Глава 22 из романа-пасквиля "Инферно"

 

 

И вот тоже далее, далее, от этого чертового вертепа далее. От места, где племянник родной – не человек, где жизнь человеческая гроша ломаного не стоит, где душа живая скорбит, едва столкнувшись со всякими внешними обстоятельствами. Да куда же, собственно, далее, куда далее, когда вертеп тот всюду – в каждом доме, в каждом закоулке, в каждом углу; вертеп сей вертепом скудоумия и сквернословия наречется! Дима! Дима! Прости меня, мальчик, меня, дурака старого, который вторгся в твою молодую жизнь и оборвал, оборвал ее! Не надо было соглашаться мне на все эти льстивые увещевания; может, и жив был бы тогда ты, жив и до сих пор!

Он клокотал, как вулкан, как котел с крутым кипятком. Ему казалось, что все прохожие слышат, что он бормочет про себя, что он кричит про себя; он махал на тех руками, сердито и обескураженно.

– Не слушайте, не слушайте меня! – тоже про себя кричал Сумароков. – Черт побери, да не подслушивайте же, говорю вам!

Павел Васильевич стремительным и яростным шагом шел по Литейному, рассекая людские волны. Рукав у Павла Васильевича был оторван, на лице были свежие ссадины и чуть пониже и в стороне от правого глаза созревал и набирал свою густую лиловую силу свежеиспеченный синяк. Сумарокову казалось, что он все спорит с тем проклятым бухгалтером, Иваном Ивановичем Нежнопом, будто старается того убедить в чем-то. И если б удалось того убедить, отчего-то казалось Павлу Васильевичу, так, может быть, и недавние страшные события сами собой отменились бы, аннулировались бы.

– Вы америкашкам не доверяйте особенно, Иван Иванович, – бормотал он. – Нельзя доверять америкашкам. Их цивилизация враждебна нашей. Их ценности для нас попросту непригодны. Америкой правят банды, и миром тоже правят банды. И ихние банды насаждают теперь и у нас наши банды по ихнему, америкашкиному образу и подобию. А для нас это неприемлемо. Вот говорят: умом Россию не понять! А кто ее понять-то пробовал? Никто понять не пробовал! Им развратить нас проще, им уничтожить и истребить нас проще! Но только вот здесь-то дудки! Когда-нибудь мы еще стряхнем с себя все властные банды, которые и сейчас уже ненавидим, и вот это-то и будет наш бунт, бессмысленный и беспощадный! Немало еще потрясений для их обожравшегося мира произойдет с нашей усталой земли!

Павел Васильевич обнаружил вдруг, что дошел уже почти до Большого дома, спохватился, что ему вовсе не нужно сюда; постоял мгновенье-другое, развернулся и решительно зашагал обратно. Он тосковал теперь более прежнего, и не было выхода и разрешения для тоски, для скорби его.

Возле дома Мурузи он остановился и постоял на углу. Что-то такое его здесь поразило, но некоторое время он и сам не понимал, что именно его поразило. Его поразила трава, какие-то растения, которых здесь прежде никогда не было. Они пробивались в просветы между поребриком и тротуаром. Растения были какие-то гадкие, болотные, что-то вроде осоки, тут же рядом просачивалась мутная грязная водичка, которая понемногу растекалась по проезжей части. Жизнь живая всегда дырочку найдет меж камней бессловесных и бездушных и просочится наверх к своему процветанию или к своему прозябанию.

Здесь, в доме Мурузи, когда-то жил Бродский, ну и что ж с того, что он здесь жил? Ну да, повесили ему на доме доску, барельеф его гордый повесили, так после смерти же! А при жизни – что? Гнали! Травили! Процесс этот смехотворный затеяли. Из страны вышвырнули и даже потом с родителями покойными проститься не дали. Вот она – Россия-то наша! «Я другой такой страны не знаю!» – как раньше пели. И он, Сумароков, другой такой страны не знал больше, и никто другой такой страны не знал больше, кого ни спросите. Павел Васильевич решительно повернул направо; шлепая по мутной водичке, перешел через Литейный и стопы свои направил в сторону Фонтанки.

Но до Фонтанки Сумароков не дошел; зачем бы ему вообще была нужна Фонтанка? Фонтанка ему была не нужна. Он свернул в Моховую, свернул за угол, где на верхнем этаже была редакция журнала «Звезда». И не задумываясь особенно, вдруг толкнул дверь в парадную.

