ОБ ЭТИХ ПЕРЕВОДАХ Когда переводчик стремится наиболее точным образом подобрать адекватные оригиналу элементы стиха - и по содержанию и по форме, результат очень часто получается нечитабельным. "Что делать, - говорит переводчик, - именно так у автора. Если читатель не воспринимает - это проблема читателя". Его можно понять: свою задачу он выполнил старательно, честно. Но получившееся произведение не воспринимается как оригинальный законченный поэтический текст. В своих переводах я старался во-первых: переводить стихотворение вцелом, а не по отдельным элементам. Во-вторых: главным для меня было не стремление к наибольшему соответствию, а стремление к наибольшей НЕПРОТИВОРЕЧИВОСТИ нового произведения, возникающего на основе оригинала - содержанию и пафосу оригинала. Таким образом, в арсенале выразительных средств переводчика оказываются все элементы поэтического языка, свойственные его культуре, опираясь на которые он переводит произведение не с языка на язык, а из культуры в культуру. То есть делает его таким же феноменом родной культуры, как и любое написанное на родном языке произведение. Никакого открытия здесь, конечно, нет. Вспомним, хотя бы, "Пир во время чумы"... ___________________________________ НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ Из Ури-Цви Гринберга Из цикла "Из песен неодолимого стремленья" (Алеф) Если собрать на бумагу слова, что омыты слезами, и разослать – кто получит, прочтёт и заплачет. Только почует ли сердце за теми словами весть о Грядущем, живущем в молитвах горячих? И возродится ли в тех, кто привыкли к изгнанью, радость благого стремленья и дар упованья? Это извечная высшая тайная сила - сквозь унижение слышать грядущего гомон, слёзы смертельной тоски обращая в чернила, чтобы канон настоящего был ими сломан. Слово, вошедшее в серце, причина отваги: Пуля, костёр, гильотина слабее бумаги. Верю как тот, уцелевший в кораблекрушеньи, в то, что бутылка с последним предсмертным посланьем к людям придёт, одолев океана волненье – песнь на крови – слово истины и пониманья вспыхнет в грядущем последней неслыханной новью: вечной любовью, Завета священного кровью. (Бэт) Океан – это цель и причина стремления вод. Человек – это цель и причина стремления крови. Через пропасти ада стремление это ведёт. Никакое проклятье движения не остановит. Даже время пронзают благого стремленья лучи. Легионы мечей, зострённых для смерти замаха убоятся его, как дрожащий в кромешной ночи. Только сердце, взалкавшее света, не ведает страха. Потому что ничто не спасёт – ни дворец ни тюрьма от тоски беспредельной – печального жизни итога. Лишь в стремленьи святом не страшна нам кромешная тьма наших дней, только в нём безупречного духа дорога. Лишь оно избавляет, спасает от ям и сетей, что сплело для души наше время из страха и тлена, и выводит из плена скорбящие души детей к лучезарному лику Предвечного, благословен Он. Только тот и блажен, чьи уста каждый час, каждый миг петь готовы стремленье, и мудростью воображенья видеть цель. Не коснётся отчаянье их даже в водах безбрежной тоски, и в предсмертном томленьи... Только в этой спасительной тяге и жив Всеблагой. И на смертном одре не остыть от того же накала. Лишь она избавляет от страха Вселенной пустой без конца и начала... Поскольку конец и начало в том священном стремленьи, что искони нас окрыляло сквозь томление буден с безумною их маятой. (гимел) О, Б-же! Ты Мера всех мер, Ты судей Судия! Всегда на ступенях меж небом и бездною я. Взойти иль скатиться - бессонная дума моя, и внятно Тебе моё сердце, Отец бытия, где всё преходяще: мой дом и мой сад за окном, чьи ветви сплелись надо мною тенистым шатром и дом утонул в их тенях, перевитый плющём... Блуждаю в ночи пред Тобою, раздумья лихи, горю на твоём алтаре, излучая стихи - на ложе моём, словно