Не помню, сколько мне было, когда меня впервые туда отправили, но с тех пор, как себя помню, я уже не пытался убежать из подвала. То есть он существовал как бы всегда – как папа, мама и брат на Новый Год. Даже Кристина появилась потом, ее появление я прекрасно помню, а вот появление в моей жизни Страшного Жуткого Подвала – нет.

Наверное, наиболее верной аналогией было бы чтение: я помню себя с трех лет, но не могу вспомнить, как я учился читать. Мне кажется, я умел это делать всегда – так же, как передвигать машинки, или складывать кубики, или подносить ложку ко рту. И книги, которые я больше всего любил, были старые, потрепанные, зачитанные до невозможности – «Том Сойер» или «Сказки народов мира»: бабушка рассказывала, что их читала еще моя мама – когда, конечно, ей было интересно все это читать. Были книги и глянцевые, новые, с цветными картинками, но мне они нравились меньше; не было в них, знаете, чего-то такого… книжного, настоящего. Они пахли типографией, а я любил – чтобы пахли книгой и пылью. Может быть, потому, что все старые книги и подшивки журналов в подвале пахли по-настоящему – прошлым.

В любом случае, «Азбуки» или «Колобка» среди моих книг точно не было, они, вероятно, остались в совсем глубоком младенчестве. Я не помню времени, когда я не умел читать. Это как воздух; как подвал.

Да, так он и назывался – Страшный Жуткий Подвал. Не знаю, кто придумал ему такое название, может быть, мама или, скорее, папа, а вероятней всего – кто-то вроде вечно пьяного соседа Васяти, развалившегося в нашем обтрепанном кресле с тошнотворно дымящейся сигаретой. Так и помню, как он кривится своей подлой улыбочкой и свистит сквозь выбитые зубы: «… а не то мама отведет маленького мерзавца в тот самый Страшный Жуткий Подвал!». (Вот бывает, заметьте, замогильный шепот – так вот, это был самый настоящий замогильный свист). А может, я сам сочинил название своему почти что постоянному местопребывалищу, но, как бы то ни было, что касается истории происхождения данного топонима – вряд ли мне кто-нибудь о ней расскажет.

Кто знал, во всяком случае, давно умер.

Не умер Энтони, мой старший брат с американским именем, но в то время, когда я сидел в подвале, он был в Америке. Он и сейчас в Америке.

А подвал… что ж, подвал исчез, когда на месте старых девятиэтажек строили новый жилой микрорайон. Но эта история моего личного конца света относится к тому времени, когда наша розовая девятиэтажка была еще совсем новым, пахнущим свежей штукатуркой и современным до невозможности зданием. Например, его сдавали с уже имеющимся узлом интернета. То есть был наш дом тогда до ужаса современным. И это было как раз пред затмением – весьма знаменательное, я бы сказал, явление почти что символического значения, – и было мне шесть с половиной лет.

Но в подвале, вы знаете, свет был.

Там вообще много чего было.

 

* * *

 

- … подлец, скотина, ублюдок, иуда, мерзавец, сучара, щенок, негодяй! – от визга мамы закладывало уши. Мама кричала так складно, что я даже подумал, что она сочиняет стихи. Я и сам сочинял; но дядя сказал, что поэты нам в семье нужны не очень, тем более плохие. В шестнадцать я, правда, вновь принялся за старое – и убедился, что дядя был прав.

Мама орала, волоча меня по коридору к лестнице, больно вывернув мне руку и даже не давая подняться на ноги; надсадно орала пятимесячная Кристинка. Наверное, ей тоже было не очень удобно под мышкой у мамы, тем более что бутылочка, из которой она сосала смесь минуту назад, закатилась за холодильник. Мне стало стыдно, что из-за меня не покормили сестренку.

Щекотал ноздри резкий аромат разлитого коньяка; на мамины вопли из соседней квартиры выбежал матерящийся Васятя со своей оглушительно лающей псиной; Кристинка уже просто захлебывалась, а внизу начала ругаться баба Клава. Как обычно – на «всяких уродов, жить не дают спокойно, изверги…». Весь дом проснулся: соседи орали, внизу кто-то мелко и злобно стучал в потолок, а кто-то требовал вызвать милицию.

Я, конечно, молчал, и без меня воплей в этом доме хватало. Мать протащила меня по лестничному пролету, на щеке появилась ссадина, а коленки, похоже, были разбиты о бетон в кровь. Поскользнувшись на площадке, мать выронила сверток с ребенком на пол, Кристина заорала совсем дико, и я, подхватив сестру на руки, рванул вниз со всей возможной скоростью, еще успев заметить в глазах матери что-то вроде растерянности. За нами она не гналась, я только услышал, пробежав пять пролетов, как она устало говорит соседям: «Пошли на хер, суки поганые… мои дети». А потом я вывалился в подвал, вбежал в наш «закуток», захлопнул за собой дверь и сел на пол. Кристинка почти успокоилась, только очень больно ерзала по моим разбитым коленям. Но сил переложить ее на пол не было. Я откинулся к стене. Сердце выскакивало из груди. Обиды не было, только недоумение: ну ведь ничто же не предвещало такого скандала!

Да, я таки снова попал в этот Страшный Жуткий Подвал – хотя в шесть лет он уже не казался мне ни жутким, ни страшным… я же еще не знал, как он совсем скоро оправдает свое название. Да, снова попал в этот чертов подвал, хотя еще утром был уверен, что после вчерашнего «выходи и иди ужинать, бездельник» я не попаду сюда как минимум неделю. Накануне у родителей было прекрасное настроение, они сидели за столом с Игнатием Валентиновичем. Я его не любил: однажды услышал, как он пробормотал про моих родителей «крысы несчастные…». А меня он открыто называл крысенышем. А мой дядя этого Игнатия Валентиновича называл не иначе как «чмо тощавое». Но родители с ним пили, запершись в комнате, а я спокойно читал «Одиссею капитана Блада». Жаль, книга осталась наверху. Я вздохнул.

Нет, похоже, судьба не была сегодня ко мне благосклонна. Книгу не взял, колени ободрал. И надо же было спалить этот злосчастный кипятильник! За пять минут до первого маминого вопля я как раз проводил научный эксперимент на основе подаренного братом «Набора юного химика». Инструкции там были на английском, словарный запас иняза в шесть лет у меня был небольшой, поэтому неудивительно, что я мог чего-то перепутать. Отчего-то повалил резкий едкий дым – а ведь детские наборы теоретически не могут содержать потенциально опасных веществ… ну да чего не под силу юным химикам? И я напрочь забыл о том, что на кухне кипятится вода.

Отца дома не было. Отец, конечно, сразу бы дал мне по шее за опыты с кипятильником. Он мне уже запретил включать газ и электрочайник, и вообще прикасаться к имеющейся у нас бытовой технике, а вот про кипятильник не упомянул. Кипятильника у нас не было, и папа, вероятно, не предполагал, что я возьму его у бабы Клавы.

В общем, пока я в своей комнате пытался ликвидировать последствия опыта, а в гостиной голосами героев какого-то сериала бубнил телевизор, вода в кастрюльке неотвратимо выкипала. Оставалось надеяться, что мать по-прежнему, как четверть часа назад, валяется в бигуди на диване, листает журнал и смотрит сериал краем глаза. То есть пытается хоть полчаса побыть нормальной женщиной, а не куском нервов и рабочей скотиной. Но на долгое время рассчитывать не стоило. Я спешил.

- Виталий, чем это пахнет? – подозрительно окликнула мама.

Как вы понимаете – не успел… Когда я влетел в кухню, под потолком уже стлался сизый дым. Я закашлялся. Кипятильник покрылся черным нагаром, сквозь трещины просвечивало раскалено-алым: словно кровь сквозь обгоревшую кожу умирающего в ожоговом… Эта дикая аналогия, невесть откуда взявшаяся – хотя, наверное, все из того же телевизора – да еще писк явившейся «эсэмэски» – последнее, что я запомнил перед тем, как мать фурией влетела на злополучную кухню…

- Мама, я больше не буду! - заорал я.

… Подвал, как я уже говорил, в то время появлялся в моей жизни наподобие соседа Васяти – с известной долей регулярности. Хотя подвал чаще.

