Сентиментальная прогулка Город встретил меня влажным взглядом анютиных глазок, укоризненно-нежным: куда, мол, пропала? Ведь ещё не прочла окончания сказок, что из пенного невского светят опала. Ах, я знаю, что влюбится царь в портомою. А меня коронует одна ностальгия по холодному, светлому, чистому морю, ибо сердцу чужды парадизы другие. Да, меня коронует одна ностальгия (ах, я знаю, кем станет здесь немка-принцесса) по хористам Капеллы в час майского гимна - по нестойким тюльпанам и хрупким нарциссам - по таким же, по сути, как я, эмигрантам... И колонны стоят, как во фрунт кирасиры, и деревья стоят, как кудрявые франты, и сплетает вода кружева и курсивы. А кафе на волне приглашает кататься по Фонтанке и Мойке, по Лете и Стиксу, как любовнику шалому, ветру отдаться, вместе с ним над крестами соборов носиться. Я затеплю свечу у Николы Морского среди окон в соседний мир потусторонний, не скажу Божеству ни единого слова и пойду, как со свадьбы идёт посторонний. На Васильевском, как собирался Иосиф, на асфальт упаду среди синих фасадов. Словно теннисный мячик, Селену подбросив в небо, «не умирай, - говорит мне, - не надо» Петербург... 23 июня 2005 Идиллия Московский дождик, вкрадчивый, как вор, двор помогает убирать приезжим из азиатских солнечных республик черноголовым хлопчикам. Асфальт блестит, сродни дворцовому паркету. А на газонах первые цветы - багровые бухие мужичины - цветут и пахнут. В помощь им помойка. Другие хлопцы типа «гей, славяне!» и дЫвчины веселым матерком весну встречают, вытащив во двор попсой блюющий радиоприёмник. Проходит чинно пухлая мамаша с коляской. Ковыляет старичок. Несутся полоумные машины, как пули, огибающие цель, всего вышеизложенного мимо. Стоят деревья. Как они стоят! Стоят вот так же, как сидел под ними в глубокой медитации Сиддхартха. И я вот-вот достигну просветленья. Хоть что попало ем и пью, и смрадно курю на кухоньке, где тараканы обозревают виды Петербурга: гуляют вдоль Невы, вокруг ростральных колонн, на купола Николы гадят, - и всё это оправлено в багет дешевенький. С газетой на диване балдеет муж, на нем кайфует кошка, на ней - блоха. Смотрю на всех на них - и я балдею, я кайфую тоже. Ну как тут не достигнуть просветленья? 20 апреля 2005 Из Питера в Смоленск Петру Боровикову Друг Пётр, выпейте со мною за стать дорических колонн! Смоленской крепостной стеною холодный Питер обнесён. На ветхих кровлях кипарисы в соседстве с бюстами богов. Зима их осыпает рисом, слетая с низких облаков, над синагогой кружит стаей, но не вороньей, а другой. Такими взрослыми мы стали, что аж противно, дорогой! А Бог с младенческой улыбкой творит волшебные миры. Он дружит с рифмою и скрипкой и с непредвзятостью игры. Серьёзны мы, но легковесны, хоть и граним высокий слог. А кошка Юльча с кошкой Вестой гоняют радужный клубок меж Петербургом и Смоленском, из Рима в Иерусалим... Давайте хохотать по-детски над тем, что мы всерьёз творим! О, готика дождей! О, блюзы трамвайные в полночный час! Пусть во хмелю шальные музы, дурачась, защекочут нас! В юдоли смех - прообраз рая. Смеется зек - конец тюрьме. Давайте, Петр, поиграем да вот хотя бы в буриме. Пространством-временем полны мы, но Слово вечности полно и в океанские приливы не умещается оно. Но в детских мишке или зайке всегда приют ему благой. Такие стали мы всезнайки, что аж противно, дорогой! Поэзия плюс глуповатость - завет известный А.С.П. Но он таит аляповатость брезентового КСП. Ах, эти борзые парисы, елен немотственный статут! Я утверждаю: кипарисы на кровлях питерских растут! Нам сверху Саваоф кивает, младенец вечный и старпёр, по чаркам небо разливает. Так выпьем с Богом, выпьем, Пётр! 5 февраля 2006 Горящая ода За чашкой кофе сидючи в кафе, я наблюдаю аутодафе осенней охры. Пламя ледяное последних гроз - танцует, что ли, бес на гробе праведника? Или - влез на кафедру и, брызгая слюною, доказывает тщетность бытия какой-нибудь профессор, из туманной Германии учености плоды привезший? - от ума у нас беды и так избыток. Ливень, словно пьяный, хватается за все, что под рукой, чтоб только удержаться вертикально, чем сродственен с молитвенной тоской - с ее свечой не то за упокой, не то во здравье - вопросительно-пасхальной, скорей - просительно. От жадных побирух как до сих пор не рухнули чертоги небесные? Но оскорбленный Дух давно уже унес из церкви ноги и вот дождем шатается хмельным, в кофейной чашке сладостно курится, как в зеркало, глядит в глаза блудницы ее глазами, но неуловим, непредставим и веет, где захочет... Листва горит без дыма, и в огне грозы осенней так отрадно мне - еретику, сиречь любимцу