жертва за всё бытие. Прими же её. Да святится же имя Твое. Цикл По праву матери, сына и Иерусалима 1. Бьётся, бьётся родная, стеная, скорбя: сколько жарких ночей я хотела тебя, девять лун я под сердцем носила тебя, как же ты потерялся, кровинка моя? Где вы кудри, обнявшие чёрной волной лик твой милый, улыбку сияющих глаз... Ты счастливый однажды с прогулки пришёл, и сказал: ты не знаешь, родная, какой весь в закатных лучах город наш золотой! по зелёным холмам мы бродили сейчас, Я устал, но мне так хорошо! Я застлала постель белоснежным бельём. Ты уснул. Я легла... Мы с тобою вдвоём... О, волшебная ночь, свет любимых очей - сладкий плод моих первых ночей. Но ничтожная пуля тебя отняла... Хватит! Память навеки хранят зеркала, как ты входишь - хозяин - в заждавшийся дом со словами: родная, шалом! 2. Сын, ты пал смертью храбрых, погиб как герой, жар земли утолил своей кровью живой на подъёме в столицу. Она твоя мать как и я. Я должна тебя ей передать навсегда - на подъёме в столицу, там, где свет невечерний струится. Сын, ты пал смертью храбрых, погиб как герой... Кто вернёт мне тебя из могилы сырой - колыбели твоей, кто теперь твой сандак, мой единственный! - Пепел и мрак. О, когда бы я знала дорогу к тебе - всю бы кровь отдала благодарна судьбе, чтобы вечно свиданию длиться. Но начало твоё - это лоно моё, а конец - на подъёме в столицу. 3. Столица мира, чья она? Моя и сына моего. Он плотью с нею слился. И кровь его - она теперь её. Она невестка. Сын на ней женился. Он с ней одно - навеки - потому, что был дитя любви и движимый любовью... Не обращайте в воду кровь сыновью. Земли святой ни пяди - никому! А вы, о други сына моего, вы поклялись над телом, над могилой прогнать араба и сломать мерило делящих то, что Бога одного, и светлых ангелов его. И сына. 4. О, если бы сквозь прах, политый кровью проник наш слух, и мы б понять смогли его тоску, любовь его сыновью: "Я здесь навек. Я не отдам земли. Теперь я прав бессмертной правотою. Я с нею пал. Но, если б снова жить, я б всех собрал, кто был тогда со мною, чтоб град святой навек освободить. Я жив, покуда этом город с вами. Ваш путь к его вершинам - это я. Пока вы в браке с этими горами, не тщетны молодость и смерть моя." 5. Сквозь ночные рыданья Услышала сына родная, И вдруг стало ей ясно, Что длятся сыновние дни. Он и город одно, Вот он сын её Йерушалаим, Милый мальчик, кровиночка – Град на сыновней крови. Мы взойдём в этот град И куда бы ни бросили взора – Это всё царь Давид с сыновьями, Поэтому свят И велик и сердечно любим Ослепительный город, Юность вечная сына, Цена невозвратных утрат. То столица Всевышнего, Наша бессмертная мать. То Давида венец, Чтобы вечно над миром сиять. 6. Свидетельство любви - столица мира Бесподобная! Как хороша! Ныне - предана. Осиротела. Позабывших тебя не зови. И моя помертвела душа, И в сосуд беззаветной любви Превращается тело. Память любящих так коротка, И с уходом печали слабеет. Ты, родная, не ею крепка. Слышишь - тело моё Стало звонкою арфой твоею Жилы-струны поют, Когда к ним прикоснётся рука. Струн таинственных звон - Не измене - любови старинной, И пророчество тем - Безмятежным на радость врагам. Я молюсь за тебя, Твоего лучезарного сына: Да воспрянет Шарон*, Как восход, озаряющий Храм. *Сарон, Шарон, плодородная долина между Кесарией и Яффой. Еврейские земледельческие поселения. ======================== РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ Завет троих дедов За царственной молитвой первый дед рав Исраэль из Ружина. Одет как свиток Торы. Попирают прах Стопы его в блестящих сапогах на зависть всем. Но в них подмёток нет, и тянется босой по снегу след. А дед второй – рав Ури – стрельский лев. Он, вознося молитвенный напев, горел как факел. И казалось – вот талит огонем молитвы подожжёт и