Так что я не особо расстроился, а сел в своем любимом углу, баюкая Кристинку. Очень жаль было только «Капитана Блада».

Если точно, это был не совсем угол. Это был промежуток между двумя стеллажами ровно в центре стены. Небольшой промежуток – как раз хватало уместиться. Напротив была дверь, и, может, потому я так любил этот «пятый угол», что мог оттуда смотреть на нее в надежде, что вот сейчас она отопрется… и войдет мама, или папа, и мы пойдем наверх, домой.

Еще в этом углу очень удобно было читать, и всего-то надо было протянуть руку направо или налево, чтобы взять с нижней полки очередной номер старых журналов. Там были «Техника молодежи», «Искатель», «Юный техник» и еще много всего, что когда-то выписывал мой папа. Когда ему это было еще интересно. А сейчас они пылились в подвале, и мне это очень нравилось. Особенно учитывая, что «Капитан Блад» остался наверху, раскрытый как раз на том самом интересном месте, которое всегда самое интересное, когда тебя отрывают от пиратов и мушкетеров…

В общем, особо я не скучал.

В подвале можно было читать.

В подвале можно было играть. Мама не запрещала брать с собой игрушки, и почти все имеющиеся у меня вещи – от сломанной полицейской машины до гальки с Черного моря (выменял у Васяти на большой гвоздь и три огромные пуговицы) – хранились в подвале. Хорошо, что их было немного, потому что, хотя места было достаточно, даже чтобы ходить, но все-таки каждый метр использовался рационально – чтобы вместилось все. Даже то, что не вмещалось на балконе. И хотя папа очень кричал и требовал, чтобы мама вынесла все барахло на помойку – но банки с огурцами и земляничным вареньем все равно упорно не желали сдавать позиций на верхних полках стеллажей. Папу это бесило, а мама доказывала, что на балконе банкам нет места, потому что там лыжи, удочки и сломанный велосипед. И пусть папа сначала купит квартиру в элитном районе, или построит коттедж, как у всех нормальных людей.

Папа зло отвечал: «Дура», и спор на этом прекращался. Только мама тихонько плакала в ванной. И я догадывался, что они никогда никуда не переедут. Поэтому подвал был вечен, как вечна вселенная, вечны родители и вечна сама жизнь, когда тебе шесть с половиной лет.

У банок было вечное пристанище на верхних полках, а у пыльных подшивок – на нижних: это «старье» я отстоял перед папой лично. Папа смотрел на меня сверху вниз, листая журнал в неглянцевой, дешевой пожелтевшей обложке, поморщился, перекинув пару страниц – будто и не он читал их в свои тринадцать, но все же он махнул рукой, проворчав для приличия, что подвал типовой девятиэтажки не может вместить столько макулатуры.

Папа вообще считал, что каждый сантиметр подвала должен быть взвешен, подсчитан и измерен. Даже в железную бронированную дверь были впаяны крючки, на которые я вешал свою куртку или шубу, если в подвал мне случалось отправиться зимой или осенью.

Конечно, вы скажете: какая игра мальчишке без друзей? Но ведь и наверху я играл все чаще один, или с Васятей… На дворе я бывал редко, друзей у меня не было, к чужим детям я тянулся, но в то же время как-то их сторонился… В садик я не ходил, и в школу тоже. В сентябре по чьей-то жалобе к нам пришел инспектор из отдела опеки, и долго говорил с мамой и папой. Они ему отвечали очень резко и зло. Инспектор говорил, что сентябрь, и что хотя ребенку шесть с половиной, но можно взять в интернат, и у родителей одной обузой станет меньше, а меня будут кормить и воспитывать.

Мама закричала на инспектора, папа сказал, что сейчас возьмет из сейфа ружье и пристрелит гада, а Васятя сказал, что пойдет за обрезом и притащит псину, чтобы труп не выносить. Инспектор побледнел, собачьим кормом он становиться не желал, а тут еще и я возмутился: сказал, что меня кормят, и если бы еще иногда шоколад покупали, то я бы вообще счастливым был.

Но мама не оценила, что я их, родителей, защищаю, и дала мне подзатыльник. А Васятя сказал, что от шоколада задница слипнется, и он в мои годы помои жрал.

Инспектор ушел, как и остальные до него; они вообще к нам часто приходили, говорили, что из мэрии и администрации. Игнатий Валентинович тоже как-то заикнулся насчет того, что «не лучше бы...», но за столом как раз дядя сидел, и резко оборвал: «Не лучше». И еще беззвучно шевельнул губами, и мне показалось, что это было извечное дядино «чмо».

… В подвале можно было кувыркаться. Было удобно, и можно было спать на полу. И не чисть зубы перед сном. Согласитесь, веский аргумент в защиту подвала?..

В подвале была еда. Полезными продуктами папаша затарился на ближайшую блокадную голодовку: картошка, капуста, соль и сахар оккупировали целый угол. Ящики консервов высились штабелями. «На всякий пожарный», – говорили родители. Консервы мы не покупали: отец воровал их с работы, а мама относила в подвал. При этом она часто говорила отцу: «… дождешься, что засекут и поймают». Отец отвечал, что по хер. Мать страшно обижалась и ссорилась.

Открывать консервы меня научил дядя. Я вообще всегда с восхищением смотрел на дядю… ведь именно он научил меня стрелять из пневматической винтовки, только с ним я гулял по городу и заходил в супермаркеты, и он же покупал мне такие важные и нужные вещи, как «сидюшник» и переводные татуировки. Он обещал меня взять на рыбалку и показал, как готовить яичницу. «Банку тушенки, племянник, надо уметь открыть камнем», - говорил он. Но на случай, если подходящего камня поблизости не окажется, подарил нож с кучей всяких лезвий. В общем, я не голодал.

А там, где еда, разумеется, есть и крысы. Их было двое: я назвал их д’Артаньян и Констанция. И все ждал, когда же у них появятся крысята, чтобы назвать их Атосом, Портосом и Арамисом. А если будет много – Ришелье и Айвенго. И еще как-нибудь.

Мы играли в узника замка Иф. Д’Артаньян получал графский титул, а Констанция превращалась в дочь турецкого паши. Сокровищами служили мамины стекляшки и всякие интересные вещицы из тайника, который я нашел в полу. Поверх бетона были наложены доски со всякими утеплителями; вот там-то я и нашел золотые дореволюционные рубли и червонцы двадцатых годов. Наигравшись, я, конечно, прятал их обратно. Родители бы явно не одобрили такую затею…

Но, согласитесь, было очень хорошо, что они не положили эту шкатулку в сейф. Иначе играть с крысами было бы не так интересно. Я видел сейф у отца в кабинете, видел, как он его открывал, залпом выпив пол-бутылки коньяка – там, в сейфе, лежали всякие бумаги. В этом кладе тоже были бумаги – в ламинате. Да-да, я знал много умных слов в свои шесть с половиной лет! Даже такие, как квазар и менструация. Я же говорил, что много читал и еще иногда – подслушивал разговоры взрослых. Естественно, подслушивал по возможности – то есть, как правило, обрывки, и только интересные; особенно интересно папа говорил за бутылкой «Хеннеси», когда в гости приходил наш дядя и Игнатий Валентинович, тот самый, что называл меня крысенышем.

Кристинка спала на сундуке. Можно было положить и на пол, но спокойно она засыпала только на бабушкиной «скрыне». Бабушку я видел редко, она все просила, чтобы нас к ней возили, и злилась на родителей. И часто говорила маме: «А ты, доченька, совсем сопьешься, и внуков мне сгубишь… А какой девочкой была! Отличницей…».

Наверное, вы думаете, что я совсем не любил родителей. На самом деле это не так. Любил и вечно озабоченного, мрачного отца, от которого постоянно несло коньяком; и нервную, всегда обозленную мать, от которой тоже нередко пахло «Хеннеси» или «Курвуазье», и даже ее синие круги под глазами – не любил только в отдельные моменты жизни – например, когда она пересчитывала банки с земляничным вареньем.