Здесь, как известно, правили бал два соредактора, один из которых был похож на хорька, а другой – на крысу. Сумароков хорошо знал их обоих, и они оба знали Сумарокова. Могли ли ему теперь здесь дать денег? Нет, денег ему здесь дать не могли, не за что было давать деньги. Деньги здесь всегда давали маленькие и гадкие, а к тому же задерживали и эти копейки. Но раньше Сумароков здесь все же печатался регулярно и плевать хотел тогда на все их копейки. Принцип важнее копеек. Впрочем, даже и плюя, от гонораров Сумароков все же никогда не отказывался. А вы, если хотите, можете сами отказываться.

– Вот оно! – сказал себе Павел Васильевич. – Вот оно где – гнездо жидоморов!

Он стал подниматься по лестнице. Здесь делали ремонт, но рабочих теперь не было; стояли лишь кóзлы, грязные ведра, швабры, кисти, какие-то палки. Пол и стены были беспорядочно заляпаны мелом. Должно быть, случился теперь перерыв у строителей; у нас вообще-то перерыв важнее работы. Перерыв свят, работа постыдна. А кто по-другому считает, так тот отщепенец в русском мире, истинный отщепенец! Навстречу Сумарокову спускался прозаик Валерий Попов, шел походкою человека, довольного собою и обстоятельствами. Он удивленно взглянул на растерзанного Сумарокова, взглянул своими узкими грустными собачьими глазами, но все же ничем не выдал своего удивления. Лишь только меланхолические, узкие глаза его не мгновение сделались еще уже. Мешки под глазами Валерия Георгиевича жили своей отдельной невозмутимой жизнью.

– Черт! – раздраженно сказал себе Сумароков. – Этого снова в «Звезде» печатают.

– Паша, – сказал Валерий Попов.

– Валера, – сказал Сумароков.

Мужчины встретились на площадке лестничной. Расцеловались. Попов почувствовал запах стариковского пота с водкою пополам, исходящий от Сумарокова, и отступил на шаг, как будто желая получше рассмотреть давнего друга. Сумароков Попова не любил, вот хоть ты тресни, не любил! Во-первых, тот квартиру после Одоевцевой покойной хапнул и даже ничуть того не стыдится, а после Ахматовой – дачу, просто-таки – пожиратель падали какой-то! а во-вторых, еще и книгу написал, которая называлась «Жизнь удалась». У этого-то жизнь удалась! – злобно думал Сумароков. Вообще говоря, это ведь совершенно ни в какие ворота не лезет. У писателя жизнь не имеет права удаваться! Что это за писатель такой, у которого жизнь удается?! Удавшаяся жизнь у писателя на Руси – так это просто подлость!

– Паша! Сколько ж мы не виделись! – воскликнул Попов. Притворство и преувеличенный энтузиазм почувствовал Павел Васильевич в этом восклицании старого друга своего.

– Убийца я, так вот и знай! – мрачно сказал Сумароков. – С убийцею говоришь! Душу живую загубил сегодня.

Попов кратко хохотнул, будто услышал остроумную шутку.

– Сколько ж он сегодня на грудь принял? – быстро подумал Попов.

– Это не смешно! – еще мрачнее говорил Сумароков. – Этой вот самой рукой юношу чистого жизни лишил при посредстве поганой веревки.

Попов хотел разрядить обстановку. А как было разрядить ее? Разве что байку рассказать какую-нибудь, какими славился Валерий Попов. Он вообще всегда писал одни байки, а романов не писал никогда: романы пишутся жопой, говорил всегда Валерий Георгиевич.

– Представляешь, Паша, был сейчас на Радио России, – с меланхолической усмешечкой начал Попов.

– Он еще и на Радио России бывает! – подумал Сумароков, неприязненно глядя на давнишнего приятеля и коллегу своего.

– И там в вестибюле видел Гену Григорьева и Сережку Носова. Ну, Гена, сам понимаешь, в каком был состоянии.

Сумароков смотрел на Валерия Георгиевича и не понимал, для чего ему рассказывают про какого-то Гену Григорьева. Что за дело ему было теперь до Гены Григорьева?! С Геной-то ничего не происходило такого, что произошло сегодня с ним, с Сумароковым. Гена – птичка божья, коркой хлеба сытая, бутылкой пива пьяная, вот что такое Гена.

