Из авторской рубрики «Зеленый диван»

 

Гарри Гольди... Когда мне сказали, что эта знаменитость живет в Канаде, то я сразу решил, что он станет очередным героем «Зеленого дивана». Мы давно договорились об интервью. Но все это время что-то мешало нам встретиться: мой будущий герой, известный в деловых кругах бизнесмен, часто бывал в разъездах, а потом идея рассказать о живой легенде советской эстрады как-то сама по себе забылась. Но вот теперь его большая занятость в делах и прирожденная скромность, наконец, пали под моим журналистским напором: повод был, что ни есть значительный – в апреле блистательному исполнителю песни исполняется 85 лет (поздравляем!). Именно от него, элегантного и раскованного иностранца, массовый советский слушатель впервые услышал в полном блеске сотни джазовых произведений западных авторов.

 

ЖИЗНЬ, КАК ПЕСНЯ

 

Наша беседа началась, как обычно, на редакционном зеленом диване, потом продолжилась в офисе господина Хеммы Голдфельда (это его настоящее имя), а завершилась у него дома: надо было просмотреть двадцать (!) альбомов фотографий... А, вообще, материала набралось на целую книгу, и я нисколько не пожалел, что потратил целых десять часов (правда, с двумя перерывами) на интервью, которое мне доставило огромное удовольствие. Оно - лишь фрагмент нашего пространного разговора, и я еще постараюсь вернуться к нему...

 

1.ВУНДЕРКИНД ИЗ ХАРБИНА

 

- На каком языке нам с Вами будет удобнее беседовать: английском, французском, испанском, немецком, китайском, русском, иврите, идиш? – весело и с каким-то мальчишеским озорством спросил гость.

- Конечно, на китайском, - поддержал шутку я, - какой диалект предпочитаете?

- Любой, хотя у меня есть большие сомнения по поводу Вашего китайского (собеседник, как ни странно, оказался прав). А мой китайский стал для меня вторым родным языком на целые двадцать пять лет...

- А первым?

- А первым – английский, и только третьим – русский. Но, учитывая, что я говорю с русскоязычным журналистом, давайте перейдем с английского на «великий, могучий».

- Ваше благородство я уже оценил и, надеюсь, эту оценку разделят и наши читатели...

- Отлично. Предвижу Ваш вопрос по поводу китайского языка. Этому есть простое объяснение. Я – не китаец, я – еврей, родившийся в Китае.

- Вы и вправду не похожи на китайца. Далеко же Вас занесло...

- Это не меня занесло, это мои родители, не разделив восторгов по поводу прихода к власти Советов, бежали, как и миллионы россиян: кто - на Запад, кто – на Восток. Так мы очутились в Харбине, где, как и во многих городах Китая времен демократического правления президента Чан Кайши, существовала процветающая русская колония, давшая миру многие талантливые имена. Рано проявил свои способности и я: единственный из пяти братьев стал приобщаться к музыке и уже в одиннадцать лет солировал в синагогальном хоре, которым руководил знаменитый в то время американский педагог Илья Давидович Кушнир.

- Эдакий еврейский вундеркинд китайского разлива...

- Вот-вот. Меня так и называли – «вундеркиндом Хеммочкой». Во взрослом хоре я был самым маленьким, так что приходилось вставать на стул, чтобы быть в один рост с остальными певцами.

- Вы прямо, как когда-то Федор Шаляпин,

о котором Алексей Максимович Горький рассказывал, что в детстве тот тоже явно выделялся в хоре, но только лишь потому, что его громовой бас буквально заглушал всех. - И у меня тоже был необычный голос, конечно, не такой сильный, как у великого Шаляпина, но, по определению Кушнира, редкий по красоте меццо-сопрано. А Вы как будто специально Федора Ивановича вспомнили. Мне посчастливилось быть ему представленным в 1935 году, когда он приехал на гастроли в Шанхай. «Этот симпатичный мальчик тоже поет?» - поинтересовался у моего отца маэстро и, услышав утвердительный ответ, добавил: «Очень надеюсь, что он станет большим певцом. Во всяком случае, я ему желаю этого» - и ласково похлопал меня по щеке. Я до сих пор, спустя шестьдесят шесть лет, чувствую тепло его ладони... К этому времени мы уже уехали из Харбина, из-за страшного наводнения город был буквально затоплен. В Шанхае шефство надо мной взял другой талантливый русский педагог Владимир Григорьевич Шушлин.