Да, как раз в подвале-то и было это самое варенье. На кухне стояла одна банка, и та очень высоко, на верхней полке. А в подвале банок с земляничным вареньем было очень много. Другие банки меня не интересовали. Ну, не так уж совсем не интересовали, в случае чего я мог бы съесть и сливового, и вишневого, и даже яблочного, да и от абрикосового бы не отказался, но земляничное варенье – это была розовая мечта моего детства, душистая, как ягода, светлая, как солнечный луч… Но осуществить ее (то есть сожрать хотя бы полбанки разом) мне не удавалось. Мама «фарватер» отмечала маркером. Как у Толстого: «Пришла мать и сочла сливы».

«Крохоборка какая», – заметил критик. Сейчас я люблю Толстого, а когда был маленьким – тоже, как этот критик, не любил. В детстве я любил читать «Дети капитана Гранта». «Три мушкетера». «Одиссея капитана Блада». «Пятнадцатилетний капитан». И еще очень сильно – про капитана Фьючера. Вот, кстати, интересно, почему половина героев любимых книг – капитаны? Что причиной – моря? Романтика? Путешествия? Молодость? Мечта? Я и сейчас уверен, что «Трех мушкетеров» надо читать не позже пятнадцати. А вот «Двадцать лет спустя» и «Десять лет спустя» – гораздо, гораздо позже, когда разочаруешься в мечтах, друзьях и уверенности, что все дороги – впереди…

Так вот, нравоучительные рассказы я не любил. «Льва и собачку» – так просто ненавидел. Потому что в то время, когда я хотел читать про капитана Блада, меня заставляли перед гостями читать это чертову книжку.

Игнатий Валентинович всегда «сдержанно аплодировал» – так он называл два легких хлопка.

А на крысу, он, кстати, похож был больше, чем я или мои родители.

… Так вот, больше всего мама не любила, когда я брал варенье без спроса. Сама она его не варила, присылала бабушка. Однажды я все-таки залез на две табуретки и достал вожделенную банку. Я уже успел съесть немножко (ложек шесть, не могу сказать точно – ел руками), когда на грохот обрушившейся пирамиды прибежала мама… Что было потом, вспоминать страшно. Я вопил, как резаный. Мама была неумолима… Немезида, блин.

Когда Васятя увидел меня всхлипывающего, в зеленке, он очень смеялся и рассказал стишок. Насчет того, как мама выколола мальчику глазки, чтобы он не нашел в шкафу варенья…

В общем, за вареньем я с тех пор не лазил. «Пусть подавятся», - решил я. И даже в подвале не брал, ну разве совсем чуть-чуть.

А еще в подвале были альбомы с фотографиями. Была и фотография брата. С братом у нас очень большая разница в возрасте – четырнадцать лет. Мама родила его совсем молодой, в семнадцать. Отец был ненамного старше. Но надежд родителей Энтони не оправдал – свалил в Америку, сбежал из дому. Меня завели, конечно, не по этой причине, но все-таки… теперь надеждой был я.

Вообще-то, конечно, Энтони такой же Энтони, как и я – Витор. На самом деле мы – Антон и Виталий. Но дядя очень любил «Крестного отца», и поэтому в шутку называл меня дон Витторе. И перед гостями как-то повелось называть меня – Витор. Хотя я, конечно же, вовсе не Витор и даже не Виктор, а Виталий. Не от слова «победа», а от слова «жизнь». Но со взрослыми разве поспоришь?

- Дон Витторе, ты не брат-слюнтяй, ты вырастешь – всех козлов в районе построишь, - хлопал, бывало, по плечу меня дядя. Я слыхал, что дядя был «авторитетом» – и очень этим гордился. Бабушка дядей восхищалась меньше:

- Вся семья у тебя непутевая, откуда ты только один такой и взялся… Да может, еще Кристинка вырастет, толк будет… Ох, боюсь, испортят, ох испортят, ироды, по наклонной дороженьке скатишься…

Итак, в подвале, куда спихнули меня и вопящую Кристинку, была жизнь. Более реальная, чем та, что за окном. Там, за окном, я бывал редко – когда дядя брал меня с собой погулять, или когда мы садились в большую черную машину и ехали на какую-нибудь ёлку или другой праздник. Мама одевалась очень красиво, делала прямую прическу и вешала на шею жемчуг. Настоящий, выловленный – мои родители были не на шутку богаты. Не просто богаты – а очень. Даром что жили в девятиэтажке эконом-класса. Папа… ну, папа всегда хорошо одевался, даже выпивши, галстука не терял. Даже Васятя, и тот был такой презентабельный в черном смокинге, хотя по-прежнему курил свою вонючую сигарету. Он говорил, что старую любовь ни на какую гаванскую проститутку не променяет (я же уже говорил, что знал очень много взрослых слов?).

Так что особой причины колотиться об стенку в подвале у меня не было. Ну заперли – ну и заперли. Потом выпустят. Да и резону головой биться никакого не было, потому что об железную дверь – больно, а об пол – никакого смысла, ведь он был мягкий.

 

* * *

 

Мы сидели в подвале уже вторую неделю, и я вдруг внезапно понял, что за нами не придут.

Как возникла эта мысль – не знаю. Она просто появилась, и я понял, что она правильна. Не откроют дверь. Не скажут: «Выходи». Не нальют домашних щей. Все, я навсегда останусь тут. За железной дверью. В девяти квадратах кирпича и бетона.

Я и Кристинка.

- Кристя… - вполголоса позвал я.

Девочка проворчала что-то сквозь сон, недовольно хлопнув пухлой ручкой по атласному одеяльцу. Я встал, поправил ей завернувшуюся распашонку, отпихнул подальше к стенке, чтоб не скатилась с бабулиной скрыни, открыл нишу-купе в стене, отделяющей наши «жилые» метры от «подсобки», и начал пересчитывать памперсы. Памперсов было много, на целых три месяца. Повинуясь какому-то порыву, я начал пересчитывать банки, консервы, бутыли с водой. Выходило – надолго. На полгода, а потом воду можно будет брать из водопровода, фильтры хорошие. В конце концов, чищу же я зубы?

Я снова сел в любимый пятый угол между стеллажами, обхватил колени, уперся взглядом в таинственную глубь аквариума в углу, над монитором, и глубоко задумался. Там, среди колыхания амманий и кринумов, оборонял свой уголок недавно появившийся здесь лоухан – злючая, вреднющая малинка-ежевичка, хамски неуживчивая экзотика. Мама принесла его две недели назад, я от радости запрыгал вокруг, и мама осторожно пустила его в новое жилище, к опасливо сгрудившимся соседям. Барбус в полосатой тюремной робе попытался познакомиться, но схлопотал по носу. Интересно, а наш новичок тоже чувствует себя неуютно в своей тюрьме, среди обломков мачт, пиратских сундуков и рвущихся к поверхности живительных пузырьков? Впервые в жизни мне очень не понравился не сам подвал как таковой, а его крайне рациональное и очень мудрое устройство. Его девять жилых квадратов и три квадрата «подсобки» – туалет с выходом в канализацию, душевая кабинка, утилизатор.

Очень интересно. Можно прожить неделю, две, три, много. Дядя однажды спросил у папы, как он отхапал себе такой большой кусок подвала. Папа только махнул рукой – ерунда; я слышал, как он рассказывал: когда дом сдавали, подвал, как это часто бывает в новых зданиях, совсем не был поделен на частные закутки. Каждый жилец приходил с кирпичами и цементом и строил себе овощехранилище по вкусу. На сколько квадратов кирпичей хватит. Соседи с третьего вообще спортзал устроили. Грушу повесили, теннисный стол приволокли, потом бильярдный, диван продавленный и табуретку для нарезки колбасы и помидоров. И назвали все это – бильярдный кабинет.

Поэтому папа тоже сколько мог, столько и взял. Точнее, сколько ему было нужно – слишком большой кус было бы сложно хорошо обустроить.

Дядя шутил, что с такой подвалозастройкой ничего не стоит замуровать кого-нибудь в стене, и не хуже, чем похороны в бетоне получится. Очень забавным это дело дяде казалось. Васятя, тот вообще ржал как ненормальный.

Тихо бежали стрелки по циферблату, и вторая неделя плавно перетекала в третью.