выправит искусством тайных сил движение свихнувшихся светил. А третий, налагающий тфилин, рав Меирл из Промышлян. Он один глядел насквозь и удивлял народ, на ярмарке осматривая скот. Ему – юнцу – светил особый свет: он видел, скот кашерен или нет. От денег избавлялся. Их иметь он не хотел в семье своей большой, поскольку даже маленькая медь преграда между Б-гом и душой. И всех троих душа моя хранит - и этого – в блестящих сапогах. Его великолепье на плечах лежит моих – серебряный талит. И сладок мне доверенный секрет: от тех сапог босой по снегу след. И этого – по страсти, по уму он лев – меня сжигает изнутри. И от его огня слова мои – Что угли, пробивающие тьму. И к ночи застилает он огнём мою кровать. И рык его – подъём. И третьего – бедняк из бедняков, что знал пути сердец и кошельков, И завещал мне блеском ясных глаз не делать денег. Свят его наказ. На том стою. За мною род большой. И нет преград меж Б-гом и душой. Синайский гимн О тебе этот гимн, о Синай-исполин, О тебе, наша слава и мощь и любовь. Этот гимн, словно феникс из из адских глубин - Опалён, воскрешён и возносится вновь. На Синае Всевышний лепил Свой народ. Громы-молнии сильные руки Его. Если в ком-то под небом величье живёт – Это отблеск великого чуда того. Это вы пронесли тот живительный свет Сквозь пучины Эдома, в изгнаньи скорбя, Ибо с вами Синай и Скрижалей завет, И священная песнь, и Святая земля. Средь народов Эдома прижаты ко дну Вы бессильны, убоги, вы полумертвы... Но сумевший проникнуть, постичь глубину, Обожжет своё сердце – кто мощен, как вы?! Это вечного древа таинственный зов. Сквозь века его ветви и выше небес, В ликовании птиц средь цветов и плодов, В просветленьи умов, в облегченьи сердец... Это древо – основа, скала, и над ним Храм – педвечен – незрим – неделим. А над кровлей его сфер космических хор, И гнездовье орлов неземного ума, А вокруг океан синеву распростёр, В нём мечты-корабли, в нём надежда сама. Бородаты, плечисты, над самой водой Рыбаки тянут сеть – миллион узелков, И из сети, блестя золотой чешуёй, Прямо в лодку течёт драгоценный улов. О, Синай-исполин, о тебе мы поём – И мы слышим, как крылья растут из спины, И возносит нас гимн – и во весь окоём Мощь Синая. И небо. И мы. (1940 Иерусалим -1944 Тель-Авив) Злато-пурпурная песнь Нет, родимые, нет! Мы вас не хоронили навечно посреди распростёртых полей, но как саженцы в землю – грядущего сада основу... И могилы, крича, возглашали Садовника слово: "Сад воздвигну из вас благодатный, желанный, сердечный – на горячей крови и слезах моих лучших детей, коронованный Солнцем и Млечным Путём бесконечным." Эта вера вела нас в бои... Уходили солдаты оставляя в огне свои юные жизни. Увы... Оставаясь в пророческих снах вечно юным отрядом, и сияние царских корон над безмолвным парадом, и в Израиль Завета вступаете первыми вы. Нет, родимые, нет! Кто достоин принять освященье вашей чистою кровью? Не этот ли спятивший люд, позабывший о вас?! – Затвердели в своих заблужденьях, на горах и в долинах беспечные до одуренья В пресыщеньи обжор сладкой ереси гимны поют. Пустозвоны земли... Ведь не умер их бог, а прервался – догорел и потух, дым и смрад расточая вокруг. В этом сладком чаду каждый собственным дельцем занялся, И, доволен собой, словно бык, выходящий на луг, что спокойно жуёт свою жвачку в тени скотобоен... Но земля наша – Йерусалим, Но скала наша – Йерусалим, Иордан наш – Иерусалим, что от Нила простёрт до Евфрата – достоин достоин освященья пречистою юною кровью живой, что стекла на алтарь меж пустыней, горой и водой... где прижав своё сердце к поверхности пяди любой, ты почувствуешь гомон заветного Божьего сада. С сентября 1939 года христианского летоисчисления в тени крестов и колоколов Синь небес задушили свинцовые тучи. Гром грохочет, трясёт наши души и мучит