- Ну и память у вас, Хемма...

- Резервы человеческой памяти неисчерпаемы, Геннадий. Согласитесь, что запоминается до мельчайших подробностей именно то, что тебя взволновало когда-то.

- Верно, я тоже многое помню. Но простите, я перебил вас...

- Так вот, у Шушлина я прошел полный курс по вокалу, стал давать сольные концерты, причем на лучших сценических площадках города и в сопровождении прекрасных оркестров. Местная пресса меня взахлеб хвалила, и мне даже стали подражать, особенно моему исполнению еврейских и русских песен, которых я знал великое множество от своего незабвенного отца Вениамина, кантора. Так малыш Хемма стал популярным, и я до сих пор его вижу как бы его со стороны...

- Он Вам нравится?

- Еще бы. Я горжусь им, как и своим прошлым, вообще. И настоящим тоже. Когда я смотрю в зеркало и вижу свои еще нестарые глаза, это вселяет в меня новые силы.

- Вы считаете, человек должен себя любить?

- Обязательно должен. Если есть за что, конечно. И себя любить, и других тоже. На моей памяти не было людей, которых я ненавидел. Кроме двух, правда...

- Кого это, если не секрет?

- Кого? Сталина и Гитлера!

- Их многие ненавидели...

- Ненавидели честные, порядочные люди. Знали за что. Вообще, прежде чем придти к подобному серьезному выводу, надо хорошенько подумать. Я, например, никогда не спешил быть судьей. Говорят, не суди...

- Но мы отвлеклись. Если можно, вернемся к малышу Хемме. Как он шел к мастерству и признанию?

- Моим первым администратором стал отец. Он организовал инструментальное трио, которое работало только со мной, – рояль, виолончель, скрипка. В его сопровождении мы давали концерты один за другим и срывали дружные аплодисменты. Мне это льстило. А популярная в те годы «Шанхайская Лилия», песня о городе и любимой женщине, стала настоящим шлягером. Хотите, спою? (Мой собеседник напевает красивую мелодию и на глазах буквально молодеет...). Красивая вещь, правда?

- Очень.

- Но потом стало не до песен. Шла война с японцами. Едва она закончилась их капитуляцией, как страну захватили доморощенные агрессоры – 8-я маоцзэдуновская армия, и перед моей семьей опять встала дилемма: как и в этот раз вовремя сбежать от коммунистов. В то время разрешения на эмиграцию в такие благополучные страны, как США, Австралия, Великобритания, надо было ждать, как минимум, два-три года, а оставаться в опьяненном победой над Гоминданом коммунистическом Китае было небезопасно. В те годы советская пропаганда в Китае работала настолько эффективно, что многие русские иммигранты поверили в нее. «На одной шестой части земного шара торжествуют свобода, братство, справедливость и счастливая жизнь! Не надо верить буржуазным писакам! Не может быть, чтобы все 250 миллионов лгали» - убеждали они колеблющихся. Наивные люди в это поверили. Поверили, в конце концов, и мы. Собрали все нажитое за долгие годы и сели на советский пароход «Смольный», шедший во Владивосток... «А оттуда, - размечтались мы, - виза в Канаду, и гуд бай, Азия, гуд бай, СССР!»...

- Нетрудно догадаться, что ваше прощание с Советским Союзом несколько затянулось...

- Чуть-чуть. Всего на каких-то двадцать пять лет...

 

2.В СТРАНЕ ПОБЕДИВШЕГО СОЦИАЛИЗМА

 

- А каким было ваше первое свидание с СССР?