«А что, брат, забавно, наверное, если и ты тут, в подвальчике, на всю жизнь останешься замурованным?» – Витторе, сволочь, шептал на ухо тихо и вкрадчиво. Бог его знает, что ему было от меня нужно – тело или душу, или и тело, и душу, и разум вместе, но только его появлению за моей спиной я не удивился. Раньше он приходил ко мне во снах, а теперь решил навещать и днем. Стиснув голову, впившись скрюченными пальцами в волосы, я пытался не слушать, и повторял таблицу умножения. Но Витторе никогда не затыкался, если уж начинал говорить.

Я стал думать о памперсах и Кристинке. Потом пеленки можно будет стирать. Потом…

«А помнишь, у Хаггарда? А помнишь «Дочь Монтесумы»? А помнишь, как монахиню замуровали с незаконно прижитым ребеночком? Помнишь? Ну конечно, ты помнишь! Помнишь, как герой спас бедняг от удушья? Выпей яду, дружок, выпей яду…».

И сатанинский смех.

Черт бы побрал этого Витторе! Я не умру от удушья, и Кристина не умрет тоже: здесь самая лучшая в мире система вентиляции! Слышишь ты, чертов ублюдок!

«Нормальная казнь при монастырях, братишка. Кусок хлеба, кувшин воды, и масляная плошка. Когда масло кончится, ты останешься наедине с темнотой в своих четырех стенах…»

Черта с два! Электричество тоже не кончится. Папа говорил – дубль-аккумулятор. Надежная система, из его разработок. Папа должен был получить премию, но проект засекретили.

«Когда закончится тушенка, ты сможешь кушать пухленькие ручки твоей сестренки, малыш».

Брикетов здесь хватит на четверых. Лет на сто при четырехразовом питании. Они гадкие, эти кубики, но если экономить, нормальной еды хватит на два года. Картошки, консервов, соков, галет…

«Идиот, тебя же просто спрятали от чужих глаз, как больного проказой от приличных людей – только никакой Шерлок Холмс не найдет тебя здесь, дубинушка, потому что не родился еще врач, который вылечит тебя, урода, монстра, жертву случайной мутации…»

Да когда же ты заткнешься, паразит!

«Не затыкай уши, ты же знаешь, что это правда! Родители спрятали нас от греха подальше, а ты и не понял, дурачок, и это хорошо, иначе тебя отвезут в какой-нибудь институт! А там будут врачи, и они будут тебя изучать, изучать, изучать – иголками, иголками, иголками!!!»

А когда я выйду, я надеру тебе задницу, как говорит Энтони и как говорят в фильмах! Я пойду к врачу и тебя не станет. Ты исчезнешь, скотина!

«Ты останешься здесь навсегда», – ласково прошептал Витторе.

… Иногда этот подлец затихал, и надолго, но все, что он говорил, стучалось о стенки черепа и требовало осмыслений. И чем дольше я думал о том, что говорил Витторе, тем становилось все страшнее, страшнее. А вдруг, действительно, перегорит лампочка? Я-то понимал, что это бред, и лампочка эта вся из себя особенная, и на всякий случай на предпоследней полке их целый ящик. Но все равно вставал и подкручивал регулятор мощности. Экономил электроэнергию.

Становилось темней и страшней, в голову лезли дурацкие мысли. Вспомнилось и название болезни – клаустрофобия. Впору было пожалеть о том, что я в свои шесть с половиной лет знал слишком много взрослых слов.

Текла по циферблату секундная стрелка, и секунды превращались в года. Шла третья неделя нашего заточения, но я уже давно превратился в столетнего, четырехсотлетнего отшельника, пожирающего свой мозг в поисках новой информации в долгом, очень долгом джойнте. Если бывает что-то более долгое, чем вечность, я его испытал тогда, в подвале, один на один с кирпичом, бетоном, тусклым светом и мягким поролоновым полом.

… По стенам стлались мрачноватые тени, и тусклая лампочка их не разгоняла. Потолок словно стал ниже, но мощности я не прибавлял. Если она никогда не перегорала, это не значит, что она не перегорит никогда, разве не так?

Особенно, если мы тут останемся на всю жизнь.

Когда по часам наступал вечер, я ложился в кровать, под одеяло, брал с собой Кристинку, прижимал ее, и над нами Манхэттеном громоздились полки. Диски, книги, диски, книги, и снова диски. Будет смешно, думал я, если однажды они рухнут на нас потоком информации.

Кристина была теплая, и с ней было не так страшно.

Хотя свет оставался тем же, с наступлением ночи казалось, что комната погружается в океанскую тьму, как «Наутилус» под толщу вод. И все, что у нас есть – двадцать семь кубов воздуха, и еще девять кубов – в подсобке. Их обязательно хватит на двоих. И капитан Немо еще будет жить, и ерунда, что Жюль Верн не написал сиквела, Немо все равно найдет свой Таинственный остров.

Я говорил с Кристиной и сам с собой, с Констанцией и д’Артаньяном, но не мог развеять сгустившуюся атмосферу и приподнять нависший потолок. Не знаю с чего, но стали вспоминаться разные страшные сказки, на которые мастак был Васятя – я говорил, его «замогильный свист» сам по себе стоил десятка ночных кошмаров.

Но и сказки были страшные. Про то, как в горах упал в расщелину молодой солдат, и все решили, что он умер. А он был жив, только сломал хребет. И он лежал и умирал, и не мог пошевелиться, и все ушли – а он остался один, а верил он, что товарищи вернутся, или нет – этого никто вам сказать не может. Вот так.

И еще была сказка про то, как молодой солдат попал в плен. И его заставили съесть свою почку и отрезали все пальцы на руках. А потом он сбежал, но нечаянно попал на поле боя. И когда он шел навстречу своим и кричал: «Это я, братцы!.. Братцы, это я!», на него наехал свой танк и смял его гусеницами – с мясом.

Дурак я был: когда Васятя хотел рассказать мне про гномов или магов, я просил страшные сказки. И он, закуривая и словно что-то вспоминая, рассказывал.

Про девочку, которой сожгли весь живот утюгом – а потом оказалось, это была не та девочка…

Про мальчика, который оказался «тот», и которому отрезали уши, нос и выкололи глаза…

Про семью, которая сгорела в собственном доме…

Про близнецов, которые мирно спали в кроватке, когда их дом взлетел на воздух…

Про снайперов.

Про киллеров.

Про вампиров и маньяков. Только про вампиров было не страшно.

И опять про войну.

И еще много всяких васятиных сказок приходило ко мне, когда наступал вечер. Иногда мне хотелось, чтобы часы остановились, но они, как и лампочка, были почти вечными. Папина разработка.

А вдруг с ними что-то случилось? Не с часами, с родителями. Эта мысль всколыхнула волосы на голове неожиданно, и иголками пронзила похолодевшие пятки. Вдруг с ними что-то случилось?!

Мама.

Папа.

«Дурачок! – засмеялся Витторе. – Какой ты все-таки дурачок. Да они же просто поехали на месяцок в Таиланд, а вас оставили дома, чтоб под ногами не путались. А ты тут сидишь, мучаешься, места себе не находишь. А они просто отдыхают в Таиланде. Смешно?».

Это было смешно. Я лег и стал думать о том, что если я отрежу себе голову, Витторе точно не посмеет больше вякать. Я даже придумал, каким ножом я буду пилить нам обоим шею. Кухонный, для хлеба, с блестящим тупым лезвием и белой лаковой рукояткой. Это будет долго, и Витторе еще помучится.

Интересно, а если они и правда поехали в Таиланд?

… Трепетно экономя свет, по ночам я его все-таки не выключал. И, как следствие, спать стал неспокойно, да и Кристинка что-то то ли почувствовала, то ли просто раскапризничалась, и просыпалась чаще, и засыпала с трудом.

А однажды я проснулся в холодном полу, хохоча во всю глотку, просто покатываясь от смеха: мне приснилось, что сломались туалет и утилизатор. Витторе хохотал, как чокнутый, я заливался смехом и не мог остановиться. Так мы и смеялись на пару, пока не заплакала Кристинка. Она таращила светлые, как серые тучки, глазенки и не понимала, что творится с ее братом. Откуда она могла знать, что творится у меня в голове?

