«красная стена» Барабанит дождь в ночи, окна в каплях - связках бус, на губах опять горчит табака привычный вкус. У стены приткнулась ель, не разобрана кровать – не уснуть, не лечь в постель... Да и в общем - наплевать. За окном бежит вода, замывая алый след, год промчался - не беда, а беда, что новых нет – возвращаясь, всякий раз воскресает молодым... Здесь оценивают газ, там - оценивают Крым. Снова происки врагов независимости стран, стук тяжёлых сапогов о паркет: "но пассаран!" Я давно не вижу лиц, и не слышу слова "брат", в суете передовиц, где под тусклый звон наград объявляет новый круг карусель телепрограмм – вместо дружественных рук фронтовую сотню грамм. Расскажи мне, славянин, что в России - хорошо. Что не давят души в блин, не стирают в порошок. У таможенных дверей год прошёл - его не жаль. Жаль, что делят: тот - еврей, я - хохол, а ты - москаль. Пустозвонная река топит утренний эфир, и проблема языка, поистёртая до дыр, прижимает день к стене, и, зверея, входит в раж – на войне, как на войне. Кто не с нами - тот не наш. А не наш, так значит – враг… но никто не будет сметь диктовать мне, что и как, и кому, я стану петь. Расскажи мне, как в снегу тонет сонная тайга. Я приехать не могу, я в бессмысленных бегах от Сибири, только вот - сердце рвётся пополам, половинка здесь живёт, а вторая где-то там. Половине снится лес, свет вечернего костра, а вторая сдохнет без ленты вещего Днепра. Я сто лет не видел гор и на ветках снегирей, загнан в пыльный коридор мира запертых дверей. Расскажи мне, чем больны наши головы с тобой, от безумной тишины - только выпить за покой, водка - горькая полынь, а душа - нательный крест... Спит твой дед, пройдя Хатынь, спит и мой, увидев Брест. Ты в той жизни был живой, да и я тогда был жив, хоронил нас под Москвой на двоих один разрыв, не осталось ни хрена - пограничные столбы и кирпичная стена, чтобы мы разбили лбы. Та стена красна как флаг и бела как первый снег, там и здесь - один бардак, и по кругу вечный бег. Барабанит дождь в окно, ночь взошла на пьедестал. Мне не спится. Мне - темно. Я там что-то потерял, в том загадочном году, он отныне - "прошлый год", память пляшет под дуду бесов топей и болот, что наигрывают вальс, вдохновенен их кураж: - Предъявите аусвайс! - Предъявите свой багаж! И стоит, как монумент, на могиле у славян наш родной, всеобщий мент - как обычно в стельку пьян. Ковш баланды и чифирь - мир давно полублатной... Расскажи мне про Сибирь. Мне не видно за стеной. ...Барабанит дождь в ночи, окна в каплях - связках бус, на губах опять горчит табака привычный вкус... ...Барабанит в окна дождь... Барабанит в окна дождь... ...Барабанит в окна... ...Барабанит... «банальная история» Ей было за двадцать. Ему – к сорока. Он очень любил рисовать, ещё – иногда возникала строка, и полнилась ими тетрадь, и в доме почти не бывало темно, висели холсты на стене. А вечером – книга. Возможно – вино. И звёздная пыль на окне. Она наугад постучала к нему – на яркое пламя свечи, он знать не хотел – отчего, почему, он молча ей отдал ключи. И мир был умножен отныне на два, шло время, как в сказочном сне, и золотом чистым казались слова и звёздная пыль на окне. Чужая душа – непроглядная тьма, во тьме не отыщешь дорог, она улетела в другие дома, оставив банальный итог – не умер никто, а тоска… - ну и что? – тоски не бывает на дне. Бывает лишь водка. Три раза по сто. И пыль. Просто пыль на окне. «не вешай трубку…» Не вешай трубку – всё равно заполнить вечер больше нечем. Я не скажу, что лёг на дно, и что лишился дара речи. И жизнь прошла. И видно мне – прошла бездарно и без смысла. Окно