В сентябре, тароватом на злато и медь... Все на нас! Милосердный! Не дай умереть! Смерти тень над Европой и песенный рёв: "Бей жидов! Жги жидов! Лей жидовскую кровь!" ---------- Примечание. В оргинале буквально сказано: "Сентябрь тени смети в Европе и песня: пришло время еврейской крови капать с ножа". Точите длинные ножи О камни городов! Пусть эти длинные ножи Вонзятся в плоть жидов. Пусть кровь течет, течет рекой… По всей видимости, Ури-Цви доводилось слышать её из уст самих нацистов в предвоенные годы. Последняя молитва О, склони нас по воле Твоей, как склоняешь деревья плодами благодатными в месяц тишрей... Мы ведь тоже растенья с ветвями, преклонёнными грузом скорбей. Не лишай наши корни святой, бесподобной в тиши предрассветной, кровной, выстраданной, заповедной - той земли, что дана нам Тобой. Непостижна Премудрость Творца, Его воля неисповедима - не даёшь нам златого венца, нимба, светлого ангелов чина... Снизойди же до болей и бед чад Твоих, что Единого славят, дай нам с этой землёю завет - новой жизни немеркнущий свет, и сотри нашей вере в ответ со скрижалей судьбы слово "мавет". -------- тишрЕй - сентябрь-октябрь мАвет - смерть Молитва о хладноумных О, Милосердный! Отец всех созданий земных! Вызволи дерзких умом из темниц золотых, в коих они себя держат по глупости их. Птицами души их бьются в границах ума, подлинным миром им кажется клетка сама - без озаренья, без света, без вещего сна, в страхе б-жественных тайн за решёткой окна... Освободи наших братьев холодных умом, их, одиноких в пустыне и ночью и днём - нет им молитвы, не ведают как и о чём Б-га просить... И боятся остаться без дел, сами себе выбирая ничтожный удел. О, хладноумье! Как жить, если в помыслах нет силы живящей, дарящей б-жественный свет, не трепеща, не рыдая, не слыша Ответ... И, временами, очнувшись в потёмках ночных, плакать о том, что Завета Ковчег не для них. Разум, каким бы он ни был - не может унять воображение... Чувство стремится впитать свет невечерний, благого прозренья печать... Но просвещённость и светскость испив до конца, быть не желают железом в руках Кузнеца. Он и она у моря ... эта сладость дождей орошающих нашу печаль наши летние годы расстаяли за синевою тех небес до чего нам ушедшего жаль море осени нас омывает солёной водою от которой уже не вернуться туда где без сна пела наша любовь где мы были высоки и юны где навеки весна где как песня сама тишина входит в мир лишь устанут вибрировать струны наши тени сливаются и не хотят разойтись только не расставаться не надо не надо разлуки эта сладость молитвы-влеченья в бездонную высь эти сильные нежные эти певучие руки ... ________ - Что ты смотришь на море? - спросила она у него. - Море жадно крадёт корабли и слезам нашим жалким не верит. - И зашлось его сердце, заныло в груди оттого, что премудр и велик и печален отец наш Коэлет. И от слов, что промолвил мужчина, смутилась жена: - Предо мной не вода – купина... купина... купина. Муж божественный и существо Как же погасло великое пламя? Видишь – погасло. Как же затихло огромное море? Видишь – затихло. Как онемели органные трубы? Враз онемели. Волны морские восстали и нет ничего. Нет ни пожаров, ни бурь, ни органного рёва Для существа словно труп слепо-глухо-немого. Холод смертельный и мрак окружают его. Вот оно сеет несчастья, Могилы копает... Но – как и встарь Некто божественный видит и внемлет и молвит: Повелеваю – уйди. И оно исчезает. Только божественный властен. То – царь. Песнь органиста (разговор с морем) Я играл на чужих инструментах в пространствах беды, пленник шумных весенних проспектов – печален мой путь. Я неистово жаждал причастия Б-жьей воды, там на реках тевтонских, несущих блестящую ртуть. Я на море играл как на арфе, но слышалось лишь в величавой канцоне прибоя: восстань! воспари! Посмотри