Бога - гореть в себе невидимым огнем со всей природой вместе - с Ним вдвоем - в едином пламени одического слога! Под рок-оперу Дождик льет и льет, превращая день в сумерки. В комнате полутемно. В голове какая-то дребедень. Я занавешиваю окно, зажигаю свечи, врубаю рок. Днем и ночью одна, одна. И богам Олимпа был страшен Рок, но - отрадна война. А я думаю: на хрена она? Мне “Deep purple” поёт о добре и зле, Иисуса с Иудой не кончен спор. Отчего мы так маемся на земле? И за что всем нам смертный, блин, приговор? Магдалина, святая блудница, скажи, хорошо ли в небесных садах гулять? Мы живем в нищете и под игом лжи. Мы не знаем, как выглядит благодать. Знаем только: амброзия - не для всех. И хранителей-ангелов - дефицит. Просто жить, уж кажется, - смертный грех, и тем более, если здоров и сыт. С отвращеньем читаю судьбу свою - скучный перечень дрязг, неудач, невзгод. Я Христу - Яну Гиллану - подпою, как сумею: “I”d want to know my God...” Голубиной почтой Сергею Брелю Сережа, друг, ты был в Непале, он небо над тобой простёр, там йоги на тебя напали и разожгли в тебе костёр, и он горит, как вечный пламень, что у кремлевской у стены. Колоколами, куполами мы так измаяться должны, чтоб стало ясно: Бог не где-то, а в нас самих, как Он сказал. Москва, хоть и в парчу одета, всегда - чудовищный вокзал. Мы выбираем направленье или оно, мой милый, - нас? И та же штука с вдохновеньем в полночный чуткий чудный час. О Русь! Пожизненная крепость! Но ты Афинами палим, твою излечивает бледность полуденный Ершалаим. Туда! - но ты уже в Париже. Мне не угнаться за тобой! Но слушай: можно ли быть ближе, когда наперсницей-судьбой нам вручены лебяжьи перья, чтоб новый храм мы возвели, опровергая суеверья, идя путём всея земли? Уже кудрявы капители вознесены на вертикаль берёз - барочному Растрелли святая дань. А стены - даль, а купол - небо голубое, как над твоею головой в Непале - в точности такое над Петербургом и Москвой. Сей храм - он пламень в подреберье. И музы - соловьиный клир. Скрипят разборчивые перья, вмещает слово целый мир. А мир... он Слово не вмещает. Но это поправимо, друг. Нам ангел света возвещает, что всё - не зря, и всё - не вдруг. И верю я: благая сила, что движет Землю и светила по неуклонности орбит, что нас свела и породнила, двух братских душ не разлучит! 15 февраля 2006 Спросонья Как говорится, инцидент исперчен. Комп барахлит, а телефон испорчен. Рассудок Петербургом обморочен. Житейских неприятностей актив не даст мне положительного сальдо. Я делаю сомнительное сальто: помре живу, что есть парадоксально. Помреж небесный очень прихотлив. Я пользуюсь затычками для уха, чтоб реквием не пела мне непруха. А наущения Святого Духа и так слышны, на то – особый слух. Я пью вино из горлышка в подлеске. Я сочиняю оды и бурлески. Я состою с Гадесом в переписке. И на старуху множество прорух. В концерте мира я скорей ворона. Мое гнездо – моя же и корона. А крона дерева подобьем трона всегда – на случай гостя – под рукой, за что слыву кичливой одиночкой. Но бог Морфей ко мне слетает ночкой, хитон – долой, туда же и сорочка. В соитье с ним – и воля, и покой. Во сне брожу по городам и весям. Мне внешний мир покамест интересен. Хотя и слишком пёстр, и легковесен, на волосок от истины вися. Я истины следы повсюду вижу. Но припусти за ней – получишь грыжу: ты ближе к ней – она к тебе не ближе. Не приманить её и голося: “на помощь!” или “Господи, помилуй!” Её не взять ни нежностью, ни силой. Надежда есть, что встретит за могилой. Но до могилы надобно дожить. Вот и живу себе, раз так случилось, чтобы сказать “всё это только снилось” или вот так: “Всё это только мнимость”. А что реально, надо бы спросить у Чжуан-цзы, что бабочкой порхает. Но где уж мне, с моими-то грехами! Вслед не порхнуть, вот разве что стихами его накрыть, как бережно - сачок. Через века протягиваю ямбы. Но под ногой – колдобины да ямы – расейский путь. Как не вскричать “карамба!” Лежу в постели и курю, сачок. Но встану я во всем своем наличье, пройду по хмурым улицам столичным, как без царя оставшийся опричник с собачьей головою на плечах, не у седла. Скорее уж – с кошачьей. Отрадно жить и ничего не значить. Кропать не ради денег на удачу стишки в апрельский вечер при свечах! Но что-то нынче пишется хреново. Меня, должно быть, разлюбило слово. Недвижимость продам – уеду в Гоа под пальмой медитировать – вот рай! Ну а пока жжет пальцы сигарета. До лета далеко, но рядом – Лета. Простите непутевого поэта и те и эти и за то и это! Я поднимаюсь! Я встаю! Банзай! 20 февраля 2006 | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
