Где-то бил колокол. В густо – заснеженном воздухе надолго повис его долгий звук. Сразу вспомнилось такое родное, из детства. Все можно забыть, кроме этого:

- Кто Исуса приютил, когда шел по свету,

Того Бог вознаградил на небе ночлегом.

Пан Исус вознаградит хозяина такого,

Кто пускает ночевать путника любого.

Так учтите, христиане, доброе творите,

И тогда на небеса к Богу угодите!*

Эту детскую рождественскую песенку он пел в детстве вместе с сестрами. Мать одаривала челядь подарками, отец улыбался в усы. Пахло уютом и елкой, огромной елью, которую под каждое Рождество рубил в лесу Семен. Отец не разрешал корчмарю Иоселю давать Семену в долг водки. Но после того, как ель разминала лапы в иллюминированной гостиной, папа всегда доставал из жилетки мелочь.

Отец считал, что каждый мужчина должен быть отличным ездоком и стрелком из ружья и пистолета. «Тадеуш, ездить в коляске предоставим больным и женщинам» - говорил он, подсаживая сына на лошадь. Было страшно: лошадиный круп ходил мелкой дрожью, земля с высоты казалась такой далекой. А отец смеялся: «Ты у меня настоящий мужчина, Тадеуш!» Он и назвал-то сына в честь патриота Польши Костюшко. Отца сослали в Сибирь за убийство важного русского генерала. В пять лет Тадеуш осиротел. Когда их семью приютил приятель отца, мальчик от бессильной злости игрушечной сабелькой рубил мебеля и бил зеркала и чашки, воображая, что разит москалей. Хозяин дома только посмеивался, ему нравилась ярость мальчишки.

Фаддей встал и подошел к окну. Мороз застеклил его лепными узорами. Надышал на стекло, стал пальцем снимать снежную позолоту. В маленьком кругляшке нарисовался гранит Невы. Праздничный люд шумно готовился к Новому Году – на углу Невского проспекта и Большой Морской, бывшей окраине Морской Слободы. Здесь Петр начинал строить флот. Именно отсюда пошла слава русского оружия.

Особенно шумно было у кафе «С.Вольф и Т.Беранже», как раз под окнами квартиры Фаддея. «Северная Пальмира!» - с удовольствием произнес вслух Фаддей. Он всегда гордился тем, что первым так окрестил град Петра. Это роскошное название уже укоренилось, особенно в печати. – «Се-вер-ная-Па-ль-ми-ра! – еще раз со смаком повторил Фаддей. Грузный немолодой человек вкусно, с хрустом, потянулся, с сожалением оглядел свой широченный дубовый стол, сплошь покрытый бумагами, затем коротко вздохнул и принялся шагать по ворсистому ковру, полностью покрывавшим пол просторного кабинета.

«Надо работать, - думал он. – Нельзя давать слабину. Никому! Да и времени осталось мало». Пусть его считают подлецом, продажным журналистом, который ест из государственных рук. Пусть! Но, право, он никогда никому не сделал ничего плохого. А то, что хорошо зарабатывает…Так, своим трудом, этими самыми руками. Разве Пушкин не продавал свои творения по двадцать пять рублей ассигнациями за строчку? А Фаддей всего лишь хочет обеспечить достатком большую семью. Он вспоминал, как после польской революции его маменьке пришлось туго. Полный разор. Имение отобрал сосед. Тадеуша едва удалось пристроить в кадетский корпус. Было трудно. Он плохо говорил по-русски, над ним смеялись и потешались. Но спуску он никому не давал. Не привык. Поэтому ему было смешно, когда выскочка Дельвиг, этот напыщенный павлин, холеный барчук, которому в его никчемной жизни никогда не было трудно и плохо, прислал ему вызов. Фаддей с удовольствием всадил бы пулю в это изнеженное тело, привыкшее к неге и бальным пируэтам. Но не стал этого делать. Его бы опять обвинило так называемое мнение «честных людей» в том, что он убил «благороднейшего человека». Поэтому Фаддей ответил только одной фразой, фразой, отчеканенной в металле: «Передайте барону, что я на своем веку видел более крови, нежели он чернил!» И что? Этот хвастун и трус более о дуэли и словом не обмолвился, будто так и надо. А в салонах, где они изредка сталкивались, делал вид, что не замечает Фаддея. И что, кто-то предал Дельвига остракизму? Конечно, нет…

А вот, если ОН тиснет в своей газете статейку о том, что врач, живший с Фаддеем по соседству, хорошо лечит зубы, кому, скажите на милость, будет от этого вред, а? Сам Фаддей и вся его большая семья тоже лечит зубы у Давида Валленштайна и весьма этим довольны. А если врач вставил зубы всем сотрудникам «Северной пчелы», разве от этого стало хоть кому-то плохо? А Яухци – действительно хороший детский портной! И кому станет хуже, если Фаддей обмолвится на страницах газеты о его мастерстве, а у дверей портняжки в бывшем доме графа Строганова станут толпиться толпы народа? Или в суконном магазине Кальсена в Большой Конюшенной, в доме Петропавловской церкви, где отоваривается сам Фаддей?