на леса – они выше соломенных крыш, птицы выше деревьев, а там от зари до зари пепелящий, слепящий, дарящий живительный свет круг. Но выше и выше упорно стремись – выше неба в алмазном сияньи – преград тебе нет, ибо нет ничего безупречней стремления ввысь. Это вечный орган сотрясает невидимый Храм, воспевая стремленье твоё, и напев его чист. Ты с органом одно. Ты и есть этот вещий орган. И сказал я: амЭн! То – судьба моя. Я органист. И открылось мне то, что искал я в пространствах беды, под аккорды чужих инструментов пытаясь запеть: по скорбящим Сиона вздыхают органа лады, и о праведных Б-га рыдает органная медь. Мир безумен и мрачен – играй же, играй, органист! – и народ разделён, как от тьмы отделяется свет, на принявших и тех, кто вовеки не примет Завет... Так играй, органист! На востоке горяч и лучист занимается день. И звучаньем торжественных фуг жизнь струится моя, бесконечным становится миг, и восходит над миром, как тот ослепительный круг над простором морским в переливах кроваво-златых. А Святая Земля и органа б-жественный строй от начала Творенья присутствуют в музыке той. Я не один Я не один в смиренном преклоненьи перед Всевышним. На исходе дня, когда мои склоняются колени под гнётом бед – они моё богатство – ты молишься со мною. Наше братство цветок благоуханный для меня. Я жажду, Господи, яви щедроты, Ведь нет меня несчастней под луной... Пошли спасенье - благодати воды до самой смерти... Нажитое мной – кувшин из глины, что у водопоя разбит. Да я и сам из глины той. Всевышний слышит, и над головою нисходят облака Его водою, которую не зачерпнуть рукой... Но друг мой рядом. Сомкнуты уста. Для верности нет выше выраженья. В молчании своё творит служенье, в немоте древа... яблока... гнезда... Коленопреклоненный у плеча – твоя молитва также горяча. В твоём молчаньи твердь цветёт над нами моей молитвы жаркими словами – её звездАми... Жертва любви Со светлою грустью в тебя погружаясь глубоко Мы видим восход твой, расцвет твой высоко-высоко - Над смертной тоскою, что очи из глаз источила, Засеяла в небо и ими затмились светила. На звуки шофаров с горы благовонного Мирро Мы вечно уходим, чтоб вечно звучали над миром Шофары. И кедры закатным огнём полыхают, И наши надгробия - горы над нами сияют. Иерусалим! Наша страсть, наша песня - навечно О том, как любили, как были любимы сердечно, О сладостных девах - слияние слов вдохновенно... И Вечность блестит в волосах серебристо-бесценна. *** (отрывок) Ай, ай, как ты прекрасна, столица! Подопру я ланиту десницей по завету отцов, и польётся песнь субботы во славу царицы. Ай, ай, как ты прекрасна, старушка! Как горда своей юною дочкой – Тель-Авивом – весеннею горкой! Ты её родила на равнине не стеснённой твоими стенами. Твоя дочь – молодая русалка. Из морской синевы да из солнца её ризы - невинно-игрива, а игрушки – песок да ракушки... Мы, изгнанники, дети галута возвратясь, увенчали короной дочь младую – родную сестрицу нашу – но не тебя: ты стара. Но, таинственный свет излучая, стала царственной нашей защитой, тем, кто в шторме – спасительной сушей, только ты – но не дочка твоя. Потому что как сталь твои руки для врагов, но песок и ракушки в них для милой русалки твоей. Ты как львица младая воспрянешь – страшный жар изрыгая из зева, раскалишь ненавистников царство, словно жертвенник, чтобы сгорели... Нет! Глубоко ты спишь, золотая, крепко веки смежив – от Давида до Машиаха сон твой волшебный, В нем сменяются тысячелетья... Те, кто любят, рекут: "постарела". "Умерла ты" – кричат супостаты. Но всё так же сияет корона над бессмертной твоей красотою. Ай, ай, как ты прекрасна, столица! Сыновняя песнь Гряньте, тридцать орудий, сыновнюю песнь маме милой – Воздаянье за то, что меня зачала и носила, За родильную муку, за мёд материнского млека, Белизну