открыто и в окне напротив, в сумерках, повисла невозмутимая луна – желтушно смотрит прямо в спальню, а в спальне бродит тишина, вздыхая скучно и нахально. Я не скажу тебе о том, что днём пока терпимо. В целом. А к ночи – кризис и дурдом, остохрене… осточертело листать бездумно интернет, TV, журналы и – сначала. Покоя нет. В природе – нет. И лишь к утру вползёт, устало, бессильно ноги волоча мой сон, хихикающий пошло, и возле левого плеча нашепчет, что-нибудь о прошлом. Не надо трубку… Пять минут… Любая тема для беседы – дожди, которые идут, похолодание на среду – любая сплетня на «ура». Я не скажу о том, что завтра мне будет видимо пора пройти осмотр у психиатра. Или напиться. Буду рад – хоть так, но только б перемены, поскольку пару дней назад едва опять не резал вены. Я не скажу об этом. Пусть всё остаётся неизвестным. Мы роли помним наизусть: - Алло? Как жизнь? - Вполне. Чудесно. «Государь» Хороша изба, старик, всё в ней так, как надо, есть в углу пречистый лик, а под ним - лампада. Ей не гаснуть никогда - хоть дожди, хоть стужа... тем красна, старик, беда - что не будет хуже. ...Выйдешь к лесу по дрова - дышит леший в спину, глухо ухает сова - сядет на осину, всюду гиблые места, чьи-то тени в чаще, коли вышел без креста - встал в ряды пропащих. Бродит Тёмный Государь топями и сушей, у него в избе алтарь украшают души заплативших головой, заплутавших в сопках, Государь за упокой любит выпить стопку. У него плетёный кнут - рукоять из липы, он в высокие обут сапоги со скрипом, а кафтан - блестит парча, вышивка искрится, к государевым плечам шубой льнут лисицы. У него рубин-серьга, вспыхнет да погаснет, озаряется тайга светом густо-красным. Белый волк бежит за ним по следам глубоким, в небе облаком седым вьётся белый сокол. У него в руках ларец - яшма с малахитом, ожерелье из сердец в нём навек сокрыто – не лежится на печи тем, кто сердце отдал, не живётся, хоть кричи, хоть бросайся в воду. ...Хороша, старик, изба - на века поставил, да треклятая судьба знать не знает правил – Государь на огонёк вечером заглянет – утром выйдет за порог, а в его кармане и твоя душа. Теперь будет долго тело выть ночами словно зверь и оледенелой жёлтокаменной луне о тоске расскажет: - Тот кто чистым был во мне - стал чернее сажи... ...Начинать ли новый путь старому навстречу, я бы штопал себе грудь, штопал бы - да нечем... светлый ангел смотрит в дом молча, с укоризной – снова всё здесь непутём, снова будет тризна. ...Хороша изба, старик - в горнице, у спальни по весне забил родник, зажурчал хрустально, дальше - степь, леса, моря, горы и равнины... Занимается заря, в реках тают льдины. По углам забилась тьма, замерла от страха, старый бог сошёл с ума - побыл росомахой, обернулся журавлём в небесах безбрежных, да пошёл плясать огнём на сухой валежник... ...Бродит Тёмный Государь - день вчерашний ищет, а вокруг сплошная гарь, дым над пепелищем, вместо гор, полей и рек - ночь в песчаных дюнах, и летит колючий снег, как зимой - в июне. И ложится на песок, скоро станет белым мир, где сумасшедший бог будет занят делом – нарисует, как и встарь, оживут картины... Выйдет Тёмный Государь погулять. С осины ухнет чёрная сова, белый волк завоет, ляжет чья-то голова в землю под сосною... ...Хороша изба, старик, надо ли другую – над лампадой чистый лик, домовой балует, по ночам глядит в окно ангел златокрылый... ...Несмешное, дед, кино. ...