Кстати, а что творится в ее голове, за светлыми волосенками и нежной полупрозрачной кожицей? Может, у нее тоже есть своя сумасшедшая сестренка? Может, ей тоже надо помочь избавиться от такого соседства? Заодно потренироваться работать тупым лезвием…

Прошло восемнадцать дней, а за нами никто не приходил.

Я с тоской вспоминал, что еще недавно, в первую неделю – полторы, спокойно играл, читал, баюкал Кристинку, жарил на плитке яичницу, рисовал. В общем-то, здесь было не так уж и плохо – компьютер (жаль, без интернета), телевизор с огромным экраном, огромная коллекция мультиков, фильмов и игр, настольные головоломки, папин еще кубик-рубика, который я просто безумно любил, и хватало, конечно, еды. В микроволновке можно было подогреть то, что найдешь в холодильнике, а можно было просто наделать бутербродов.

Завалиться прямо на мягкий пол и смотреть кино или играть с белыми пушистыми комочками в замок Иф.

А на полке дремала геологическая коллекция. Я хотел стать геологом и поэтому всегда просил у отца образцы. Он мне их приносил, а потом взял и достал откуда-то с антресолей коробку с сокровищами: шпатом, антрацитом, обсидианом, змеевиком… Мой папа тоже когда-то хотел стать геологом, а потом стал работать на ВПК, вместе с мамой, которая хотела стать учительницей, а стала химиком и биологом. Я слышал это краем уха, когда взрослые думали, что я сплю и ничего не слышу.

Но к концу третьей недели геологическая коллекция пылилась на столе, а в замок Иф играть совершенно не было настроения. Потому что я вдруг представил себе, каково это – отсидеть тридцать лет… полвека? пока не умру?.. отсидеть в этой камере. Взаперти. Потому что когда закончится еда, останется целая коробка высокоэнергетических порошков и брикетов, которых хватит нам на целую жизнь.

… Я без аппетита жевал особые, «космические» консервы. Так я их называл лет с трех; глупо, конечно, но вот – прилепилось название, а все от того, что отец мне рассказывал, что такую же еду берут с собой в полет космонавты. Чтобы долго не портилась, содержала оптимальное количество белков, углеводов, жиров, витаминов. Супер-еда. Расти большим, сынок.

Запихивал я в рот паштет из тюбика и задумался. Что могло случиться? Почему родители не пришли? Почему тут столько еды?

«Чтобы ты не сдох раньше времени, дурачок! – надрывался Витторе. – Чтобы ты откормился к приходу лангольеров! Посчитай, сколько прошло недель! Убойный срок для убоя! Высунь, мальчик, из клетки пальчик, посмотрю, какой ты жирный! Нет, в оригинале не так: Грета, Грета, отрежь у Гензеля пальчик, дай мне на зубок, не пора ли в печь да мальчишку печь? Ха-ха-ха! Пряничный домик, о добром и вечном! А в крайнем случае съешь Кристинку, – заговорщицки понизил тон Витор. – Это ведь ее специально тебе дали, чтобы ты ее как тюбик, с белками, жира...»

Я больно шлепнул себя по уху, и голос Витторе растворился в звоне.

Надо думать дальше! Я же умный! Я решаю олимпиадные задачки за пятый класс! Не все, но четыре из пяти. Так что мне стоит, в конце концов?! Почему двигатель почти вечный, а вода течет сквозь такое количество фильтров?

Однажды отец рассказал мне, как устроен Страшный Жуткий Подвал. «Если что-то навернется, можешь сказать, что у твоего отца руки из задницы, – заявил он, раскрывая ноутбук и щелкая пальцем по возникшей на экране проекции. – Но на всякий случай будь любезен узнать, что к чему и почему. Не дай бог, пригодится». И я старательно учил, сколько слоев составляют стены подвала и сколько систем защиты установлено. Куда идут трубы и как менять фильтры. Что делать, если не сработают все дубли системы пожаротушения (получить нобелевку за новую теорию вероятности, сказал папа). И что нужно, чтобы открыть дверь снаружи. Мне это, правда, было ни к чем – так, для общего развития; мне дверь подвала повиновалась буквально по мановенью пальца, а остальным нужно было знать коды и иметь соответствующую сетчатку… правильная сетчатка была только у пятерых: папы, мамы, Васяти, дяди и Энтони.

Ну и где они все?!

Нет, изнутри я ее мог открыть в любой момент. Но такое мне ни разу не приходило в голову. Я же говорил, что никогда не пытался убежать из подвала.

И я понял, почему этого делать не надо.

Давным-давно, в очень далекой отсюда жизни, мы сидели с папой и листали толстую, яркую энциклопедию, где были разделы про динозавров, разделы про чужие планеты, разделы про катастрофы. И про атомный взрыв там тоже было. И про то, что бывает на земле после.

И что может быть проще и разумней, чем полностью автономный бункер, в который родители под детские крики запихивали ребенка – чтобы приучился сидеть, ждать, не открывать двери и не уходить!

Теперь я понял, почему они не переезжали. Ведь на новом месте пришлось бы делать новый бункер, а война могла начаться в любой момент.

Я вспомнил, как мать тащила нас в подвал. И осталась наверху. Почему же они не сделали подвал большим?

Мама. Папа.

«Дураки потому что! – гаркнул Витторе. – О нас не подумали, сволочи! Я супу хочу! Кто мне сварит? Ненавижу, гады они!»

«Заткнись, урод», – сказал я.

Заплакала Кристинка, и внезапно нахлынуло понимание того, что все они – мама, папа, брат, дядя, Васятя – остались во вчерашнем дне. Что их уже нет.

Я закричал и бросился на пол. И, конечно же, не ушибся. Схватил нож, стал кромсать ткань и поролон, швырять на пол книги и банки, диски и подушки. Со звоном ударился о стену круглый аквариум; треснуло стекло, разлилась вода. Водоросли и затонувший кораблик недоуменно путались комом в перевернутом мире. Alternanthera cardinalis, радостный рубиновый акцент в зеленой глубине, тускло кровавила на мелководье. Рыбки тревожно наворачивали круги в иссякающей луже еще секунду назад безбрежного океана. Я аккуратно извлек одного за другим полосатого толстяка барбуса, голубой огонек весельчака неона, элегантного птеригоплихта, выклянченного вместо гоночной машины с радиоуправлением, яркую каплю пронзительно-алого петушка, неброского работягу-сомика и драчливого лоухана – наглого, неуживчивого, экзотически прекрасного – разложил на полу и также аккуратно, одного за другим, раздавил ногой… навсегда. Последним был лоухан – золотая искорка, ягодка ежевики. Пискнул таймер микроволновки, извещая о готовности лазаньи «за пять минут». Я сел на пол, среди раскиданных дисков и рвов взрезанного поролона, отходя, глядя на рваные раны пола и мертвых рыбок. Почему-то до сих пор не получалось понять, что отмотать этот дурацкий фильм назад невозможно, казалось – просто надо что-то сделать, что-то очень простое и важное, и рыбки запляшут в аквариуме, и это так же возможно, как раздавить их. Надо просто загрузить последнее сохранение.

Я ненавижу Толстого с его скучным, дурацким, занудным описанием возраста любопытства к пропасти в двух шагах от тебя, к дулу у виска, к лезвию топора, которым так просто перерубить шею спящего на лавке отца. Я ненавижу Тарантино с его раздавленной рыбкой в грустной сказке о несчастной любви среди блеска катан. Что бы они ни писали и не снимали, все равно только сам, только сам ты однажды поймешь, что в этом мире время не поворачивает вспять, а функция «save» Господом не предусмотрена.

Таймер пискнул еще и еще, напоминая о лазанье. Я тупо смотрел на неприметного, неброского сомика, которого с жизнью разделяло несколько десятков секунд. Я его почти и не замечал среди модных собратьев. Ну, теперь-то они все равны. Рваные раны на полу не затянутся, а рыбки не оживут. Вчера не возвращается.

Я взял большую банку земляничного варенья и принялся есть.