- Знакомство запомнилось на всю жизнь. Пришли мы в Находку. Перед тем, как корабль причалил к берегу, все семьсот пассажиров высыпали на палубу - нарядные, разодетые, все в золоте и бриллиантах, нацепили на себя самое дорогое, праздничное, хотели произвести впечатление на советских людей.

- Произвели?

- Еще какое! Едва несколько нетерпеливых молодых людей, в том числе и я, легкомысленно сбежали по трапу, как раздался окрик пограничников: «Стой, стрелять буду!». Мы были ошарашены таким приемом. Стрелять?! В нас, мирных эмигрантов? Это за что, позвольте спросить?! «Все назад! Все на контроль!» - продолжали кричать солдаты, и мы, обескураженные, ретировались. Свой багаж сгружали сами. Было что. Только наша семья привезла тридцать шесть сундуков с домашним скарбом, ведь мы ехали надолго, если не навсегда. За четыре отведенных на разгрузку часа удалось кое-что спустить на берег. Нас выстроили, проверили документы, и тут я впервые столкнулся с местными нравами. Для того, чтобы не распаковывать все на досмотр, один солдатик посоветовал мне подарить таможеннику пару отрезов и золотые часы – «в знак дружбы». Только тогда я получил долгожданные крестики мелом на каждое место. Это было ужасно: я впервые в своей жизни дал взятку! Многие последовали моему примеру, а «недогадливые» простояли еще десять долгих часов.

Наконец, появился статный офицер и торжественным голосом сказал: «Товарищи иностранцы! Поздравляем вас с прибытием в СССР! Сейчас вас отвезут в гостиницу. Пожалуйста, соблюдайте порядок. Вы все должны пройти карантин. У нас с этим делом строго...».

- И как вам показались находкинские отели?

- Это был второй и более продолжительный шок. Нас разместили в... бараках, грязных и сырых, где вместо кроватей стояли нары и был один-единственный клозет... во дворе - на всех! Наша интеллигентная публика, состоявшая в основном из врачей, юристов, инженеров, артистов, бизнесменов, от этих условий и непосильной работы была просто в ужасе. А одна мадам, так та, вообще, впала в депрессию и все восемнадцать дней карантина проплакала.

- Так вы попали в лагерь для заключенных?!

- Именно в лагерь, обнесенный колючей проволокой и сторожевыми вышками. Кормили нас мороженной сырой рыбой и мерзлой картошкой, иногда давали свежую морковь. Люди, особенно дети, стали болеть, а один старик все время причитал: «Вейзмир! Что мы натворили, Циля?! Надо было уже оставаться с китайцами...». Но причитай - не причитай, казалось, изменить что-либо уже было невозможно. Но это только казалось, потому что через неделю в лагере вспыхнул самый настоящий бунт.

- Нашли где бунтовать...

- Представьте себе, что группа молодых людей, в которой особенно усердствовал я, ворвалась в комендатуру, связала конвоиров и главного коменданта - всем ненавистного майора Ильина, который кричал, что поставит нас к стенке, как только прибудет подкрепление. «Подкрепление» прибыло только через два дня. Возглавивший его старший офицер из Главного переселенческого управления МГБ полковник Пискун выстроил всех нас, вызвал освобожденного Ильина, извинился перед нами, как он выразился, «за хамство» и... у всех на глазах сорвал с коменданта офицерские погоны, пригрозив ему Колымой.

Мы торжествовали победу. Был объявлен свободный режим, разрешен выход в город в магазины и на базар, а еще через несколько дней нам дали список городов и поселков, куда мы могли выехать на постоянное жительство. Но на два года запретными для нас стали Москва, Ленинград, столицы союзных республик. Пискун советовал ехать на Алтай. «Это настоящая советская Швейцария» - убеждал он нас. Но наша семья избрала Кемерово – «промышленный и культурный центр Кузбасса». Мне особенно понравилось слово «культурный». Я же певец, артист!..

- И что было дальше? По Вашему рассказу фильм можно снимать...

- Хорошая идея! Причем многосерийный. Возьметесь?

