* * *

 

Все еще стучат по ночам твои каблучки,

Только их следов не найти, хоть пройди дозором.

Все еще слепят, все еще сияют твои зрачки,

Только нет пути к этим чистым, как смерть, озерам.

 

Все еще тепло от ладоней твоих и губ,

Только сонный сугроб уткнулся в крыльцо тюленем,

Только ветер с моря не нежен уже, а груб,

И тоска сменяется исступленьем.

 

Слишком темен, Атум, скучающий твой зевок,

И уже не нам даровано в виде чести

Триединство места, времени и всего,

Что забыть заставит о времени да и месте.

 

Так, уснув на рассвете под петушиный крик,

Просыпаешься от бормотанья жреца над ложем,

Не узнаешь сразу эпоху и материк,

И черты безумья в лице, на свое похожем.

 

Но, покуда тело теряет гнетущий вес,

Есть еще минута, чтоб вырваться и вглядеться

В драгоценный облик, не чувствуя лап, Рамзес,

Санитара с выправкою гвардейца.

 

* * *

 

Мне не снится больше тот край, на тебя похожий:

Перелески, хляби,

Облака, овраги, озера в гусиной коже

Набежавшей ряби,

Отчужденность чуда, и дождь, и, грубей рогожи,

Панибратство яви.

 

Неуклюжий, нежный, нескладный, простоволосый,

Утонувший в буче

Оголтелых птиц, по весне захлестнувших плесы,

Берега и кручи,

Где под вечер слякоть да волглый туман белесый,

А на утро – тучи,

 

Где чем свет навек прикипаешь к нещедрым глинам

И теряешь имя,

И седому зеркалу видишься андрогином

В несусветном гриме,

Где, дробимый снами, становится мир единым,

Породнившись с ними…

 

* * *

 

поручик шеншин не желает в отставку

в деревню, на теплую печь,

пить горькую, глашку щипать или клавку,

ночные глаголы стеречь,

 

он фет еще только, и анна – на шее

другого, и стелется дым,

и грязь сапоги его месят в траншее,

и сшиты они не толстым,

 

здесь время как будто немного моложе

и в прятки играет с судьбой,

и в крышках потников московские кожи

чернее печали любой,

 

здесь смерть на паях, весела как в духане,

и воздух тифозный ничком,

и шепот, и робкое обочь дыханье

корнета в дозоре ночном,

 

и зрением цвета линялого ситца

последний вбирая пейзаж,

здесь проще принять, что никто не польстится

на жирный его карандаш...

 

 

голоса

 

“Ты так долго странствовал, милый…”

О.Р.

 

...помнишь какими были руки мои какими были

плечи мои какими были губы мои какими

были глаза мои в тине они теперь в озерном иле

память пустыней стала время землею золою имя...

 

– помню ладони твои глаза твои помню губы

помню дыханье земные ситцы и шелк небесный

кто я и кем я была не знаю сердце идет на убыль

кто ты и кто мы бездна одна над другою бездной...

 

...помнишь как остывали руки губы пустели

только пепел на них пепел на них только пепел

были пеночки птицы мои теперь коростели

а как пели когда-то пели когда-то пели...

 

– помню твой голос хлеб в рушнике молоко кобылье

звезды над хлевом пар от земли на земле попону

помню как мы любили любили как мы любили

что означают эти слова не помню...

 

...помнишь какой огонь нас хранил и спасал от жажды

веснами нас захлестывал как половодье пойму

помнишь чей крик за твоим прозвенел однажды

– помню любимый помню любимый помню...

 

* * *

 

Изваянье ветра, играющего в го-

Ре-диез миноре – заснеженный вьюго-запад,

Что ни ход – находка: то – с гоготом – ого-го,

То послушней шелка, и тьмой недомолвок заперт,

То прибоя холки, то братья Люмьер и Ко,–

Все послушней время, все время, все хлам, все за борт.

 

От столпов Геракловых некуда больше плыть,

И земля еще не округлей щербатой лепты,

Киноленты шелест, забыться, умерить прыть,

До чего смешон, до чего не ты, до чего нелеп ты

В этом новом платье, читай: мешковата плоть,–

И Эврипа воды не слаще, чем воды Леты.

 

На морозных стеклах маленькие кремли,

Фонари сияют, подведены сурьмою,

Все моложе время, не спрашивай, подремли,–

Не рожден Колумб, и еще не воздвигли Трою,

Не очнуться – и край ладони, что край земли,

Край света, омытый тьмою.

