Осень в начале марта

 

Когда женщина решила уйти и уходит, её уже ничем не остановишь. Это раньше надо было быть умным, мужественным, решительным. Теперь — поздно. Поэтому всё, что мне оставалось, — это сказать Иветте какую-то банальную фразу о том, что я очень её люблю и добавить: «Помнишь старый фильм, что мы с тобой видели много лет назад? В этом фильме двое очень долго не виделись друг с другом — мужчина на несколько лет был вынужден покинуть страну. Но наступил день, когда можно было вернуться. Он приехал и сразу же позвонил своей любимой — он был рядом с ней, в одном городе. А она — она лежала в постели с красивым молодым парнем. Но решила всё сразу: сказала, мальчику, чтобы он собирался, что у неё очень важная встреча... Я тоже хочу, чтобы ты когда-нибудь вернулась. И тогда я решу всё сразу.»

Мы гуляли по узенькому тротуару на берегу Яузы. В студёной воде с ледяной крошкой, с обломками льдин ныряли утки. В воздухе чувствовалась весна, а мы расставались, и для меня все вокруг было похоже на осень. Всё случилось так неожиданно для меня, что, казалось, мир перевернулся, мне постоянно не хватало воздуха, света, хотя вокруг ярко сияло мартовское солнце. Впрочем, по-другому это, наверно, и не бывает.

...В январе я провожал тебя в Командировку в Индию. Мы ехали в такси по Ленинградскому шоссе в Шереметьево, ты курила — это ты делала всегда, когда нервничала. Рейс был на Сингапур через Дели. Ты действительно нервничала — такие поездки бывают не слишком часто в жизни. А потом мы с тобой прощались. Мы стояли по разные стороны барьера — ты уже прошла таможенный досмотр — и пожирали друг друга глазами. Тебе надо было заполнить какой-то бланк. Ты отвлеклась, а я подошел поближе. Я стоял совсем близко от тебя. Но ты... ты меня не видела. Ты растерянно смотрела туда, где я был раньше и не находила меня в толпе людей. Хотя теперь я был рядом, совсем рядом с тобой.

И вот, когда ты вернулась из Индии, все это повторилось. Нет, не в аэропорту. Там ты сама увидела меня первая. Печально, но это повторилось в нашей супружеской жизни.

 

Мы гуляли по узенькому тротуару на берегу Яузы. В студёной воде с ледяной крошкой, с обломками льдин ныряли утки. Небо было чистое-чистое, какое бывает только в марте. В воздухе чувствовалась весна, а мы с тобой расставались. В Индии ты полюбила другого человека.

— Он добрый, — говорила ты. — Я, наверное, дурно поступила, но я не виновата, что люблю его. Это сильнее меня. Я балдею от него, мне с ним офигительно хорошо.

И мне нечего было тебе возразить. Можно только ждать, что будет дальше. Ты же Можешь уйти и от него. Потому что в этом мире мы часто принимаем желаемое за действительное, серое за яркое, увлечение за любовь. А слова, слова очень часто отличаются от поступков. И, наверное, только время может расставить все точки над «i», точно оценить на своих весах правильность тех или иных наших поступков. Только время...

Вот уже месяц я веду себя как богатый бездельник. До середины дня валяюсь в постели. Потом смотрю утренние газеты, не спеша что-нибудь ем и иду на прогулку. Спешить некуда. И что мне ещё делать, когда надо, чтобы шло время?! Похоже, что я обречен на полнейший отдых. Хорошо, что при моей профессии не надо ходить на работу. Впрочем, искусство ожидания тоже имеет свои законы...

Но это уже совсем другая история.

 

 

Когда-то давно мою "Осень в начале марта" напечатали в одном литературном сборнике, вышедшем небольшим тиражом. Впрочем, по нынешним временам 15 тысяч экземпляров — тираж очень даже достойный. Тем более, что сборник раскупался; я видел его в продаже в Доме книги на Арбате, в книжном на Покровке и даже в киоске Госкомстата Российской Федерации.

Когда бригада «Скорой помощи» приехала по вызову в редакцию «Российской газеты», где я работал (одна из наших сотрудниц почувствовала себя плохо), у врача в боковом кармане белого халата я заметил именно этот литературный сборник…

Потом я перестал быть спецкором «Российской газеты», много ещё чего перестал делать, стал работать в Останкино.

Мы выходили в эфир каждый вечер с 5 до 9 и пытались делать так называемое «семейное радио». В итоге всё закончилось ничем: учредители станции ринулись в политику, выбрав своими кумирами ортодоксальных коммунистов, и напрочь забыли «семейную» концепцию. Но тогда, в 1995 году, был тот редкий и счастливый кусок времени, когда можно было заниматься любимым делом, и никто не мешал, и даже регулярно платили зарплату, что по тем временам было очень неплохо.