… Боль отрезвила. С воем замазывая зеленкой прыщи и язвы, я клялся в жизни не прикасаться к варенью и шоколаду. Разве я не был счастлив без них? «Зачем в подвале варенье, что, это жизненно необходимый продукт?» – возмущался отец. А мать до конца не верила, что бункер когда-нибудь понадобится по-настоящему, и эти банки с вареньем и огурцами, казалось, приближали Страшный Жуткий Подвал к нормальной жизни, к нормальному бытию обычного городского подвала для лыж и картошки. Поэтому многочисленные банки на верхней полке – по мнению папы, в таких количествах вовсе не нужные – стояли, как стояли, и встретили здесь конец света, ведь не объяснишь же бабушке, что джем и корнишоны можно купить в любом магазине? Бабушка возмущалась такому подходу, и я был с ней полностью согласен: домашнее варенье и консервация ни в какое сравнение с магазинными не шли. Жаль, папа ел огурцы редко, под стопку, а сладкое не любил. Но мама все равно ставила банки в подвал «на время».

А у бабушки в саду черешня.

Язвы и язвочки отчаянно чесались, и я раздирал ногтями едва затянувшиеся сукровицей раны. И мамы, которая строго отругает и пожалеет, рядом не было. Не было даже Васяти, который рассмешит своими дурацкими садистскими стишками и расскажет какой-нибудь ужас про горячие точки.

Теперь, наверное, весь мир превратился в одну горячую точку. А для меня он сжался в точку размеров Страшного Жуткого Подвала.

Было плохо и больно, и я с трудом разлеплял гноящиеся глаза. Страшная штука эта аллергия, напиться бы снотворного – и заснуть, навсегда. От супрастина клонило в сон, но сон был небесконечен, а Кристинку надо было кормить, купать, надо было менять ей подгузники. Все это делать надо было руками, покрытыми трещинами, язвочками, коростой. Кристина смотрела на меня большими глазами и почти не хныкала, будто все понимала. А может, и понимала. И я стоически мазал обнажившееся мясо зеленкой. Не умирать же Кристине от голода.

Рыбок я отнес в утилизатор и похоронил без почестей. Думал я в этот момент о том, как неделю назад размышлял, что будет, если придавить Кристинку подушкой и приходил в сладкую замирающую жуть от мысли о непоправимости и желанности постичь эту непоправимость. Сейчас такого желания не было. На душе было мрачно. Витторе, слава Богу, молчал.

Однажды, собирая игрушки за Кристинкой, обживающей скудные метры пола, я задумался над неожиданно явившейся в голову мыслью. Кристина пыталась встать, опираясь на все четыре лапки и смешно оттопырив попку. Конечно же, она завалилась на бочок, а я подумал – а вдруг мы остались в мире одни? Адам и Ева. Я подумал, что она моя сестра, но дети Адама тоже были стеснены в выборе. Да-да, я был вполне продвинутым шестилетним ребенком, и у меня была «Энциклопедия», та самая, где написано, что шестилетний ребенок должен различать климакс и менструацию…

«Дурачок, – нашептывал Витторе. – Ты придумал себе атомную войну, а они просто забыли о тебе, отдыхая под пальмами в Таиланде».

… Потом все наладилось. Шел обыкновенный день в бесконечном ряду таких же однообразных дней. Кристинка улыбалась мне, звала, махала ручками. Она начала ползать, ползать по рваным ранам мягкого пола. Мира не существовало, словно мы оказались на космическом корабле.

Я разломал все диски с играми о постядере. Я не хотел играть на фоне развалин. Разломал и диски с войнами. А потом и с убийствами – не понимая, как я мог раньше убивать ненастоящих, но все-таки людей. Пока не остался один.

Говорят, самый страшный для человека страх – страх одиночества. Не знаю, как для других, но я больше всего боялся потерять Кристину.

Первыми умерли крысы.

А потом заболела сестра.

… Белые меховые комочки появились в моей жизни тогда, когда я очень хотел черепаху. Сжав в руке разноцветные бумажки, я пошел с родителями в зоомагазин – в первый раз, когда я пошел в магазин с родителями! – и оказался в царстве питонов, попугаев и невообразимой роскоши. Разбегались глаза. Огромный продавец с улыбкой глядел на меня сверху вниз и подмигивал сразу двумя глазами: «Ну что, малыш, тебе, наверное, пирожок с корочкой?». Пирожок с корочкой – это и была черепаха. Уже потом я узнал анекдот про Чебурашку, где он стреляет в тире, получает черепаху, приходит снова, снова стреляет – ему дают мягкую игрушку, а эта ушастая сволочь спрашивает: «А нет ли у вас еще одного такого вкусного пирожка с корочкой?». Анекдот рассказывал, конечно, Васятя, и весело щербился. В подвал я черепаху не взял – я же рассчитывал вернуться домой к обеду и покормить ее… Тортиллка осталась наверху, и теперь ее, конечно, в живых уже не было. Наверное, она там уже хорошо прожарилась.

Но и белых крыс, Констанции и д’Артаньяна, купленных в тот же день в зоомагазине «в нагрузку», тоже не стало. Они прожили чуть дольше, потому что мама боялась крыс и запрещала держать их в квартире – только в подвале. Так что мамина мышебоязнь, как называл это свойство психики папа, подарила Констанции и д’Артаньяну пару лишних недель жизни… Но вот и они ушли в свой зверюшный рай. Я не успел даже оплакать их как следует, закрыв за ними дверцу утилизатора, потому что наступала новая беда, тревожно заставляя колотиться сердце. Я загнал поглубже этого психопата и паникера Витора, и занялся делом: лечением сестры. И Витторе отделился, и перестал существовать, потому что сейчас в этом мире оставались лишь мы двое: я и Кристина, и надо было во что бы то ни стало сохранить ее хрупкую жизнь, сохранить, сохранить, сохранить…

У меня, конечно, была аптечка – на самые простые случаи. Что с Кристей, чем ее лечить – я не знал. Гладил по влажным волосикам, целовал в горячий лобик, а она орала, орала и орала – утром, днем, вечером, и я двое суток спал урывками. Потом, кажется, перестал спать совсем. Одно утешало – раз кричит, значит, жива. Можно подремать. Когда Кристя замолкала, захлебнувшись плачем или забывшись неспокойным сном, я вскакивал как ужаленный от этой внезапно воцарявшейся звонкой тишины.

Пытался почаще менять подгузники, поил молочком и какими-то порошками «для младенцев», отдельно упакованными мамой. Вряд ли это было что-то сильное. Кристине становилось все хуже, и что делать – я не представлял. Закралась мысль: а так ли хороша защита, и не началась ли у Кристи лучевая болезнь? И есть да, то через сколько мы умрем?

Я очень боялся умереть первым и оставить сестренку одну, как того солдата с перебитым позвоночником в расщелине горного хребта. Ведь девочка не дотянется даже до бутылочки с молоком.

Все чаще подходя к железной двери, я думал: что за мир там? Умрем мы сразу или найдем врачей? Остался хоть кто-то, кроме выжженных на бетоне теней? Я видел такие белые тени в разделе про катастрофы.

И еще однажды возникла мысль.

А вдруг дверь вообще не откроется?

Мысль возникла из ниоткуда и сразу заколотила в виски маленькими молоточками. В ушах стало звонко-звонко, а ноги стали ватными, и захотелось сесть.

Собственно, почему бы ей, под завязку напичканной электроникой, не сломаться от какого-нибудь электромагнитного импульса? И мы вырастем здесь, с Кристинкой, если она не умрет, и родим детей, и интересно, сколько человек выдержит эта маленькая подземная колония? И сможем ли мы сделать подкоп, или разобрать стену, как братьевгримовская дева Малейн?

Все-таки, когда оставался выбор – умереть там или умирать здесь, было проще. Но совсем без выбора? Я ощутил себя в комфортабельном, высокотехнологичном гробу с полным циклом самоочистки.

А если Кристина умрет, мне придется спустить ее в утилизатор.

От этой идеи я на мгновение перестал дышать. Если дверь не откроется, а сестра умрет, мне придется что-то делать с ее трупом! Положить в пасть утилизатора, рядом с памперсами и коробочками от лекарств. Нажать «пуск». И через секунду остаться одному.