Он улыбнулся, а его высокие, холмиком, брови поползли наверх. Так он делал всегда, когда вспоминалось что-то далекое. «Да, это тоже случилось зимой, - подумал он. – Какого же страху я тогда натерпелся!».

Молодой улан сбежал с дежурства на бал. В маскарадном костюме амура, он весело танцевал со смешливыми девицами. Непрестанно поглядывал на часы. Пора возвращаться, пока его не хватились в карауле. На выходе, надо же было такому случиться, уже запахиваясь в шинель, лицом к лицу столкнулся со своим командиром – его высочеством великим князем Константином Павловичем.

- Что вы здесь делаете? – сурово спросил наследник.

Фаддей что-то неразборчиво пробормотал.

- Расстегнитесь! – последовал приказ.

Делать нечего. Расстегнулся. Из-за шинели показался легкомысленный наряд амура: трико с крылышками.

- Хорош! Мил! – гаркнул, оглядев его, Константин Павлович. – Ступай за мной!

Отвезли Фаддея на светский раут, где цесаревич вновь приказал ему обнажить свои подшинельные крылышки. Все присутствующие хохотали над уланом. Затем, сидя на гауптвахте, он, плача от злости, сочинял в уме сатиры на князя. Так, толком и не начавшись, печально закончилась его карьера. Хотя он и получил Анненскую саблю за Фриндландское сражение и первый офицерский чин. После гауптвахты его перевели в Кронштадский гарнизонный полк, затем в Ямбург…

Но это в прошлом. Фаддей вдруг с треском открыл окно. Свежий ветер с Невы отгонял плохие мысли и швырял ледяную крошку в лицо. Точно так же сыпало с неба и швыряло в лицо в ноябре четырнадцатого года, когда они отступали. Император сидел в карете с рассохшимися рессорами, отрешенный и молчаливый. К нему постоянно подбегали с докладами и дурными новостями, лихо козыряли. А он, казалось, никого не слышал. Сидел, нахохлившись. Из-за мехового воротника шубы виден был только его нос с горбинкой. Перед ними Березина, превозмогая себя, еле несла рыхлый лед. Река была запружена множеством убитых пехотинцев, женщин и детей. У сожженных мостов валялись целые эскадроны блистательных уланов, гусар и драгун…Среди этих трупов, стояли, как живые, окоченевшие кавалеристы на лошадях, в том самом положении, в котором их застала смерть: в бешеном галопе, в хмельном азарте гибели…Русская армия наступала, дорога была каждая минута.

- Я знаю, - сказал Фаддей, отвечая на вопрос усталого майора. Он сам – уже капитан, офицер польского полка армии великого императора. Эти места он знал хорошо. Фаддей по пояс в воде, нашел брод и вывел поредевшую императорскую гвардию из окружения…

Он часто - часто заморгал глазами и потер пальцами набрякшие веки. «Э-эх! Если бы наполеоновская лавочка не обрушилась, я теперь возделывал бы где – нибудь виноград на Луаре! Судьба решила иначе, и я покорился ей!»

Был у него нестоящий друг. Единственный. Друг на которого он всегда мог положиться, которого любил. Вот, на самом почетном месте, лежит рукопись его знаменитой книги, которую он оставил, отбывая в Персию, с дарственной надписью: «Горе» мое завещаю…Верный друг Грибоедов». А все смеялись над ним, презирали и сторонились. Один он понимал его. Зато именно Фаддей спас архив мятежника Рылеева! Понимал его ценность. Спас для потомков. И пусть его обвиняют в том, что он поспособствовал поимке Кюхельбекера! Ишь, выискался! Пока сотрясал устои, был смел, а как что – так в кусты! Все дружки в казематах или на виселице, один немец на свободе!

Ему всегда завидовали, завидовали тому, что его журнал стал читаемым и авторитетным в России. Что он первым стал писать фельетоны, военные рассказы, исторические очерки, даже утопии! И ничего тут не поделаешь! Его недругам остается с этим только смириться!

Но Пушкина жаль! Искренне жаль! Фаддей всегла его любил, хотя на людях они враждовали, а сам поэт сочинял на него злобные эпиграммы. Зато именно Александр Сергеевич когда – то прислал Фаддею письмо, где были такие слова: «Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут и должны быть уважаемы».

А все остальным остается только завидовать, завидовать его успеху у читателей, тиражам его книг, его богатству, смелости, авторитету, тому, что его имя навсегда останется в истории российской словесности. И через сто лет, Фаддей был уверен, тома его сочинений будут распродаваться так же успешно, как и сегодня…

Он последний раз помотрел за окно на улицу. Вечерело. Надо работать! Булгарин подошел к столу, долго усаживался за высокий стул, пододвинул к себе лист бумаги, взял перо, на несколько мгновений задумался, затем энергично окунул его в бронзовую чернильницу, и небрежным почерком с нажимом продолжил начатое слово:

«…нералу Б(енкендорфу) нельзя взять на себя роли атлета и бороться за всех и со всеми. И так он делает много добра, и притом один из всех русских вельмож нынешних расположен к добру. У него есть сердце! Дай боже ему счастия! – Но как он предан правительству и на своем посту есть le gardien de l`opinion publique, то попросите его, чтоб он из любви к правительству защитил литературу…»

* «Легенда о Пресвятой Деве Марии» (пер. с польского Льва Бондаревского).