и покой колыбели, младенчества негу, За её поцелуи, покрывшие щёки и очи, За уборки, за стирки, за песни в бессонные ночи... Гей! Я славу сегодня пою – всею плотью и кровью – Это плата её - за любовь воздаётся любовью. Вместе с нею лицо над моей колыбелью склоняю, Сладкий запах младенческий мой вместе с нею вдыхаю. Тридцать лет моих этим увенчаны, тридцать орудий, Что возносят сыновнюю песнь, чтоб услышали люди, Чтоб увидели все – и видение это нетленно – Это сын – это мать – это песнь – это сердце Вселенной. Песня дикой любви Как ягнёнка руно её волосы мягки и нежны, С ароматом запретных плодов в заповедном саду. Жрица страсти безумных времён невозвратно-кромешных - Омут в чёрной ночи, поглотивший его как звезду. Яма с терпкой отравой для жажды его беззаконной, Похоть лона земного, Тамуза томительный зной... Он желал её плоти как древний властитель Арнона, Что сражён и растоптан Всевышнего тяжкой стопой. Источают тела сладкий хмель виноградников диких, В вожделеньи дрожат дрожью новорождённых холмов. Днём они как и все – суетливы, слабы и безлики. Ночью – пьющие пламень запретных цветов и плодов. СТРАСТЬ К ПЕРВЫМ ПЕСНЯМ в те дни мы только музыкой болели он и она и этот дивный дар среди тевета стужи и метели вкушать тамуза негу и нектар и хохотать под звёздным покрывалом и грезить о высоком небывалом от этих губ грудного молока и райской земляники сладость тоже не отошла идут в руке рука а на затылках поцелуи Божьи идут идут без голода без сна чуб парня цвета летнего восхода а дева песня молодость весна чьи локоны из янтаря и мёда их души словно скрипки горячи и так же упоительно певучи родители прощайте как ручьи течём среди соцветий и созвучий ликуя и любя душа проснулась та девочка впервые до утра любовь блаженство нежность наша юность со мной во мне из моего ребра и нет на свете выси или дали куда бы забрести мы не мечтали проходит всё та девочка в могиле а парень перед вами не унять его печали что одна лишь в силе души томленье в пенье обращать и подбирать таинственные ноты для тишины безмолвия немоты и вот предо мной сыновний дом калитка преломляющая дали как скрипка звуки я же в доме том не стар но мудр я к юности причалил своей пиплыл по сумеречным водам и если мы заговорим о чём взойдёт печаль над нашими плечами и радость воспарит вослед печали и музыка звучавшая в начале польется в мир по тем же вечным нотам Песня идущих вдвоем В тишине расцветают слова Между ними и звёздами, и Прорастает и вянет трава, По которой ступают они. Им пока и не снилась хупа, О помолвке и помыслов нет, Лишь волшебная вьётся тропа И волшебный от локонов свет. Их желанье связало до слов. В их слиянии – слава Творца. Ночь накинула звёздный покров На ранимые эти сердца. Птицы детства... Птички... Птички из давних пленительных лет, помню ваше порханье, чириканье... Я же был мальчишкой тогда, я крошил для вас хлеб... Улетели... И в памяти нет меня даже. Да и я улетел, чтоб в окрестностях Храма птиц кормить на брегах Иордана. Лето... Зелены сочные Буга луга, в небесах облака, как стада луговые, и неспешно несёт свои воды река, и неспешно плывут по реке облака, и трепещут леса под рукой ветерка - сладось ягод - и ужас... впервые. Да, теперь я не тот... И меня не вернуть в воды Буга той давней порою. Та вода мне теперь по колено... по грудь... Но мальчишкой хотелось мне в небо нырнуть - я шагнул, и накрыт с головою. Тут бы мне и конец... Но прохожий еврей услыхал мои вопли и в ту же минуту оказался в воде... До конца моих дней я спасенье своё не забуду. До конца моих дней отражаюсь в реке моей юности... Болен не Бугом, но - небом. И предчуствие чуда как в том пареньке, тех же птичек кормлю тем же хлебом. Из цикла "Четыре песни разума" (Вступление) Когда я был небольшого роста, но уже ходил своими ножками, и надвигались детские страсти и огорчения, я поступал очень просто: прикрывал глаза ладошками от страха и смущения. Но вот я взрослый – и нет больше власти нет мочи ладонями остановить несчастье... Даже если не прикрыть, а вырвать очи – не унять напасти. а.