Можно еще положить в холодильник. Витторе будет хохотать – пока у меня окончательно не съедет крыша.

… Я ждал бесконечность. Если ты вне системы координат, бесконечность – это всего лишь значок на листе; бесконечность – это все лишь два или три дня, когда жар в маленькой младенческой головке то спадает, но нарастает снова. Если в аду есть сковородки, вечность достаточно сжать в несколько часов, ведь человек никогда не доберется до конца этой пытки, как Ахиллесу не дано догнать черепаху…

Я пережил бесконечность. Кристинка ныла и плакала, а я с холодком в спине думал об убегающих секундах ее жизни. И если что-то не сделать прямо сейчас, прямо сегодня, очень срочно – она умрет. А это – навсегда. Это как трепещущие рыбки среди на взрезанном полу.

Надо было решать. Но вместо внятных раздумий получалась какая-та мешанина. Почему-то в голову постоянно лезли узники замка Иф и эта несчастная дева Малейн, сбивающая ноги в кровь по руинам своего королевства. Вот идиотка, заметьте: семь лет ждала короля-папу, и только когда стала кончаться еда, до бедняжки-принцессы дошло, что надо вылезать наружу самой. Ну ладно, у них кузены на кузинах женились, вырождение, деградация. И вообще принцессам мозги не положены. Но я-то почему здесь сижу, как дурак, и дверь не могу открыть? Почему я забрался в сюжет этой дурацкой сказки, и не могу с ним порвать, как рвутся глупые, неудачные рисунки, как рвется веревка, давая висельнику надежду на помилование – или отсрочку… И я нашел компромисс: я буду ждать. Еще немного. Еще одну вечность. Ровно два дня. И если за два дня за нами никто не придет, мы выйдем. И установил таймер – с точностью до секунды.

На 21 часу 43 минуте 27 секунде ожидания, когда я сидел у двери, вперив в нее неподвижный взгляд, и считая мгновения, дверь распахнулась. Я почти не испугался. Это кто-то, кто знал, как ее открывать.

Тревожные голоса окружили со всех сторон, люди в камуфляже подхватили нас на руки, и понесли вверх, к слепящему дневному свету.

 

* * *

 

Я лежал на пожухлой траве и не хотел смотреть на то, во что превратился этот мир. Удивительно, что меня нашли; удивительно, что погибли не все. Но мамы и папы нет, ведь так? Иначе почему их нет здесь, сейчас, когда они так нужны?

Наверное, удар пришелся по другим районам – дома стояли целые. Но на месте наших окон зияла чернота, и поэтому все было не так, как раньше. В пепел обратилась недочитанная «Одиссея капитана Блада», и в пепел… я не хотел об этом думать, не хотел.

По небу неслись серые облака. Это только после тусклого экономного света подвала день казался слепящим. На самом деле не пробивался ни один солнечный луч – хотя по часам был день, я смотрел на часы за несколько минут до прихода дяди и Энтони. Я читал, после извержения вулкана пепел застилает небо и становится темно. И еще читал про ядерную зиму. Было холодно.

И, наверное, мы хватили уже много-много радиации. Особенно жалко мне было Кристинку – не выдержит.

Все люди вокруг были с автоматами. Это было понятно, это было нормально – постядерный мир – мир преступников, атак на уцелевшие склады, мир хаоса… Да, я знал в шесть лет и такое слово.

- Скорую… блядь, да вызовите кто-нибудь скорую! Умрет! Убью! Что значит быстро не приедет? Денег дам! Все дам! Племянников спасите!!

Прошло совсем немного времени, и я услышал сирену. Это было странно: еще что-то работало на этих развалинах. Пускай и за деньги. Или за «все».

Солнца не было, небо застилала сплошная пелена. Холодало. Тревожно орало и носилось воронье.

- Этот подонок – где он?! Я хочу видеть его живым! Молокосос! Щенок! – сначала я подумал, что кто-то зовет меня, и мы вернулись в далекое вчера. Но это дядя кричал в мобильник. – Я его за сестру и за друга в землю урою. А если племяшка помрет… Нет, не так: сначала он у меня запросит, чтоб я его в землю закопал, - говорил дядя. – Я его лично бензином оболью. И огонь затушу, чтоб не сразу сдох. Чтоб мучался, гнида, чтоб кожа кусками слазила. Чтоб гной ручьями вытекал. Чтоб мясо обгорелое до кости чернело…

Я вспомнил про кипятильник. Черная накипь и раскаленные трещины. «Не надо», - хотел сказать я. На лицо упал мокрый лист – принесло из лужи.

- Пропустите к пациенту… пропустите к ребенку! Младенца в реанимацию, пропустите к мальчику…

- Ну что, дон Витторе, оживай, - склонился надо мной дядя. – Теперь ты наследник, тебе жить надо. Расти, за родителей мстить, сестру замуж выдавать. Я вот свою не сберег, а ты… Ты молодец, парень. Ты молодец. А жизнь продолжается, племяш, жизнь продолжается.

… Мне что-то вкололи, на что-то уложили, куда-то понесли. Из разговора до меня долетали только обрывки, но я понял главное: мама кричала не на меня. В том sms было только одно слово: «Предал». И мама ждала этого сообщения, ждала шесть или семь лет, и потащила нас по лестнице, заслышав шум поднимающегося лифта. Я вдруг вспомнил короткий и дробный стук, и понял, что наша склочная вахтерша-консьержка баба Клава уже никогда не обругает моих родителей и не угостит меня конфетой. И кипятильник отдавать не надо. И этот кипятильник почему-то стал последней каплей – я не выдержал и разрыдался.

Рядом с носилками шел брат и осторожно вытирал мне слезы платком.

- Не завидуешь брату, Тошка? – полушутя, полустрого спросил дядя. – А то давай решать: сразу мальца прирежешь, или потом, попозже? Наследство-то ого-го, счета вам на троих, но тут ведь не только в деньгах дело. У отца вашего была такая структура… ученый, мля. Вся Африка с его разработками бегает, вся Азия в его бункерах окопалась. Я на себя все взять не рискну, я всегда в тени был, кто таков, скажут? Не тот уровень авторитета для мировой арены… Тут нужен сын, легитимное лицо. Ну а я поддержу, как зятька поддерживал. Смотри, Антон: если в Америке останешься, не обессудь – я преемником Витторе сделаю…

Он упоминания этого имени я застонал.

- Тупые шутки у тебя, - отмахнулся Энтони. – Если б не малыши, я б из Штатов до Нового года не приехал. Раз в год мне вашей России хватает, с мафией доморощенной. Я предпочитаю заниматься наукой, а «доном» отечественного разлива пусть Виталя становится – если хочет.

- То-то и отец твой наукой занимался. И мать.

Энтони не ответил. Он присел рядом и спросил:

- Ну как ты, братишка?

Я не мог отвечать, в горле стоял ком, а по щекам текли слезы, и хотелось спросить – Кристинка жива?

- Выйдите из машины! – возмутилась врач.

- Уже иду, - сказал Энтони. – Я вечером зайду, ок? Ты с Кристей по разным больницам, и я ее поеду проведаю. Прослежу, чтоб и деньги и лекарства. И охрана.

- Она выживет? – прошептал я.

- И тебя охранять будут, не дрейфь, – невпопад ответил Энтони, пряча глаза. – Теперь мы этих ублюдков враз порешим. Им повезло, что дядя так круто в своей Сибири застрял. Со своими разборками. Все просчитали, суки.

- А про подвал не знали, - просипел я, разлепляя губы в подобии улыбки.

- Знали, - сказал Энтони. – Но папашину оборону пробить можно было, только снеся дом. Даром, что ли, разработчик систем защиты и правительственных бункеров… был? А сам ты не выходил. Прости, – непонятно почему вдруг произнес он, и погладил по волосам. – Все в прошлом, малыш, все прошло. Все уже кончилось... все кончилось.