По средам ведущей в нашем эфире работала Виктория. Однажды она пришла ко мне в гости. Был вечер. Мы сидели за журнальным столиком (другого в моей квартире просто нет), пили какую-то ужасную водку, кажется испанскую, Виктория задумчиво крутила в руке высокий бокал, изредка отхлёбывая из него (лично мне всегда казалось, что водку пьют иначе – одним глотком); потом она неспешно произнесла: «Пройдёт много лет… – здесь она сделала длинную паузу – и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит…

Я напряг память и продолжил фразу великого романиста: «…тот далёкий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лёд».

Она удивлённо взглянула на меня, смешно приподняв тонкие как ниточка брови; залпом допила испанскую водку.

— Маркес – мой любимый писатель, — сказала она. Впрочем, эти слова были произнесены чуть позже, когда мы уже не сидели за столом, а были увлечены другим процессом. Говорят, что во время подобных трансакций рождается нечто новое…

Она недавно вернулась из Колумбии, где два года работала на радио. На испанском языке. Русский она ещё не успела забыть. И даже читала русские книги. По этой самой причине я и подарил ей пару своих книг, в том числе и сборник с «Осенью…».

А дальше было вот что. Через несколько дней, в Останкино Виктория попросила меня сделать аудиозапись «Осени». Я не знал, зачем ей это нужно, но послушно сел к студийному микрофону, и наш звукорежиссёр Ирина стала меня писать. Наверно, авторы читают собственный текст, как он им слышится, а не как нужно режиссёру, редактору, продюссеру; короче, очень скоро выяснилось, что я неправильно читаю свою «Осень», и они позвали профессионала с «Маяка». Тот читал, чётко проговаривая каждое слово; видимо, это и есть правильно.

Потом, когда моя «Осень» была записана, Виктория изящно плюхнулась в кресло за пультом ведущего, положила перед собой два листа, исписанных её мелким почерком с наклоном влево, сказала Иришке писать, без подложки. — Музыка здесь ни к чему, — ещё раз тихо повторила она.

 

 

ОДНАЖДЫ ОСЕНЬЮ

 

Я уходила от тебя по асфальту, покрытому, словно паутиной, разноцветным узором осенних листьев. Я уходила из нашей прошлой жизни, с продавленной скрипучей тахтой, стуком машинки по ночам и воскресными поездками к знакомым. Ветер задувал порывами, осушал непокорные злые слёзы на моём лице (они потекли, как только я повернулась к тебе спиной), трепал длинные пряди распущенных волос...

Ты тоже любил играть с моими волосами. Гладить их, наматывать на палец выбившийся из прически локон или, зарывшись лицом в их тяжёлую копну, вдыхать приглушённый дорогой парфюмерией аромат зимних яблок. Волосы у меня пахнут именно зимними яблоками – так, по крайней мере, ты всегда говорил.

— Скажи уж лучше – сеном, — смеялась я тогда. — Ведь яблоки зимой не пахнут! Они просто лежат в сене – до весны!

Ты молча улыбался, качал головой и крепко-крепко прижимал меня к себе...

Я уходила из кольца твоих рук, отчаянно-звонко стуча по асфальту каблуками, словно хотела втоптать в него всю боль и невыносимую тяжесть последних недель, когда по ночам, в темноте, ты, неподвижно лежащий рядом, казался мне совсем чужим. Чужим настолько, что я с трудом сдерживала желание вскочить, зажечь свет и заново взглянуть в лицо человеку, столько лет делившему со мной постель.

...Кстати, именно ты приучил меня носить туфли на высоком каблуке. Терпеть неудобства, причиняемые ими, всегда казалось мне просто нелепым – я люблю комфорт, даже в мелочах. Но ты так часто восхищался изяществом моих лодыжек, которое ещё больше подчеркивали туфли на «шпильках», и с такой страстью говорил мне о том, как тебя возбуждает плавное покачивание моих бёдер при ходьбе («а без каблуков женщины двигаются, словно тяжеловозы!»), что я, в конце концов, уступила. Говорят, привычка – вторая натура... Но я-то твёрдо знаю, что это не так: я до сих пор не люблю высокие каблуки, хотя давно привыкла к ним!