Песнь авраамовой расы С тех пор, как мы победили стихии воды и огня, царями себя возомнив – с тех пор стонем: крадётся за нами огонь – и мы горим, вода настигает нас – и мы тонем. Поскольку и древо и камнень, пред коими падали ниц, повержены нами пред нашим Предвечным, постольку тень смерти от тех же деревьев касается лиц, и камень любой, упираясь, не хочет в постройку. А тем, что ваалам служили – с тех дней до креста мы дали понятье Единого – помнят и знают, но вечно проклятия их изрыгают уста, и кровь их черна, и душа их от злобы пуста, замшелых ваалов их вечно манит нагота, и идолов вновь нашей кровью живою питают. Но стоит их душам проснуться, и видим мы их у наших колодцев, припавшими к нашей водице. Давида псалмы просветляют их мрачные лица – Ведь все их молитвы – от наших речений святых: В тоске без предела – СЭЛА! Скорбя и ликуя – АЛИЛУЙА! И камень на камень – АМЭН! б. Властелину грядущего Оставшийся один средь беснованья Валов морских, спасения не чает. В бутылку он кладёт своё посланье И море эту почту принимает. И доставляет. Но, увы, не сразу. Так и поэт: он посылает слово Для человека дальнего, родного, Несущего величие и разум, Грядущего в лучах венца златого. То слово есть душа, и нет в нём лжи – Ключ нотный от симфонии грядущей, В торжественном звучании могущей Соединить прозрений миражи, Давидовой постройки чертежи, Земные выси, пропасти и кущи. То слово есть душа моя. То слово Ключ огненный от ужаса изгнанья, Которым Рим отгородил сурово Себя от нас и нас от Мирозданья. Но слышу я из огненного гула В душе смятенье бедного Саула. Живу я от погрома до погрома, И даже в ликованьи возрожденья Один среди израилева дома Впадаю в бесконечные сомненья: Не станет ли смертельным для страны Огонь неопалимой купины? Мне не пройти и четырёх шагов Без царского венца и облаченья, Что в будущем сокрыты. Я готов Войти в грядущее, и слышу пенье, И наслаждаюсь воинской музыкой Вблизи царя в моей стране великой. Но ужас мой – Агага призрак в стане. И если – как когда-то – царский меч Вернётся в ножны, позабыв рассечь Врага извечного – пророк восстанет, И заглушит моления и крики Треск разрываемых одежд владыки. И страх меня заране леденит: За тем Саулом не взойдёт Давид, Но тот Саул промчится метеором, Прочертит твердь в своём паденьи скором, Блеснёт и сгинет... И его могила От Тигра не отыщется до Нила. О, Всеблагой! Призри на наши стоны, Пошли вождя, достойного короны! в. Песнь вечная тоски непреходящей... Все думы наши – облака во тьме Ночей глухих на реках Вавилона. Все упованья – на просвет в судьбе, На огнь святой, что от земного лона Раздует светозар в кромешной мгле, И радость воцарится на земле. Но длится ночь, и мы вопим до неба: Довольно! Не выносит наша плоть Плевел, камней и терний вместо хлеба... Почто терзаешь чад своих, Господь?! Но горе свет несущему стране, Томимой безысходностью страданий. Он отнимает сладость упований У тех, что лишь мечтают об огне. И первый луч, пустыню озаря, Падёт на перекошенные лица – В них ненависть, из гневных уст струится Ветр яростный, смертельный для огня. И, плача, восклицает свет дарящий, Над углями судьбу свою кляня: Почто терзаешь, Господи, меня?! Песнь вечная тоски непреходящей... г. Быть сущим в окруженьи отражений Вино, и ты не радуешь, вино! В кошмарах снов лишь яви продолженье. И сердце тосковать обречено Среди сынов безумных поколенья – Несчастных, торопящихся упиться Из чуждых кубков... Как с душой провидца, Быть сущим в окруженьи отражений?! В крови его извечная забота О святости давидового дома, Народа