 

* * *

 

где контуры только наметил картограф

расставленных с толком пустынь и болот,

тебя отодвинувших разом, без торгов

за лежбище лет, за поруку долгот

 

в каком-нибудь рухнувшем наземь монблане

глухого “быть может”, в руинах стыда

я розу ветров угадаю на плане –

и твердь задрожит за семью “никогда”,

 

и море, волнуясь, как в детстве, окатит

в два счета, чтоб молвить на третий: замри,–

пока разбредаются волны по карте,

сметая границы, срывая замки.

 

* * *

 

говори, говори со мною,

говори, даже если свет

обернется такою тьмою,

из которой возврата нет.

 

говори, даже если губы

лубяная сведет тоска.

полоумные лесорубы

ждут безумного лесника.

 

говори, говори дыханьем,

криком, шепотом, немотой,

яблонь розовым полыханьем,

горем, радостью, всей собой,

 

чтобы время не шло, а пело –

до предела, до той поры,

как вонзятся в глухое тело

милосердные топоры…

 

* * *

 

вчера опять у белых ворот

стояла смерть и звала, светла,

покой сулила, кривила рот

на жалкий лепет, а ты – спала.

 

и были руки ее нежней

твоих, а ты – далека была,

и сердце жгла, и толкала к ней

тоска, звеневшая, как игла.

 

клинок ее не блестел – сверкал,

она смеялась: ты мертв, ты – мой,

клялась, что сон твой – недвижней скал,

а я шептал, что еще – живой,

 

что будет счастье острей, чем нож,

когда на миг над черной рекой

от сна очнешься – и вновь уснешь

с гранатовым зернышком за щекой.

 

* * *

 

Золотая, в синих прожилках, осень,

Желтизна тяжелых, как грозди, лет.

Край, где смех немыслим, а страх несносен,

И земля не ближе иных планет,

 

Где возвысит если, то лишь паденье,

Где уверен шаг, да не ровен след,

Где тиран боится постылой тени,

По пятам крадущейся в кабинет,

 

Где лакею снится его ливрея,

Где, и твой витой оседлав браслет,

Как ручной кузнечик, стрекочет время,

Отмеряя жизни, которых нет.

 

* * *

 

Леса и топи с четырех сторон.

У ближней рощи – призрак водоема.

Гнилые крыши, рухнувший загон,

Русалки стон, беспамятство и дрема.

 

От лени сводит скулы у пруда.

Такая тишь вокруг, что даже время

Спокойно спит, не ведая куда

Идти ему в забытом вся и всеми

 

Глухом краю, где некий человек

Глядит с тоской, знакомой китобою,

На самую далекую из всех

Осенних звезд, бредущих к водопою…

 

* * *

 

Все цирконы, яшма, бирюза,

Все топазы, все александриты

Говорят со мной, когда глаза

Певчие твои полуоткрыты.

 

Ну а если настежь распахнешь,

Смолкнут разом, как по мановенью.

Станет свет на голос твой похож,

Поплывет, подобно песнопенью.

 

Восходя с уступа на уступ,

Поднимусь лучам его навстречу –

К нежной дельте и двуречью губ

С их певучей родниковой речью.

 

Стану станом на путях твоих

У пределов сумрака земного,

И единой плотью для двоих

Обернется вспыхнувшее слово.

 

СТАНСЫ К ЕЛЕНЕ

 

1

 

Три летних слога в имени твоем,

В них солнце, плен, томленье, лень и нега.

Все прочее, пожалуй, отнесем

К игре теней, к судьбе, к паденью снега

В бесснежный год на вешние холмы,

К причудам света и проделкам тьмы.

 

2

 

Таких, как ты,– по пальцам перечесть,

А мне и одного довольно… впрочем,

Прими, как есть, и не сочти за лесть, –

Не частность то, что скрыто многоточьем:

У совершенства – продолженья нет,

А ты есть ты, и в этом весь секрет.

 

3

 

Нелепо лгать, что солнцу не дано

Тебя затмить – и разве дело в этом?

Но без тебя не то что бы темно,

А нет различья между тьмой и светом.

И самый свет, который видим мы,

Не есть ли просто умаленье тьмы?

 

4

 

Какую власть имеют имена,

Когда одно из них в ночи прошепчем…

Но эта участь – жить во времена

Прощанья с незаконченным прошедшим

Скудна немного, если не горька.

Ты ближе всех. Но как ты далека…

 

5

 

Что остается? – большая из трех

Сестер, да эта горькая морока,

Изображая, что не так уж плох,

Пробормотать с ухмылкой скомороха:

The Rest Is Past,– и рот прикрыть рукой

В согласии – с шекспировой – строкой.