– Сережка там пытался по местному телефону звонить, а Григорьев за трубку хватается: дай, мол, я скажу! Дай я скажу! Носов его отталкивает, уже весь красный, и кричит: иди отсюда! Не пойдешь никуда! А Гена: пойду! Ты сам не пойдешь! Носов: ты зачем настойку овса пил? А Гена: не пил я никакой настойки овса! Сережка: как не пил? А откуда у тебя два пустых флакона? «Какие два флакона»? «Такие два флакона»! «Нет никаких флаконов»! «Есть флаконы»! Гена кричит: идиот! у тебя информационное поле с Бежин луг, а воображение, как у члена политбюро. Сережка кричит: катись отсюда! я тебя знать не желаю! Гена: ты сам давай катись! И все так, знаешь, в полный голос, да с матюгами... ну, как положено! Тут, представляешь, охранник выскочил, стал выгонять их обоих, а Гена меня заметил, бросился обниматься. «Валера! – кричит, – Валера! Убери от меня этого мудака»! – и показывает на Носова. Я еле-еле от них убежал. А то бы еще и меня с ними забрали.

Сумароков мрачно смотрел на Попова и ни единого слова не говорил.

– Сейчас денег попросит, – подумал Валерий Георгиевич. Он даже немного смутился: думал развеселить Сумарокова, поддержать разговор, а не тут-то было!

– Валера, давно хотел с тобой поговорить, – с трудом разлепив губы, вымолвил наконец Сумароков.

– Скажу, что у меня нет, – подумал еще Попов. – Не станет же по карманам лазить.

– Давай проведем на пленуме решение... – сказал Сумароков.

Валерий Георгиевич изобразил на лице своем внимание.

– Чтобы нам, известным писателям, на домах, где мы живем, повесить мемориальные доски. Да, ты не удивляйся! Но только при жизни, понимаешь, при жизни! – ронял тяжелые слова свои Сумароков. – Не надо после смерти. Надо при жизни!

– Он сумасшедший, – сказал себе Попов.

– Ну там тебе, мне, Мише Кураеву, Саше Мелихову, Саше Кушнеру, Тане Вольтской, кому-нибудь из фантастов... Паше Крусанову можно. Он хорошо пишет, высокотехнологично.

– Ой, – сказал вдруг Попов. – Не надо Паше, пожалуй. Он молодой еще. Подождет.

– Ну, не будем Крусанову, – легко согласился Павел Васильевич.

– Надо бы Мише Чулаки обязательно, – сказал еще Попов.

– Причем здесь Миша?! – рассердился даже Сумароков. – Мише, конечно, повесим! Но Миша погиб. А я тебе про живых говорю.

– Да-да, – согласился Валерий Георгиевич. – Я тоже давно думал об этом. Хорошо бы, конечно.

– Кому еще? Надо бы список составить.

– Вот только Витьке Топорову нельзя ни в коем случае вешать, – сказал Попов.

– Да ну, какой еще Витька? Скажешь тоже! Главное, никаких натяжек и никакой богадельни! Только по-настоящему достойным! А недостойные пусть равняются на достойных!

– Вот только газетчики смеяться станут. Скажут: сами себе доски вешают! Нехорошо это!

– Насрать на газетчиков! – стал убеждать Попова Павел Васильевич. – Я вот читал как-то: в Иерусалиме... еще когда Агнон был жив, вокруг его дома повесили дорожные знаки: «Соблюдайте тишину! Агнон работает»! Представляешь себе? Вот это я понимаю! Машина едет, а если просигналишь возле дома Агнона, так еврейский гаишник тут же тебе штраф выпишет, да такой, что на всю жизнь, пожалуй, запомнишь! Вот евреи, например, уважают своих писателей земли еврейской. А у нас... – махнул рукой в сердцах Сумароков.

– У нас агнон нет, – меланхолически говорил Попов.

– А кто их искал?! – гневно загремел Сумароков. – Кому нужны сейчас русские агноны! Никому не нужны русские агноны! Досочки сраненькой на них жалеем!

– Да, мысль хорошая, – согласился Валерий Георгиевич. – Надо будет подумать, как это так сделать аккуратненько!

– А потом к нам и художники примкнут, и композиторы! – убежденно сказал еще Сумароков. – Да-да, именно так! Глядишь, и станем уважать русскую культуру-то!

– Тут главное – не дразнить гусей! – сказал еще Попов.

– Да что мы в колхозе, что ли?! – загремел вдруг Сумароков. И стены, и лестница, и потолок загремели тоже голосом Сумарокова. – Какие тут еще гуси?! Чуть что – так мы всегда сразу про гусей начинаем!

– Хорошо-хорошо! – примирительно сказал Попов. – Действительно надо подумать.

– Только болтать надо поменьше. А вот так: сразу взяли – и сделали! А потом уж пусть говорят, что хотят.

– Да, лучше вообще пока никому ни слова, – согласился Валерий Георгиевич.

– Жидоморы-то у себя? – буркнул вдруг Сумароков и махнул рукой в сторону верха лестницы.