- Вряд ли. У меня газета, институт, работа на телевидении и радио... Мне бы с этим справиться...

- А жаль. Я думаю, у Вас бы это хорошо получилось.

- Спасибо за то, что верите в меня. Но если Вы не против, продолжим.

- Потом нам подали состав, состоящий из вагонов... для скота.

- Трудно представить себе такое...

- Вот и мы думали, что все увиденное - мираж. Было испытано уже проверенное средство - бунт, и через пять часов женщин и детей посадили в нормальные пассажирские вагоны, а нас, мужчин, - все-таки в телячьи! Но мы и этому были рады. Состав тронулся, и я, как и полагалось в подобном случае, испытывал «телячью радость» оттого, что кончился этот кошмар. В последний раз я взглянул на полковника Пискуна. Он стоял на перроне один и, как мне показалось, опустил голову. От стыда, наверное...

- А Вам петь не хотелось от радости?

- Не только хотелось, но и пелось. Со мной ехал прекрасный пианист Зозулинский. Так у него с собой был аккордеон, и мы с ним исполнили «Киндерлех мир зайнен, солдатн».

- Песня, что называется, на тему...

- И вправду, как будто о нас. Вы знаете идиш? (Поет). И вот мы приехали в Кемерово. Вышли из вагона, полной грудью вдохнули, как нам показалось, свежий воздух свободы и тут же... чуть не задохнулись. Над городом стоял желто-зеленый смог, и дышать им было невозможно. Но человек, как известно, существо выносливое и ко всему привыкает. Надышавшись кемеровским «живительным озоном», я немедля отправился в местный театр оперетты, где, к своему удивлению, уже через пару дней был принят в основной состав труппы. Когда на мой первый спектакль пришла нарядная публика, я подумал, что то, что видел днем, было дурным сном: вместо мужчин в длинных, грязных шинелях и женщин в почти черных от копоти телогрейках в зале сидели разодетые, красивые люди. Помню, с каким подъемом я спел своего «Черного орла» в «Роз-Мари» и как долго кланялся в ответ на аплодисменты.

- И началась Ваша новая жизнь в Кузбассе?

- Эйфория прошла быстро. Жить практически было негде. Я подумал, подумал и, несмотря на запрет милиции, где нас всех взяли на учет, сел в поезд и укатил в Москву. Вот там-то я и увидел цивилизованный город, нормальных людей в нормальной одежде. Они улыбались, оживленно разговаривали и производили впечатление вполне довольных жизнью.

Мой визит в Министерство культуры можно было посчитать успешным, хотя первая фраза ответственного чиновника ничего хорошего не сулила: «Москва - не для вас, уважаемый гражданин, хотя, впрочем...». Это «впрочем» означало, что тема не закрыта, и я вскоре получил направление в старинный русский город Владимир - режиссером Дома народного творчества и по совместительству (как раз открылась вакансия) главным администратором областного драмтеатра. - Завидная карьера для иммигранта...

- И я так считал, и это придавало мне силы. Во Владимире я не только занимался административной работой, а еще усердно изучал русскую сценическую речь. Там подружился с замечательными актерами Евгением Евстигнеевым (он переехал из Горького) и Владимиром Кашпуром. Эта дружба подтолкнула меня и на актерские пробы, оказавшимися вполне удачными, хотя я прекрасно понимал, что мое призвание - это песня.

- Вы и в театре пели?

- Нет, как раз этого мне не разрешали без визы Главного управления Минкультуры РСФСР. Долго я добивался права быть прослушанным авторитетной комиссией и, наконец, его получил. Когда я ей пропел весь свой джазовый репертуар западных композиторов, все дружно зааплодировали, а начальник управления Саламанов сказал: «Это было восхитительно, я обожаю джаз! Но работать на советской эстраде Вы не будете по трем причинам: во-первых, в Вашем репертуаре нет советской песни; во-вторых, тематика представленных сочинений идеологически не выдержана и, в-третьих, если я разрешу Ваш выход на сцену, меня снимут с работы, исключат из партии и... (тут начупр выразительно показал на свой висок). Я решил, что моя «песенка спета»...