 

6

 

Не покоробит и такая роль,

Хотя порой уже мутит от грима.

Мир пошатнулся вдруг – и это столь

Понятно, что едва ли объяснимо,

И лыко в строку, и любой предлог,

Когда земля уходит из-под ног.

 

7

 

Что пожелать тебе?– дежурный слог

Банальностей нафабрен для парада.

Приученные к чтенью между строк,

Мы лишь немногих удостоим взгляда.

Будь счастлива – довольствуюсь одной

(Прости, “одной” рифмуется со “мной”).

 

8

 

Прости, что красок не нашел иных

Для этих стансов, но довольно, ибо

Хочу хотя бы в завершенье их

Еще успеть смиренное “спасибо”

Шепнуть – за то, что ты на свете есть

И быть с тобою – счастье, а не честь.

 

 

 

* * *

 

Хмурой осени горькое иго:

То набеги ветров, то дожди.

Не избыть цепенящего мига,

Не унять непогоду в груди.

 

Пали с неба гнетущие воды,

И, как в зеркале, страшно узнать

На лице изможденном природы

Отчужденья и скорби печать.

 

К своему повернувшись уделу,

Как потерянный стань перед ним.

Холодок, зазмеившись по телу,

Сдавит сердце кольцом ледяным.

 

Вот я, Господи, весь пред Тобою,

Средоточье страстей и скорбей

Над своей одинокой тропою

Под звездой одинокой своей…

 

* * *

 

Сиротствовать и ждать, как ливня ждет,

Иссохшая земля, теряя счет

Бесплодным дням, сжигающим дотла,

Все, что еще не пепел и зола,

 

Невыносима эта кабала,

Когда молчанье горше, чем хула,

Когда закат желанней, чем восход,

И забытье – светлейшей из щедрот.

 

Я стал пустыней, краем нищеты,

Приходной книгой скорби и тщеты,

Чужим теплом и нежностью дыша.

 

Во всем одни мне видятся черты

Тем явственней, чем недоступней ты…

Ты далека, ты ближе, чем душа.

 

* * *

 

даже голос может присниться в ночи, когда

каждый звук обретает форму, запах и цвет,–

оттого, что губы не могут вымолвить: да,

оттого, что больше не в силах вымолвить: нет.

там, где тьма трепещет в кольце одичалых рук,

как во льдах "Челюскин", прощенье погребено,–

оттого, что смотришь на стену, а ищешь – крюк,

оттого, что быть не с тобой и не быть – одно.

истончится гордость, падет обреченный стыд

под лучами той, чей не знает пощады взгляд,–

оттого, что не часто в мире она гостит,

оттого, что сраженных ею, – за все простят…

 

* * *

 

дремлешь, укрытая тишиной,

где-то за тридевять синих весен...

как на запястье кожа, сегодня зной

светел, слепящ, сиятелен и венозен.

река повторяет изгиб руки, уходя во тьму

тысячеокой ночи, пока несмело

луч подражает голосу твоему,

мир принимает формы твоего тела.

падает одинокий лист, обмирает дрозд:

черное лоно жизни и возглас меди,–

чтоб на тебя наглядеться, не хватит звезд,

чтоб о тебе не думать, не хватит смерти.

 

* * *

 

даже стрелки сгинули на часах

оттого наверное дорогая

что во всех залогах и временах

ночь безвидная никакая

что за темный воздух коротких встреч

попран той под чьей роковой пятою

как в давильне гроздь истекает речь

кровью черной и золотою

и опять торопит ночную мглу

уравнять безумца с листом осенним

сокрушая рихтерову шкалу

сердца бешеным сотрясеньем…

 

* * *

 

В невозбранном оперенье

Ты лети, душа, лети

В безоглядное паренье

Из томленья взаперти,

 

Вне докучного удела,

Вне земных и горних пут,

А покинутое тело –

Только временный приют,

 

Только плошечка с половой

Обретений и утрат,

Только жизни бестолковой

Неизбывный аромат…

 

* * *

 

черно-белые сны и цветные

вдохи ветра и выдохи дамб

над невою мосты разводные

и с кислинкой колодезной ямб

 

говоришь это родина эта

сигарета в озябшей руке

колченогая спесь табурета

дальнобойный гудок на реке

 

эта мати-земля это небо

эта средняя вся полоса

уходящая в сумерки немо

навсегда как на четверть часа

 

говоришь никакая другая

хоть горбата крива да своя

говори говори дорогая

серебрись серебрись колея...