свет, границ его оплот, Щиты его на вражеских воротах, И каждое движенье или слово Таит величье царского служенья, В котором он родился и живёт. Непонятый. Дышать не может он Их воздухом – их пропитавшим смрадом. И невозможно объяснить толпе, Что это не пиджак на нём - хитон, Что был на муже, шедшем от Арнона, Или на том, спустившемся с Гилада, Иль на омытом в водах Иордана – Осла оставил и пошёл себе... Сквозь время, замыкающее круг, Сквозь время, изогнувшееся гадом... И вдруг очнулся здесь... сегодня... рядом... Среди несчастных - сам сплошная рана, Очнулся вдруг... Быть сущим в окруженьи отражений. Послесловие Что там в грядущем? То, что в прошлом зрело. Во тьме преданий будущим живу я. И песнь моя сожжёт сердца, как пламень. СЭЛА! АЛЛИЛУЙА! АМЭН! ===================== Приложения --------------------------- Работа над переводами продолжается. Варианты представленных здесь текстов находятся в процессе правки. Благодарю семинар переводчиков при доме Ури-Цви Гринберга в Иерусалиме - руководители литераторы Инна Винярская, Игорь Бяльский и Зеэв Султанович - за организацию семинара и профессиональную поддержку этой работы. Послушать переводы в моём исполнении можно здесь: Послушать, как это звучит на иврите в исполнении Зеэва Султановича, а также его подстрочные комментарии здесь: Тексты оригиналов на иврите здесь: Сайт, посвящённый 110-летию поэта: --------------------------- «Плачем этим живи, переплавь его в песнь...» биографический очерк (в сокращении) Великий еврейский поэт 20 века Ури-Цви Гринберг родился в 1896 году в местечке Белый Камень неподалеку от Львова. Его детство и юность прошли во Львове, куда родители привезли его полуторагодовалым ребенком. Происходя из семьи галицийских хасидов, Гринберг с детства знал идиш и иврит. На этих языках в 1912 г. он опубликовал свои первые стихи. В дальнейшем все его творчество связано с ивритом и идишем почти в равной степени, и лишь к концу жизни он полностью перешёл на иврит. Во время Первой мировой Гринберга мобилизуют австрийцы, и он участвует в тяжелейших боях на сербском фронте. В ноябре 1918 г. он становится свидетелем жестокого еврейского погрома, учиненного во Львове поляками. Именно тогда он начинает понимать, что несет евреям грядущий век и сколько еврейской крови в нём будет пролито. До 1923 г. Гринберг живет в Польше и Германии, увлекается экспрессионизмом, работает в еврейских журналах, пишет стихи, широко используя классический литературный иврит... У.-Ц.Гринберг переселился в Землю Израиля в 1923 г. Приехав в Палестину, он активно выступал против тех, кто ведет политику примирения с арабами и компромисса с англичанами. Гринберг – противник компромиссов. Его идеал - великое еврейское государство, простирающееся до Евфрата, завещанное праотцами, способное стать домом для евреев и убежищем для гонимых в условиях поднимающего голову нацизма. Из-за своих убеждений он был вынужден временно покинуть Эрец-Исраэль и провести 1932-39 годы в Польше, где он познакомился со страшной европейской реальностью тех лет. Анализируя ситуацию, Гринберг предвидел и раздел Польши между Германией и СССР, и массовую гибель евреев в годы второй мировой войны. Вся семья поэта погибла в Катастрофе, и эта страшная боль не покидала его ни на миг до конца жизни. Важнейшие поэтические произведения У.-Ц. Гринберга собраны в книгах «Дворовая собака» («Келев баит»), «Книга укора и веры» («Сефер а-китруг вэ-а-эмуна»), «Улицы реки» («Реховот а-наар»). Говорят, что однажды израильский поэт Йегуда Амихай сказал: «Я – пророк прошлого, Гринберг же – пророк настоящего и будущего»... Пророк Ури-Цви Гринберг умер в 1981 году, признанный как великий поэт Израиля, но так и не понятый большинством современников. Я. Либерман. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