Солнце медленно возвращалось на круги своя. Полумесяц тьмы истончался. Конец света не наступил. Войны не было. Сиял погожий октябрьский день. А я глотал слезы, потому что мама, и папа, и все-все – было в прошлом. А в настоящем дядя холодно отдавал приказания:

- По машинам… выдавить из района… подготовьте ударную группу… глушить как рыбу… тощавое брать живым, и приготовить канистру… да, лично… кто из «шестерок» выживет – стрелять по коленям, и сдавать ментам… пару человек, не больше, для примера хватит… и чтоб ни одна гнида не ушла…

Люди в камуфляже садились в машины, медики закрывали дверцы «неотложки». Я хотел спросить, так что же все-таки с Кристиной, но тут свет померк окончательно.

 

* * *

 

Сейчас я разрабатываю жилые конструкции для стратосферных, орбитальных и лунных объектов, а Кристина работает в лаборатории трансгенных модификаций. Она говорит, что не помнит тех дней в подвале, но я сомневаюсь в ее словах. Может, действительно помнит только на уровне подсознания – но в свободное время мы дружно занимаемся правозащитной деятельностью. Права ребенка – не такая уж абстрактная категория даже в мире очень-очень современной техники.

С Энтони, оставшимся в Америке, встречаемся редко, хотя я часто вижу его ястребиный профиль на экране головидения. Энтони теперь никому в голову не придет назвать Тошкой. Он не стал доном, зато стал очень важным военным. Иногда я думаю, лучше б он стал доном.

Он продолжил разработки отца, но из Штатов не вернулся. Работает в ВПК Альянса. Золотые червонцы лежат у меня дома, перебирая их, я вспоминаю замок Иф, Констанцию и д’Артаньяна. А документы в ламинате куда-то исчезли.

Я долго посещал психолога и почти не разговаривал. Но не потому, что не мог, а просто не считал нужным. Я про себя думал над тем, как мы с психологом не понимаем друг друга. Я бы предложил ему поговорить о пустынных коридорах интерната для особо важных персон, о редких встречах с такими же очень важными детьми, о Виторе и Витальке. Два человека жили во мне, но психолог работал по точно намеченной программе, и я ему не мешал.

Я выжил, вырос, меня не застрелили претенденты на «наследство» в юности и не порешили в криминальной разборке в зрелости. Я ни разу ни в кого не стрелял и никому не отдавал подобных приказов. Скромно помогаю обживать ближний космос. Занимаюсь проектированием жилых отсеков, созданием рабочего комфорта и домашнего уюта, а вечерами наливаю себе немного виски и звоню Кристине – или перечитываю «Двадцать лет спустя». Хотя прошло, конечно, куда больше двадцати лет…

Мы очень редко встречаемся втроем за семейным столом, ведь встречи такого высокопоставленного чина, как Энтони, с родичами из «вроде бы союзника» не то чтобы предосудительны, но вызывают вопросы. Хотя Энтони настолько высокопоставлен, что сам решает – кому, когда и с кем встречаться. Поэтому иногда залетает на часок. Все-таки брат.

- А знаешь, родители были не святыми, - однажды сказал он, разбалтывая лед в бокале.

Я не нашелся, что ответить. Никто не был свят, но все они были мне дороги. И Энтони, и отец, и мать. Хотя нельзя торговать разработками вооружения направо и налево под прикрытием родственника-мафиози, и ждать, что тебе никто не перекроет кислород. Но когда я прихожу к дорогим – и в денежном эквиваленте тоже – надгробным плитам, я ничего не спрашиваю у тех, кто лежит под ними. Мне бы хотелось многое спросить у того, кто лежит чуть поодаль – у Василия Липецкого, товарища отца, друга, однокашника, соседа, телохранителя, мастера страшных историй, моего единственного друга детства. И псина у него была хорошая. У нее был добрый мокрый язык.

Я бы спросил его только об одном: зачем? Кому принесли счастье эти миллиарды, осевшие на подставных счетах? Они ведь даже не воспользовались ими. Так и жили в этой девятиэтажке, не в силах отойти от Страшного Жуткого Подвала.

Дядя на погиб во время взрыва в собственном джипе. Кто-то его все-таки достал. Его вышвырнуло в снег, и он прожил еще пять часов.

Я не стал преемником: пока я учился в предельно закрытом интернате для детей особо важных персон, дядя строил всех от моего имени, а потом я поступил в университет. Дяде сказал, чтоб умней управлять. Потом была отсрочка для получения второго высшего, потом – для защиты диссертации, потом для командировки на только что основанные «вторые лунные», а потом дядя, умирая, сказал:

- Ты верно выбрал, Витторе. Это мне гореть в геенне огненной за компанию с твоими дорогими родителями, упокой Господь их глупые души… За все отвечу, одно лишь мучит. Сейчас бы пулю в лоб твоему братцу, и Господь, глядишь, и простил бы меня… Но кто же знал – а ты, дон Витторе, даже заради блага моей души и совести не сделаешь этого. Не сможешь. Эх, Виталька…

Я искренне любил дядю – научившего меня жарить яичницу и свозившего меня таки на рыбалку. Но, вырастая, мы узнаем то, что порой хотелось бы не знать. Я искренне верю, что дядя не знал, что в рванувшем доме Котовских спали близнецы. Не знал, что его люди убьют Махровцева вместе с трехлетней дочерью. И мне хочется верить, что утюги, паяльники и снайперские пули… тот дядя, которого я помню, этого, конечно, не знал.

Мне не интересно, что сталось с «наследством», я отошел от дел, так и не занявшись ими – все это знали, только двое особо сумасшедших попытались устроить покушение. Но дядя оплатил мне двух пожизненных телохранителей. И они разнесли бедняг в кровавые ошметки, а потом надобность в охранных услугах, в общем-то, отпала, потому что обо мне забыли.

И никто из моих коллег, я полагаю, и не подозревает, кем я должен был стать, если бы в душе не оставался Виталием.

Я мог бы стать победителем, но выбрал жизнь.

Такая вот дольче вита.

И когда брат начинает жаловаться на то, что мы с Кристиной своей правозащитной деятельностью ломаем ему всю малину – это русское словечко он из своего лексикона не выбросил – я не пытаюсь как-то аргументировать свою позицию. Все он и так понимает. И почему мы с Кристей не любим оружие – тоже. И почему не хотим, чтобы дети встречали день рождения в бункерах. Которые выживут. На всех-то бункеров не хватит.

У Энтони нет детей. Это общеизвестно. Но я-то знаю, что в одной маленькой европейской стране есть среднестатистический домик, в котором растут двое детей – мальчик и девочка, и в котором для них готов свой подвал, оснащенный по последнему слову техники, но таящий не тайны пиратов и кладов, а бесконечные дни личного кошмара и одиночества.

И Энтони только делает вид, что не знает, что об этом домике с подвалом знает кто-то еще. И не только я.

Вот и недавно – пришел выпить чаю с виски, а закончил скандалом:

- Да ты знаешь, сколько я на этот проект лет положил?! И что, с легкой руки моих собственных – собственных! – гешвистеров все это коту под хвост?

- Родных, - поправил я.

- Чего? – не понял Энтони.

- Родных. Не собственных.

- Твою мать…

- Нашу.

- Не придирайся к словам! Знал бы я, что таким вырастешь!..

- И что? Остался бы в октябре в Штатах?

Энтони не ответил и вылетел, хлопнув дверью.

Конечно, еще позвонит, и, как обычно, скажет:

- Тебе лечиться надо, после тех двух месяцев в подвале ты совсем, брат, сбрендил. Ты просто параноик; честное слово, я упеку тебя в психушку, шизофреник несчастный! Везде тебе постядер мерещится. Оглянись: никто не посягает на твою драгоценную жизнь! Никто не собирается ничего взрывать! Это просто бизнес, неужели не понимаешь?!

Мне-то что от того, разразится ли над Землей радиоактивный дождь, или сдвинется ее магнитная ось, или еще как-то грянет гром и разверзнутся хляби небесные? В любом случае, чтобы сейчас не произошло, мой личный апокалипсис остался далеко позади, когда я стоял перед дверями, которые нельзя было открыть, а на сундуке умирала маленькая Кристинка.

Что бы там не думал Энтони, а я люблю тебя – «новогоднего» старшего брата.

- Дурак ты, Энтони, - отвечу я.

А что я еще могу ему ответить?