Несмешным и было. «не в том беда…» Не в том беда, что долог путь, и что, как правило – без цели, и все попытки повернуть выводят в прошлые недели, где всё застыло навсегда, и под тяжёлым небом дремлют – полупустые города, полузаброшенные земли. Не в том беда, что твой маршрут не отыскать на карте здешней, и впереди давно идут, те, кто моложе и успешней. Жизнь – как река среди равнин, с водою, словно ночи – чёрной, не в том беда, что ты один, а в том, что это стало нормой. Печаль не в том, что видишь ты в восходе следующий вечер, а в том, что богом пустоты в числе поклонников отмечен – и звёзды падали в ладонь, но стали просто горсткой пыли. Сердца, в которых жил огонь, тому лет сто назад остыли. В страну, где утро настаёт, умчалась молодость, как птица – тоска не в том, что нет её, а в том, что вечно будет сниться. «истопник» На площадях говорят о тебе – вроде ты запил, но я им не верю, ангел сыграл на картонной трубе и в кочегарку захлопнулись двери. Время посева – в гудящую печь бросить угля семь лопат или восемь, лязгнуть заслонкой. Курнуть, да и лечь, вновь померещится – прошлая осень стала весной, отменив холода, бродит в зелёных и ярких одеждах… …Странная сказка в безмолвии льда с ясным отсутствием всякой надежды. Здесь у печи – не уют, но тепло, там, за стеною – не знают об этом, иней в окне укрывает стекло, врёт календарь – заявляет про лето. Надо бы выйти сегодня во двор – хлеб на исходе, на небо хоть глянуть… Только за дверью – пустой коридор щерит клыки плотоядно и пьяно, и никогда никуда не спешит – смотрит, глаза по-змеиному сузив, на неизбежность поимки души – жертву своих бесконечных иллюзий. …Как говорил гражданин Ланцелот, череп дракону ломая прикладом: - Каждому хочется жить, только вот – есть тут такие, которым не надо. Пыльная лампа и ворох газет, рваный бушлат на казённой постели, кашель с утра от плохих сигарет, хуже всего, что достали метели – воют и воют. И ниже нуля градусов тридцать. И сорок. И двести. Слышно, как насквозь промёрзла земля, слышно, как ветер взлетает и крестит город косым и корявым крестом – тем, на котором распяли Андрея… Спит позабытый, заброшенный, дом – нет никого. Но теплы батареи. «геометрия депрессии» Про всё забыть. Напиться. Молча. Чтоб даже мыслей – никаких. Чтобы делить с тоскою волчьей ночь, что осталась на двоих. Смотреть в окно. На лунном диске не раз, не два я видел сам – стоят кресты и обелиски ещё пока живущим. Нам. Издалека невнятно, глухо бормочут лунные попы: - Пускай земля вам будет пухом... ...а мы несёмся вдоль тропы, и лес закончится обрывом, плевать на кровь разбитых лап, сегодня мы умрём красиво, сегодня каждый – стар и слаб. И ни единой нет причины жить дальше... знать бы хоть одну... Искали как-то ночью длинной, а после – выли на луну. Да вожака задрали в клочья, хоть он ни в чём не виноват... Про всё забыть. Напиться молча. Давно над городом закат сгорел и сгинул за домами, сгорел и сгинул без следа, идёт молебен в Лунном Храме, и с алтаря течёт вода, в ней прихожане по колено стоят и думают о том, что всё на свете неизменно, весь этот свет - большой дурдом. И в нём открыты настежь двери – входи, кто скорбен головой... ...Гребцы однажды на галере вопрос решали половой – не обошлось без выяснений, не обошлось без личных драм, но всё же был всеобщим мненьем причислен боцман к списку дам. И под прицельным солнцем юга, под плеск задумчивой волны, велел конвой любить друг друга, поскольку все – душой юны. И, побывав во многих рейдах, переселяясь в мир иной, сам капитан восславил Фрейда, и над пустынною луной галера лихо бороздила простор межзвёздный много зим, но пропороли дно ей вилы крестьян, осваивавших Крым. Пахавших, сеявших прилежно, чтоб вырастал густой овёс, а Лунный Дятел что-то нежно стучал в гнездовьях средь берёз, по вечерам трубили в горны, и на войну ходил народ, крутили в сельском клубе порно, чтоб увеличивать приплод электората славной смены, опоры будущей страны... Напиться. Молча. Лбом об стену. Не видеть бешеной луны, где золотым – снега по пояс, где золотым... где золотым... ...