– Яшу я видел, – быстро ответил Попов. – Но Андрюша тоже, кажется, у себя. А ты к ним собрался?

– Что мне у жидоморов делать-то? – мрачно сказал Сумароков.

– А зачем же тогда идешь? – спросил Валерий Георгиевич.

– По делам я иду, – увесисто отвечал Сумароков. – По делам литературы нашей великой! И еще по делам нашей беспутной, бездарной и подлейшей жизни!

Попов подозрительно покосился на Павла Васильевича. И тут же заторопился, вроде.

– Ну, мне пора, – сказал он, и легким, почти мальчишеским шагом, стал спускаться по лестнице. Вскоре внизу хлопнула дверь.

Сумароков вздохнул. Тяжело вздохнул, мучительно, страдальчески. Много, много дум было на душе его немолодой, болезненной, мятущейся. Постоял он еще, потоптался. Взял вдруг толстую палку, одну из тех, что стояли теперь возле стены. Ему вообразилось внезапно, будто не палка это, а посох, будто он сам странник и идет по пустыне, чтобы сказать правду царям и сильным мира сего. И здесь уж нужно опираться на посох. Чтоб была весомее его правда! Ох, тяжела правда, которую несет он!

Сумароков медленно стал подниматься по лестнице.

– Я скажу им, что культура наша больна, – бормотал Сумароков, стуча палкой по всякой ступени, на которую восходил. – Я скажу им, что народ наш прозябает во мраке невежества и безнадежности и что ответственность за то на них, воображающих себя какими-то там сливками! Хотя какие они сливки?! Разве ж они сливки?! Никакие они не сливки, а жидоморы самые натуральные! От них сливки киснут!

Он остановился и стукнул палкой по ступени особенно решительно. Дверь в редакцию была заперта. Сейчас все помешались на запертых дверях, у всего мира теперь заперты двери, и нужно звонить – тогда вам откроют, и, будь вы террорист или киллер, откроют все равно, и даже имени не спросят, а если спросят, так скажите – Карл Маркс или Пабло Неруда, это не удивит никого. У них, если дверь заперта, так и в мозгах всегда убавляется. Красен дом жидом, узкий коридор, где русский.

– Здравствуйте, – сказал Сумарокову механический женский голос.

– Здесь Сумароков, писатель земли русской, – иронически представился Павел Васильевич. – В редакцию, так сказать, вашего дорогого и многоуважаемого журнала.

– Открываю, – сказал Сумарокову тот же механический голос.

В двери что-то щелкнуло, какое-то ее пакостное запорное устройство (с Запада, все с Запада слизываем, хмуро сказал себе Сумароков), Павел Васильевич толкнул дверь и вошел.

Дверь в комнате слева была распахнута, но в ней Сумароков никого не увидел. Какая-то редакционная тетка шла по коридору, (Сумароков знал ее, но имя запамятовал) увидела Павла Васильевича, взглянула удивленно и сказала первою:

– Здравствуйте!

– Уж как получится! – буркнул Сумароков. – А то, что я в таком виде, так – происки недругов! Коим легион – имя! – Павел Васильевич на всякий случай с отвращением сплюнул себе под ноги. Возможно, часть сего легиона и здесь притаилась тоже, а каждая его часть бывает даже опаснее самого легиона, как бы это ни показалось странным. Каждое из слагаемых хуже суммы. Нет, сумма, конечно, тоже страшна, но она никогда не дается нам в ощущения.

Женщина спряталась за какою-то дверью.

Сумароков погрозил кулаком дверям и стенам коридорным. На стенах картинки висели художника какого-то, быть может, из тех, что в журнале печатался. Графика, что ли, какая или карикатурки, но Павел Васильевич не стал их разглядывать.

Сумароков стукнул палкой об пол.

– Жидоморы! – крикнул он.

Женщина высунулась на минуту.

– Павел Васильевич, – спросила она, – что это с вами?

– Болен я! – крикнул Сумароков. – Болен и с челобитною смиренною к жидоморам пришел, в надежде, что примут жидоморы челобитную мою! Примут жидоморы челобитную? – полюбопытствовал он.

– Рукопись принесли? – спросила на всякий случай женщина, хотя видно было, что не пахнет тут никакой рукописью.

– Рукопись?! – загремел Сумароков. – Кому, на х.й, рукописи нужны?! Никому, на х.й, не нужны рукописи! Жидоморы, вам рукописи нужны? – громко спросил он. Будто Судия небесный вопрошал грешников, так вопрошал Сумароков и только так вопрошал Сумароков. Но ответа не было; молчали грешники. Трусливо помалкивали. – Не нужны жидоморам рукописи, – наконец объявил он женщине вполне удовлетворенно.