 

3.СМЕРТЬ, ДАВШАЯ... ЖИЗНЬ

 

- Вернувшись во Владимир, где уже жила моя семья, я крепко задумался: «Разве такой я безвольный человек? Зачем тогда годы странствий и лишений? Я должен петь! Без этого нет мне жизни!». Надо признаться, думал я недолго. В очередной раз «сорвавшись» в Москву (благо, столица рядом – всего 180 километров), я встретил таких людей, о которых и сегодня вспоминаю с глубокой благодарностью и трепетом. Какие имена, сами посудите: Игорь Ильинский, Владимир Хенкин, Иван Любезнов, Борис Бабочкин... На радость быстро сменилось тревогой – началось позорное «дело врачей», Лидия Тимашук ходила в героинях, а над евреями сгустились страшные тучи. Мне казалось, что еще немного, и меня вместе с сотнями тысяч моих собратьев отправят далеко на Восток, откуда я так тяжело пробирался, хотя и на советский, но все же Запад... Но тут неожиданно умер Сталин, и пусть это не покажется кощунством, физическая смерть тирана дала мне творческую жизнь.

Вскоре под патронажем Анастаса Ивановича Микояна (чем он тогда только ни занимался!) в Москве открылся первый в Союзе концертный зал-варьете, расположившийся в гостинице «Советская». Неожиданно меня пригласили туда на работу. Вот там-то я и получил свою долгожданную, причем самую высокую эстрадную категорию. Это произошло после того, как я выступил в помещении летнего сада «Эрмитаж» со своей обширной программой «Песни народов мира» в сопровождении джазового секстета, в составе которого были лучшие московские музыканты. Это была победа!

- И, наконец, во весь голос запел Гарри Гольди...

- Запел, и пение мое (с моим репертуаром!) заслужило восторженную оценку Марка Фрадкина, Леонида Утесова, Дмитрия Покрасса... В 1954-м неожиданно заболел Леонид Осипович, говорили, очень серьезно (как потом, к счастью, оказалось, из-за ерундовой причины: где-то в пищеводе застряла рыбья кость, и это давало такую клинику, что онкологи поспешно поставили свой страшный диагноз). В знаменитом джаз-оркестре Утесова музыкальным руководителем был Вадим Людвиковский, а к солистам - певицам Александре Коваленко, Капитолине Лазаренко, чечеточникам братьям Гусаковым, фокуснику Арутюну Акопяну - добавился и Ваш покорный слуга.

- Хемма, я еще в самом начале нашей беседы хотел спросить: как родился Ваш звучный артистический псевдоним?

- А разве я не говорил? Еще в Шанхае, когда я учился в public school, учительница английского языка, однажды объявив мое выступление на школьном вечере, взяла и сократила мою фамилию. А потом предложила упростить и имя. Так я и стал Гарри Гольди.

- Таким Вас запомнили миллионы любителей советской эстрады. Уже в одном имени было что-то «заграничное»: Гарри Гольди! «Западников», которых во времена хрущевской «оттепели» явно прибавилось, да и, вообще, поклонников джаза это привлекало, хотя, я помню, главным Вашими козырями были голос, внешность и репертуар.

- Откуда Вы можете помнить это, я на целых двадцать лет старше Вас!

- Ну и что? Мы однажды встретились с Вами – в 1956 году в Тбилиси... Точнее, я Вас видел, слышал, а Вы меня - нет. Я был в числе многочисленных зрителей Вашего концерта в летнем саду Грузинской филармонии...

- На Плехановском проспекте! Нет, этого не может быть!

- Почему же? Я был завсегдатаем эстрадных концертов с ранних лет...- Да... Мне бы Ваши годы, молодой человек...

- А мне – Ваши...

- И то верно. У каждого возраста – своя прелесть...

- Кажется, я вовремя вспомнил Грузию? Ведь там Вы работали, и не один год... Как Вы, вообще, попали в Тбилиси?

