Незнакомая Девушка

 

Я куда-то шёл, но устал, смертельно устал, устал настолько, что уже просто не помню, куда иду, не помню, кто я, что мне нужно. И вот я на пороге незнакомого дома. Я звоню, меня впускают внутрь, вероятно, вид у меня от жуткой, нечеловеческой усталости настолько плачевный, что вызывает сострадание и ни малейшего страха – иначе почему бы меня впустили? И тут, в тепле, сидя на удобном, мягком диване, после нескольких чашек горячего кофе, я вновь обретаю – по крайней мере в какой-то степени - ясность мыслей. И вижу, что хозяйка дома – это девушка, ещё совсем молодая, по-своему симпатичная, но не очень красивая; она сидит напротив меня, но в необычной позе – поставив локти на стол и подперев руками опущенную голову, время от времени поднимая глаза на меня. Её волосы чёрные, глаза очень обычные, карие, кажутся мне пустыми, на ней свитер и юбка изумрудно-зелёного цвета.

Комната эта – гостиная – освещена нежным, осторожным, словно бы робким светом, исходящим от лампы в бледно-оранжевом абажуре. На полу около ног девушки лежит пёс – чёрный мохнатый пёс, огромный, занимающий едва ли не пол-комнаты; его жёлтые глаза размером с блюдце открыты широко, лапы, похожие мягкие на шерстистые брёвна, подложены под голову, и вокруг всего тела обвит длинный-предлинный хвост. Здесь очень уютно; по всей чистоте, аккуратности, порядку в комнате хорошо видно, что здесь живёт женщина. На окнах густые, плотные занавески кремового цвета со складками и кружевами по краям. Весь пол закрыт мягким, пушистым белым ковром, который приятно обвивает ноги, если ходить по нему босиком. Комната уставлена цветами: здесь и пышные вьющиеся растениями со множеством тёмно-синих и фиолетовых цветков и бутонов, формой напоминающих колокольчики; и радостные, широкие алые цветы с огромными чашечками; и целые кусты с гроздьями бутонов лимонного цвета. На широкой тумбе стоит вместительный аквариум больше метра длиной, в котором среди водорослей плавают небольшие рыбы цвета свежей крови с чёрными глазами-бусинками, странными отверстиями по всему телу, из которых постоянно исходят пузырьки воздуха, и длинными плавниками, похожими на крылья птиц. В комнате две больших кубических клетки, стоящие в противоположных углах: в одной на системе подвесных жёрдочек сидят крошечные разноцветные попугаи и пёстрые бабочки примерно одного размера с ними, таинственно раскрашенные, с гипнотическими глазами на крыльях – это похоже на сцену из детской сказки; а в другой – рыжие белки, грызущие орехи или бегающие и крутящиеся в колесе. На отдельном небольшом диване спит дымчатый, почти чёрный кот едва ли не метрового размера – с шерстью настолько густой и пышной, что в ней почти тонут его лапы, фантастическими блестящими, глубокими тёмно-синими глазами, очень серьёзными и умными, вдумчивыми, похожими на человеческие, и толстым хвостом. Он громко урчит. Стены покрыты светлыми обоями с изображениями причудливых ракушек. И, наконец, довершает обстановку комнаты просторная картина (или даже икона), на которой изображён младенец Иисус в хлеву на руках у своей матери в окружении белоснежных овец с круглыми голубыми глазами, чем-то похожих на молодых девушек.

Я постепенно прихожу в себя и удивляюсь всему этому. И тут оказывается, что девушка плачет: она смотрит на меня, на лице её написано горе и боль, отчего оно выглядит таким чудесным, таким одухотворённым, и крупные блестящие слёзы скатываются по нему беспрепятственно, легко, с плеском падая в чашку кофе… глаза её, со стоящими в них слезами, выглядят большими, загадочными, а боль, горькая, пронзительная, беспощадная, острая, шевелится в их глубине – это видно, это почти осязаемо. Жалость к ней режет мне по сердцу, сжимает его, я подхожу и бережно, ласково её обнимаю – она выглядит такой беспомощной, такой хрупкой, и по тому, как доверчиво, нежно обвивает она руками мою шею видно, как она нуждается в помощи, в утешении…

Моя грудь вся мокра от её слёз; и тут в эту волшебную сцену словно бы проникают элементы больного кошмара: из её рукавов начинает течь кровь. Сначала медленно, нерешительно, но затем всё уверенней и быстрей – густая, липкая, влажная кровь. Я обнажаю её руки: они все сплошь изрезаны – это порезы не опасные для жизни, но явно сделанные в истерике, глубокие, до мяса, кривые и извилистые, широкие, до краёв полные кровью – ими покрыты все руки. Но теперь она смеётся:

- Это всё ерунда! Я забинтую сама!