Я уходила из сотни больших и мелких привычек, которыми постепенно оброс наш брак, как затонувший фрегат – бахромой из водорослей и ракушек. Уходила из твоих неожиданных отлучек и возвращений, из наших поездок вдвоём в какую-нибудь карельскую глушь, из ночных прогулок по городу с обязательным чтением стихов и распиванием - прямо из горлышка! - бутылки армянского коньяка посреди одного из безлюдных переулков в самом центре Москвы... Чёрт! Почему из прошлого всегда остаётся в памяти только хорошее, всегда вспоминается хорошее, даже сейчас, когда мне так нужно быть сильной и злой? Ты несправедлив ко мне, Господи! Уж если Ты дал мне волю решиться, дай мне смелость выполнить то, что я задумала!

«Когда женщина решила уйти и уходит, её уже ничем не остановишь», – вертится в голове фраза из недавно прочитанной книги. Боже, какой бред! А что – разве кто-нибудь пытался остановить?!

Я сказала, что ухожу, не смея взглянуть тебе в глаза и старательно отводя взгляд. А потом всё-таки не выдержала – посмотрела. Какие у тебя были глаза! Господи, какие глаза! Как будто бы я – я! – тебя ударила. И когда я повернулась к тебе спиной, внутри у меня что-то оборвалось. Я поняла, что это – конец, что у тебя уже не хватит – воли? силы? ума? – удержать меня.

Я уходила, гордо вскинув голову, стараясь зачем-то не наступать на опавшие листья, спиной, нервами, кожей ощущая твой пронзительный взгляд. Если бы ты позвал меня тогда, просто окликнул... Мне не нужны были от тебя ни раскаяние, ни сожаление. Только имя – моё имя – произнесённое твоим, самым любимым на свете голосом.

... Это раньше мужчины были умными, мужественными, решительными. Они сражались на дуэлях, стрелялись, скакали, очертя голову, вслед за своими любимыми, увозили, уносили их на руках... А теперь – ты просто стоишь, молча, и смотришь мне вслед. Смотришь, как я ухожу, непокорно вскинув голову, зная, что я – красива, и встречные мужчины ещё не раз обернутся мне вслед; что у меня звонкое, как победа, имя, с которым просто нельзя проигрывать судьбе, и что я люблю тебя больше всех на свете, и не могу – слышишь? – не могу без тебя жить ...

 

* * *

 

В свой прямой эфир она позвала известного сексолога Шахиджаняна, поставила две осени – мою и свою – подряд! попросила его прокомментировать… после эфира приехала ко мне домой и подарила букет алых георгин с длинными худенькими стебельками.

Забавные они люди: женщины-журналистки!

 

Всё это я вспоминаю сейчас, очередной осенью, в хмурый безветренный день, когда мелкий дождичек, то начинается, то раздумывает идти. Я сижу в убогом покосившемся дачном доме, из окна виднеется кусочек моей «старушки» (так я ласково кличу свою машину) с табличкой «PRESS» на лобовом стекле, капли дождя размывают очертания букв, и кажется, я чувствую, как всё — всё, что у меня было, есть и будет — тоже неумолимо размывается и исчезает во Времени. Наверно, это осень жизни, хотя мне ещё и сорока не исполнилось.

Когда нудный дождь перестаёт моросить, на старую засохшую яблоню садится дятел. Он упорно стучит клювом по гниющей древесине, у меня же в доме включён старенький транзистор. На «Маяке» передают “Modern Talking” – какую-то их композицию 20-летней давности. Странным образом звуки и унылая картинка за окном, накладываясь, образуют нечто единое и законченное.

О, эти так стремительно исчезающие Сто лет одиночества…

 

И ещё привиделось, как Виктория открывает на компьютере файл с моим рассказом, дочитывает его до этого самого места; потом по клавиатуре начинают скользить её изящные холёные пальцы, и на экране монитора появляется фраза: «Улыбнись жизни на посошок, милый!»

Чуть позже Виктория зайдёт в меню, выделит сей дурацкий файл, который я назвал “2Autumns”, и без сожаления нажмёт на клавишу “Delete”. Рукописи не горят, зато легко стираются с жёсткого диска.

Я же, в отличие от компьютера, ничего не могу стереть из памяти мгновенно. И потому перед глазами стоит надпись: УЛЫБНИСЬ НА ПОСОШОК! Я выключаю старенький транзистор, настежь распахиваю окно. Снова моросит дождь, дятел улетел, а воздух вокруг липок, тягуч и невыносимо упрям. И почему-то кажется, что будущее в таком мире не предусмотрено. Да и зачем нужна эта бессмысленная погоня за тем, чего ещё нет?!

 

 

Copyright © 2002

* _______________________________________________

Автор искренне благодарит Викторию Скорнякову за её пронзительные строчки о том, что было «ОДНАЖДЫ ОСЕНЬЮ».