***

Комедиант, артист провинциального театра,

Пузат, и стар, и лыс –

Он заслужил признанье и... подагру,

И бенефис.

Но много лет кого же он играет?

Всё Санчей Панс

Да Колобков – ему не светит Гамлет:

Не тот типаж-с!

Он не герой-любовник, он к тому же

Не дуэлянт,

В интригах слаб, он слишком добродушен –

Комедиант.

Но, приходя к себе и на защёлку крепко

Закрывши двери,

Толстяк-старик поёт любови к юной

Своей Офелии.

И та, прекрасная – его уродств и седины

Не замечая,

Прильнуть готова к старику в любви –

Он представляет...

Он – стал похож на тень отца, и будто вместе

Сидят вдвоём

Два старика... Вдруг шасть невеста

Под водоём,

А у того – ушла жена к убийце-братцу –

Без женщин оба.

Совсем одним пришлось остаться –

За шаг до гроба

он, а тень – от гроба.

Что ж... Стал некрасив и правый глаз заплыл, и хуже –

Расплылось брюшко,

И нет Офелии шепнуть: «Ты очень нужен»,

Тихонько в ушко.

И размышляешь: «Быть – не быть», - ты перед сном,

Но ждёшь аванса,

А там – вот-вот и бенефис, и снова –

Ты – Санчо Панса.

21-24 дек. 02 г.

 

 

 

 

* * *

Платье белое милой я вышью,

Рукодельник, волшебник, поэт,

И отправлюсь серебряной мышью

В первый раз открывать белый свет...

 

Где живёт моя милая донна?

Может быть в тридевятых дворцах,

И бездонная чаша – корона

Утопает в её волосах.

 

Не для нас те дворцы возводили,

Зря на зуб я пытал их замок.

В сельской школе, слыхал, возродили

Злые дети живой уголок.

 

Вот туда мне прямая дорога,

В клеть войду стар и седоволос,

Там меня мальчуган худоногий

Приподнимет за розовый хвост.

 

Весь от страха сожмусь как зародыш,

Часто лапками я засучу,

И воскликнет пацан: «Ого-го, мышь!»

И отправят меня к ветврачу.

 

Что-то белое вколют под сердце,

И когда наконец-то усну,

То увидеть смогу как невеста

По дорожке взойдёт на луну.

 

Я за ней никогда не поеду,

Тонко плакают капельки с крыш,

Просыпаюсь в квартире соседа –

Я – поэт, я – волшебник, я мышь!

24-26 декабря 2005 г.

 

* * *

Заболеваю вдрызг от перебранок,

Что ль бросить всё? Опять найти кровать?

Нет, лучше я куплю себе рубанок

И буду доскам кудри завивать.

Я буду плотник, это лучше, выше,

Чем нервно жить в предчувствии войны,

К тому ж у них, у плотников, я слышал,

Рождаются достойные сыны.

Я за работой – и силён, и статен,

Я так красив за плотницким столом.

Нам Богом был рубанок в руки даден,

Чтоб всяк сумел себе построить дом.

Всё решено, надену старый фартук

(Его в наследство мне оставил дед),

Схвачу... Схвачусь! Руками за рубанок! –

Мой Буратино явится на свет!

4 апреля; 8 апреля 2004

АННЕ

 

Было это немного странно мне,

Но теперь уж сомнений нет,

Ты и впрямь оказалась Анною,

Да к тому же ещё – поэт.

Нас с тобой не катали пони ли

В зоопарке сто лет назад?

Мы друг друга случайно поняли,

Как сестру понимает брат.

Не стоять нам на крыше голыми.

То ли мало свободных крыш?

Мы с тобою недовлюблённые,

Мы придумаем свой Париж!

Притворись на минуту спящею,

Назови меня – «Елисей»!

Я отправлюсь искать красавицу

Средь бескрайних моих полей.

Буду спрашивать солнце с месяцем

Не встречали ль ее в пути,

И в какой-нибудь дикой местности

Вдруг сумею тебя найти.

Вот ты лежишь под хрустальной крышкою

Вся нагая и видишь сон.

Охраняет твой гроб мальчишечка,

Тот – что, вправду, в тебя влюблён.

Целовать твои губы, плечи я –

Не решусь, уступлю ему,

Мне судьба – утонуть в наречиях –

Рифмах к имени твоему.

27-29 января 2002 г.

 

* * *

Святое детство въёжилось в букварь

И там заснуло на пяти страницах.

Чудак-поэт ушёл грустить в январь,

Ему ночами одному не спится.

Он бродит среди вьюг и фонарей,

Как допотопный сторож с колотушкой

У детских снов и детских букварей,

Подставленных под крохотные ушки.

О, не вспугните хрупкость детских снов,

И тишины святой не потревожьте!

Поэт найдёт себе и дом и кров,

А нынче – спит в нетопленой сторожке.