Собеседница Сумарокова спряталась за дверью испуганно.

Зато из-за другой двери высунулся растерянный и взъерошенный Андрей Арьев.

– А, Андрюшенька, свет в окошке моем засранном, тебе рукописи нужны? – иронически приветствовал того Сумароков. – А Яшке? Что, и Яшке тоже не нужны?

– Принес что-нибудь, Паша? – тихо спросил Арьев.

– Принес? – переспросил Сумароков. – Принес? – и стал себя по карманам хлопать по всем: а вдруг там рукопись хоть какая-нибудь завалящая завалялась. – Принес! – заорал он. – Принес! Тоску души своей русской принес вам! Сгодится вам такой подарок? А? – Сумароков вдруг с размаху грохнул по стенке своею грязною палкой.

– Паша, – еще тише сказал Арьев.

– Что – Паша?! Что – Паша?! Не нравится такой Паша? Другого вам Пашу подавай?! Нет у меня для вас другого Паши! Полюбите меня сереньким! Беленьким меня всякий полюбит!

– Это слишком, – сказал Арьев. – Иди домой.

– Домой?! – загремел Сумароков. – Где дом твой, человек?! Квартиры себе захапали, особняки отгрохали! А тоски русской знать не желаете?! Так, что ли? Так, я тебя спрашиваю?!

– Я ухожу, – сказал Арьев и поспешно ретировался в свой кабинет.

– Жидоморы! – взвизгнул Сумароков и изо всех сил треснул палкой по двери арьевского кабинета. – Дайте аванс за страдания души русской! А я вам потом опишу эти страдания, и вы все от зависти лопнете! Сами-то вы не страдаете и страдать разучились!

Где-то, в дальнем конце коридора мелькнула плюгавая фигурка Гордина, или это только показалось Павлу Васильевичу. Быть может, призрак был Гордина в конце коридора.

– Яшка! – завопил Сумароков. – Дай аванс душе русской за страдания ее безграничные! Слышишь глас страдающей души русской? Слышишь, червь?! Слышишь, холоп?! Отвечай, Яшка!

Сзади вдруг вывернулся дядька какой-то, этакий прямо мордоворот! Будто даже из-под земли вырос.

– А-а! – захохотал Сумароков. – Здравствуй, мордоворот! Ты еще пешком под стол ходил, хозяев твоих, Яшку с Андрюшкой, еще даже в октябрята из-за соплей не приняли, а я тогда уже был писателем земли русской! Меня тогда уже в «Роман-газете» печатали! Ты «Роман-газету»-то читал когда-нибудь в жизни своей мордоворотской?

– На выход! – хмуро говорил мордоворот, слегка подталкивая Сумарокова.

– Яшка! – крикнул Сумароков. – На мордоворота у вас деньги есть! А чтоб аванс дать душе русской, страдающей!..

Дядька схватил вдруг сумароковскую палку, быстро вырвал ее из рук Павла Васильевича и отбросил в сторону.

– Значит, западня?! – заревел Сумароков. – Здесь заговор?!

Он схватил мордоворота за одежду, но тот вывернулся, обежал Сумарокова вокруг и схватил где-то вблизи шиворота.

– Завтра же!.. – ревел Сумароков. – Завтра!.. Все прогрессивное человечество!.. Вам больше никто руки не подаст! – кричал еще он. – Попомните еще! Накроет!.. Волна народного негодования накроет вас! Блевотиной своей захлебнетесь! Соплями умоетесь!

Но дело, кажется, все же сдвинулось с места. Павел Васильевич хватался за дверной косяк, за саму дверь, но вот они вместе с разъяренным мордоворотом вывалились на лестничную площадку.

– Что? – захохотал Сумароков. – Тяжело? Тяжело грести без уключин?

– Вон! – прохрипел мордоворот.

– Руку! – кричал Павел Васильевич в глубину редакционного коридора, оставшегося у них за спинами. – Руку на великую русскую литературу поднимать! Жидоморы! Пригрели на лживых грудях своих всяких там педерастов, интриганов и бездарностей! Тьфу! – с отвращением сказал еще Сумароков.

Мордоворот, одного роста с Павлом Васильевичем, рычал и дышал Сумарокову в ухо. Сумароков хотел было вывернуться из рук мордоворота и с разворота двинуть тому по зубам, но вдруг оступился, пошатнулся, мордоворот в это время еще подтолкнул его, и Павел Васильевич кубарем покатился с лестницы.

Бог не благ, ибо Его не существует.