- Это отдельная история. Вы правильно вспомнили 56-й. Именно тогда, когда, казалось, я достиг многого, мне пришлось уехать из Москвы. Почему, спросите Вы. Отвечу: причина, что ни есть прозаическая - Мосгорисполком мне окончательно отказал в прописке; город – режимный, а я все еще иностранец. А в Тбилиси меня встретили, как родного. При филармонии организовали прекрасную гастрольную группу «Песни Гарри Гольди», один из первых концертов которой Вы и посетили. Замечательный композитор Гоги Цабадзе специально для меня написал песню «Толиа», я пел ее по-грузински. Вот послушайте (поет). Ну, как Вам мое произношение?

- Как у настоящего карталинца!

- Смеетесь?

- Нет, совершенно серьезно. Кстати, потом эту песню включила в свой репертуар популярная певица Лили Гегелия...

- Да, было время золотое... Мы объездили всю Грузию и весь Союз, и везде нам сопутствовал горячий прием. Люди тянулись к прекрасной зарубежной джазовой классике. Вовсе не потому, что не ценили свою, отечественную, они понимали, что советский джаз - явление вторичное, а вот родился джаз все-таки на Западе...

- Я всё порываюсь спросить и каждый раз забываю: кто Ваш кумир?

- Из певцов? Бинг Кросби. Это был великий вокалист, великий джазмен, и знаменитый Фрэнк Синатра ему здорово подражал. А среди инструменталистов? Ну, тут можно вспомнить изумительные оркестры Гленна Миллера, Каунта Бейси, Дюка Эллингтона, Томми Дорси, Гзевьера Кугата, Рея Энтони и, конечно, Бенни Гудмэна...

 

4.ПО СТОПАМ ПОЛЯ РОБСОНА

 

- Вот Вы, рассказывая, о своих первых шагах на эстраде, упоминали еврейские песни. Исполняли ли Вы их Союзе?

- Тут Вы затронули мое больное место. Это было, пожалуй, единственное, что мне никак не удавалось сделать. Еврейские песни мне вычеркивали из репертуара с завидным постоянством. Было обидно и больно. Их пел весь мир, а три миллиона советских евреев не могли насладиться прекрасным песенным творчеством своего народа.

- И все же пели их, эти песни, хотя и немного - Анна Гузик, Михаил Александрович, Сиди Таль, Нехама Лившицайте, даже Леонид Утесов со своей дочерью Эдит...

- Но давайте не будем забывать, что пели они только на пластинках. А живого выступления я что-то не припоминаю. Кстати, Вы упомянули незабвенного Леонида Осиповича. Я что-то не слышал его еврейских песен, разве что его одесские шлягеры были с явно еврейской музыкальной окраской...

- А «Десять дочерей»? Хотите, наберусь наглости и пропою?

- Ой, чудно, давайте! Лиля, - это Хемма зовет свою супругу) - иди, послушай, нам Геннадий сейчас споет редкую вещь на русском и идиш. ...Спасибо большое. Действительно, замечательная песня. А это, а это: «Один длинный, два коротких – это ко мне. Есть еще красавица? Но как это вам нравится?!». Класс! Как это Вы ее запомнили?! Она ведь достаточно сложная: три разных ритма, а слова, слова чудесные какие, а заключительный фрейлехс?! Фантастика! Слушайте, спойте ее у меня на юбилее, я Вам поставлю голос!

- Нет уж, петь, когда рядом Гарри Гольди... А вот, напеть, я напою... Кстати, эту мелодию я как-то сыграл музыкальному руководителю Московского Камерного еврейского театра Мише Глузу, он обещал ее исполнить в чудесном мюзикле «Ломир але инеймен!» - «Давайте все вместе!».

- Но это было уже в то время, когда я не жил в Союзе.

- Наверное. Но знаменитый протест Поля Робсона не можете не помнить...

- Это помню. Великолепный, мужественный был человек...