Весной и утром встанет рано-рано,

Когда в лесу не занялась заря...

О, как прекрасно – ма-ма мы-ла ра-му –

На солнечной странице букваря!

9-16, ноября 2004 г.

 

 

***

Вокруг меня всё небо голосило,

Но здесь на суше всем не до него,

Со всеми что-нибудь происходило,

И, наконец, совсем… ПРОИЗОШЛО!

А небо… небо, плакальщицо небо

(не скажешь ведь на «-о» – плакальщиц?),

Пусть больше не играет мне на нервах,

И вытрет слёзы с красного лица.

Мне не дослушать небьих слёзных арий,

Я так устал от этого всего,

Моя мечта – уехать в дельфинарий,

Дельфинов же – уехать из него.

Я тушью напишу на манифесте:

«О, люди, вы рабы своих сует».

И лягу ночевать в пустом подъезде.

Мне разрешат, мне можно, я поэт.

И вот – лежу, мои глаза закрыты,

Щека прижалась к рёбрам батарей.

Я снова слышу небо… плачет тихо…

Шепчу ему: «Ну, что ты? Не робей!»

А по подъезду шлёпали дельфины,

И ввысь плескали розовую пыль.

Я целовал их голубые спины

И по ступенькам вниз куда-то плыл.

25-27(8) сентября 2000 г.

 

 

ВОЛОС НА ГРУДИ ПОЭТА

 

Вчера мне приснилось,

Вчера я был

Волосом на его груди.

 

Поэт дышал нервно,

Я

Чувствовал

все его приливы и отливы.

 

Я капли пота

жадно ловил,

и плыл, и тонул, и пил.

А он – руками впивался в грудь,

Ногтями меня давил.

 

Шёл третию ночь у поэта шторм.

Мне страшно.

Некуда деться.

А он всё стучал и стучал в меня

Из самого сердца.

 

И я по приказу вставал на дыбы,

От каждой новой строчки,

А он - лишь тихо шептал: «Терпи,

Недалеко до точки!»

 

И я, усталый, прилёг на грудь.

А он всё тряс головой.

Под самое утро – затих и смолк,

Но я уже был седой.

Апрель. 25-28 июля 2000 г.

 

***

В парке старинном

С бутылками пластиковыми в руках,

Сидели мы с Вовой и рассуждали о пустяках…

 

Ему было пятнадцать… Нет! Даже четырнадцать,

Он был русоволос и тонок…

И я глядел украдкой, как пузырясь и фырча

Из бутылки в рот его переливается тоник.

 

И мы говорили…

Я – умным голосом:

«Вот – мол – наша культура! Христа не ней нет!»

А он – в ответ мне:

«Да!.. Все девушки – полные дуры

В четырнадцать лет!»

 

Он говорил: «Вот когда я стану взрослым –

Я точно крепкую создам семью»…

А я – руками опершись о скамью,

Думал совсем о другом…

 

А иногда о другой.

Той, что уже так далеко осталась,

Той, которую не понимаю, но люблю,

Но всё же не понимаю… Ай, какая жалость!

Но всё же люблю!

 

Мне двадцать лет – сам ещё совершенно русоволосо молод.

Вова мне: «Да ты же…», и вдруг замолк.

«Не люблю, - говорит, - обсуждать людей…»

Вот, так всегда!

А кого же тогда…

обсуждать?

 

В парке старинном сидели мы, как давнишние друзья,

Хотя знали-то друг друга всего ничего –

Я и Вова…

Говорили о пустяках,

Иногда спорили, но чаще – соглашались…

 

А солнце купалось в листьях,

Да трясогузочки

По дорожкам парка тёнк-тёнк…

А потом – даже как-то неожиданно,

В его бутылке закончился тоник.

27-31 авг. 2000 г.

* * *

Я видел их, когда устав от слов,

Упал в траву, закрыл глаза и плакал –

Безусых наших будущих отцов,

Юнцов голубоглазых, конопатых...

 

Сквозь тихотреск стрекоз и пелену

Глядел на их слепые силуэты,

В святую...

и всего одну весну,

Когда все люди хоть чуть-чуть поэты.

 

В те дни они любили без прикрас,

Почти что дети составляли пары,

И в свой черед... война не началась,

Для них ещё –

война была не завтра...

 

А я лежал в ложбине вниз лицом,

Среди травы, намеренно высокой,

И вдруг услышал жалобное «цо»,

Застрекотал кузнечик одинокий.

 

... И уходили юные отцы,

Ещё не зная о своём отцовстве,

Смешные, конопатые юнцы,

В колонну перестроившись по росту...

 

Краснело небо, нервно, полосами.

Притихший, я ловил губами свет...

И девушки, беременные нами,

Ходили по не скошенной траве...

28 августа, 15 сентября 2004