отрывок: едет бронепоезд, из паровоза валит дым, и грохот башенных орудий разносит ветер-суховей, и к пулемётам встали люди, чтоб научить других людей быть милосерднее, добрее, и землю чтить, как райский сад... ...А за окном – луна звереет, и новый выводок волчат лежит в пещере, засыпая, ещё не волки – лишь щенки, а через лес несётся стая, разбиться насмерть у реки... Про всё забыть. Опять напиться в тисках у бледной тишины... И смотрят вниз слепые лица из неподвижности луны... «он смотрел ей в глаза…» Он смотрел ей в глаза, молча пил её имя, он сжигал каждой ночью не год и не два, и луна на куски распадалась над ними, сквозь асфальт прорастала густая трава, словно змеи дома оплетали лианы, терпко пахло полынью, и цвёл зверобой, он смотрел ей в глаза - из глубин океанов поднималась волна и солёной водой с берегов всё сметала и билась о скалы где-то там, далеко, за эпохой смертей... Ночь, расправив крыла, поднималась, взлетала, и алел горизонт, становилось светлей... Дьяк читал заунывно: "Ом намах шивайя", с алтаря поминали Купалову Ночь, он смотрел ей в глаза - умирал, исчезая, и стучали сердца, повторяя точь-в-точь, каждый такт и неровности рваного ритма, и туман укрывал ряд печальных икон, когда блики свечей, незнакомой молитвой, заиграли камнями венчальных корон, что держали над ними в цепи воплощений то ли бесы времён, то ли ангелы льда... Он смотрел ей в глаза. Он искал там спасенья от привычного, будто тоска, "никогда". Завершался обряд неподвижным закатом и судьба замерла у церковных ворот, настоятель в тот вечер подался в архаты, бесконечно уверовав в новый приход этой ночи, где время идёт стороною незаметно, и встретить его - не дано... Он смотрел ей в глаза, и их не было двое. Потому что теперь они были - одно. «хрустальный мост» Ты это сможешь? Я смогу остановиться на бегу, и слушать в шёпоте листвы молчанье скошенной травы, которой время дарит сны и свой язык, чтоб говорить про то, что будут спасены те, кто прядёт витую нить. Из золотых и странных слов, из звука утренних шагов по камню гулкой мостовой, где вечность тащится домой который час, который год, который век и всё равно, что всё известно наперёд, как в перемотанном кино, как в наркотическом бреду, где месяц вешался в саду, на ветке вишни, что с тех пор вросла, засохшая, в забор... ...где от финала до конца, и от конца до всех начал – едва виднеется лица дождём намеченный овал, где устлан пухом тополей песок заброшенных аллей, где тишина забвенья ждёт, и замедляет время ход… И ты закроешь крепко дом, и ты закроешь в нём глаза, умрёшь на время, а потом захочешь это рассказать, но свой язык у тех, кто спит – язык пустынь и пирамид, и не дано понять хоть раз живущим вечности рассказ... ...о том, как падала земля, и превращалась в чёрный свет, как под колёсами пылят дороги призрачных планет, и в белоснежных кружевах бродил по лесу Герцог Страх, и наклонившись над рекой себя увидел, и рукой черпал из пропасти зеркал до дна серебряную ртуть, и исчерпавшись, исчезал, чтоб возродиться где-нибудь... ...когда придёт очередной покой за каменной стеной, и затаится сонный мир в пределах запертых квартир, без слов расскажет пустота о том, что ясно только ей, и блеск хрустального моста к утру звенит ещё сильней, и, оценив реальность в грош, ты как во сне к нему пойдёшь... ...Ты это сможешь? Если да – ты не вернёшься никогда... |