Видно, что ей так хорошо, она так счастлива моей неожиданной близостью, что уже не придаёт значения этим порезам… эта кровь вносит резкие перемены в настроение всей сцены: девушка несколько успокаивается, ей только нужно, чтобы я не отходил от неё. Мы идём за бинтами с ней вместе, я держу её за руку; затем, в ванной, она садится на стиральную машину и начинает перевязывать ранки, я сижу на краю ванной. И тут она уже ведёт себя совсем по-женски: оглядывается на зеркало, поправляет волосы рукой, - и всё это несмотря на всё ещё текущую кровь. К ней явно снизошло успокоение после тяжёлого нервного срыва; она сейчас очень мила, она сидит, потупив глаза, с лёгкой улыбкой, её ноги касаются моих. На меня же вся эта история действует, как электрошок – я словно бы во сне. Ведь я её совсем не знаю. Я вспомнил первое своё впечатление о ней: ведь сначала она показалась мне не очень красивой… но сейчас, под влиянием прилива нежности, мне очень хорошо, как и ей… меня охватывает ощущение, что прямо сейчас в моей жизни происходит нечто необыкновенное. Мне дан шанс проявить светлые, добрые стороны своей натуры, и какой роскошный шанс! – ведь я, похоже, могу изменить всю её жизнь…

Закончив перевязку, она, смеясь, стирает руками следы крови с моей шеи; затем выходит ненадолго и возвращается в чистой одежде – тоже зелёного цвета… рука об руку, мы возвращаемся в гостиную, здесь так уютно, она тихо смеётся от счастья и прижимается всем телом ко мне, прячет лицо на моей груди; сейчас она совсем как ребёнок, она по-детски ластится, ей нужна ласка, забота. Я шепчу нежности ей на ухо и обнимаю очень осторожно, даже робко – так обращаются с хрупкой драгоценностью… Затем она шёпотом рассказывает мне о своей жизни, положив голову мне на плечо, прижавшись губами совсем близко к моему уху.

Оказывается, до шестнадцати лет она, - звали её Елена, - была в жизни очень счастлива, несмотря на то, что не всё складывалось для неё хорошо – благодаря её матери. Мать её была по-настоящему необыкновенной женщиной; именно она подбирала фантастический интерьер этого дома. Это была женщина с очень необычным внутренним миром и на редкость утончённым вкусом, женщина красивая и умевшая дарить счастье своим близким. Она оставалась прекрасной всю жизнь; её присутствие в доме превращало жизнь в какую-то приятную сказку.

Но она умерла, когда Елене было шестнадцать, и с тех пор вся жизнь для неё и её отца трагически переменилась. Он был уже стареющим, несчастным человеком, последующие три года его жизни были для него нескончаемой агонией. В своей дочери он не находил радости, поскольку она была гораздо посредственнее, проще матери. В конце концов он совсем спился и умер, когда Елене было 19… сама она постепенно погружалась в себя, в своё неизбывное горе, в боль своего одиночества: девушка замкнутая, нелюдимая, она всё время оставалась одна, у неё не было парня и почти не было близких друзей, собственный отец был для неё совершенно чужд… единственной радостью её жизни было поддерживать в доме волшебную обстановку, созданную матерью: только здесь она чувствовала в себе хотя бы относительный покой. Девушка, склонная к меланхолии, мечтательная, она часами сидела неподвижно в гостинной, общаясь в основном со своими животными, читала некоторые приносившие ей утешение книги, слушала мрачную музыку…

Но со смерти отца она осталась совершенно одна. Она выполняла какую-то чисто механическую простую работу, не требовавшую воображения или умственного труда, а вечера заполняла сладкими мечтами и прислушивалась к своей боли, боли отчаяния и одиночества, постепенно разраставшуюся и заполнявшую всю её грудь, всё тело, всё её существо… так прошёл последний год, и с каждым днём её одолевали всё более навязчивые мысли о самоубийстве, которые нашли печальный, неудачный свой исход как раз сегодня, незадолго до моего появления…

Пока она говрила, ощущение счастья и чего-то чудесного, хорошего, владевшего мной, постепенно рассеивалось, и на меня снисходило ужасное осознание того, что произошло. Ведь я спросонья, сам того не желая, фактически принял на себя ответственность за эту девушку и её жизнь, причём совершенно не зная её. Разве она нужна мне? Тут я, держа её руками и немного остраняя её, улыбающуюся, от себя, внимательно оглядываю её лицо: большие, желтоватые зубы, не очень приятный тонкий нос с горбинкой, в целом лицо очень обычное, не слишком милое или привлекательное. Магический интерьер комнаты, казавшийся мне выражением её прекрасного внутреннего мира, как выяснилось, не имел лично к ней никакого отношения, а был подобран её матерью. Её улыбка, улыбка счастья, кажется мне не нежной, а какой-то глуповатой. Это простое, по-детски непосредственное создание… она так льнёт ко мне, но это-то как раз легко объяснимо (я всегда был очень высокого мнения о себе и своей внешности). Нет, она мне не нужна, не нужна ни для чего! Но я ведь не циничный человек, раз я ввязался, впутался в её жизнь, могу ли я теперь, когда я её так нужен, оттолкнуть её от себя? Нет, кончечно нет. Меня охватывает какое-то усталое досадливое раздражение, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы буквально отпихнуть её от себя. Мне вдруг становится настолько тошно, настолько противно, что я ощущаю буквально физическую потребность немедленно, сейчас же остаться одному. Я даю ей какие-то сбивчивые, но достаточно убедительные объяснения того, что мне нужно срочно уходить, медленно, осторожно выпутываюсь из её объятий, оставляю ей свой телефон… долгий, долгий поцелуй оставляющий меня совершенно безразличным… и вот я наконец ухожу, вот я снова в ночной темноте, и снова на меня накатывает, наваливается ощущение этой буквально неземной, неимоверной усталости, но я должен идти, идти куда-то дальше с теплом её поцелуя на губах, с её мыслями обо мне, вьющимися вокруг меня, как ночные феи… но мне не легче, нет, не легче от этих мыслей, не легче от ночной свежести, я только устал, невыразимо, нечеловечески устал…