ходили к Саше чуть не каждый день, таскали еду и подарки, боясь, чтобы не выплыла наружу правда, замаливали грехи. Валентина тоже всё терлась о калитку телом, заискивая и ласково заглядывая Саше в глаза. Все напрасно. Он не обращал внимания, пустыми глазами скользил по людям, как по бревнам сложенной за домом баньки и вглядывался в дальний лес, синеющий на горизонте. Будто ждал чего-то с той стороны или раздумывал, идти ли ему туда или еще подождать. Он с трудом протянул год, а потом уснул однажды и не проснулся. Видать, и отправился вслед за матерью, туда, за границу горизонта, где ежедневно умирало солнце.