- А какой ведь был пассаж! Преданный друг Советского Союза, кумир миллионов советских слушателей, взял и демонстративно прервал большие гастроли по СССР, когда ему в Москве вычеркнули из репертуара еврейские песни. Это был поступок!.. С тех пор Робсон больше не приезжал в Россию...

- Прерванные гастроли – это скандал, да еще какой! Я знаю это по себе.

- И у Вас такое случалось?

- Почти случилось, однажды.

- Что значит «почти»?

- Почти - значит, обошлось. А дело было в Хабаровске, куда мы приехали по приглашению директора Краевой филармонии, замечательного человека Димы Калмыкова. График концертов был составлен на два месяца вперед, да и билеты разошлись за несколько дней. И вдруг перед самым первым представлением прибегает Калмыков: «Гарри, мы горим!». «Почему горим, что случилось?». «Читайте!» - и протягивает мне «Советскую культуру». Я взглянул и обмер: на первой странице - разгромная статья с жуткой карикатурой: я - в ковбойской шляпе, с мешком, на котором нарисован громадный знак доллара, держу вожжи, и кони несут сани в пропасть! Это я, значит, американский прихлебатель и космополит, пропагандирую враждебную простому советскому человеку музыку, демонстративно отвергая все отечественное и, конечно, самое лучше в мире, и пою свои гнусные песни на «псевдоанглийском» (?!). «Не берите в голову! - философски посоветовал я расстроенному Диме. - Газета нам не указ...». Но на следующий день Калмыков уже не говорил, он просто кричал: «Они все-таки сорвали гастроли! Читайте теперь вот это!». «Это» - была телеграмма от начальника отдела по делам искусств Министерства культуры РСФСР некого Щипалина. Товарищ Щипалин был краток: «Немедленно отменить все гастроли группы Гольди по всему Дальнему Востоку!».

Калмыков был в отчаянии, а я, как ни странно, рассуждал, как мне казалось, логично: ведь должна же быть хоть какая-то управа на самодура! Быстренько составил текст телеграммы-протеста и разослал ее в адреса министра культуры Союза Екатерины Фурцевой, самому Никите Сергеевичу Хрущеву, председателю ВЦСПС (уже не помню его фамилию) и стал ждать.

 

5.МИР НЕ БЕЗ ДОБРЫХ ЛЮДЕЙ...

 

- Зато Калмыков ждать не хотел. Он решил действовать немедленно. В то время первым секретарем Хабаровского крайкома КПСС был, кто бы Вы подумали? Да, да, Леонид Ильич Брежнев! И вот вместе со мной Калмыков решил «идти на штурм» неофициальной загородной брежневской резиденции. Когда мы приехали туда, оказалось, что Брежнев занят - он играл в бильярд со своим закадычным дружком, командующим Дальневосточным военным округом Родионом Яковлевичем Малиновским. Знакомые охранники предупредили, что попасть к нему можно будет только, если кто-нибудь из нас успеет просунуть голову в приоткрываемые через каждые полчаса для официантки двери. И Калмыков успел: «Леонид Ильич, дорогой, спасите!» - почти прокричал он, когда увидел «домашнего» Брежнева – в майке и трусах. Надо сказать, что будущий партийный вождь был на редкость демократичным в общении. По крайней мере, в то время. Выслушав Калмыкова, все время нервно кивающего на меня, он сдвинул свои знаменитые брови и сказал: «Бардак какой-то! У меня Галка (дочь Брежнева - Г.Д.) всем билеты уже взяла. Давайте, валяйте ваши концерты, орлы, я отвечаю...».

И гастроли начались. К этому времени подоспела еще одна телеграмма – от начальника Главного управления по делам искусств союзного Министерства культуры Холодилина. Она была, как будто скопирована с первой. Только вместо слова «прекратить» было «разрешить». Концерты шли по плану и собрали рекордное количество зрителей, все были довольны: и я, и Калмыков и, говорят, даже сам Брежнев, который был лаконичен: «Хорошо поет этот парень, жалко я не знаю языков, но больно за душу трогает, черт!..». Самое главное, были довольны зрители.

- Особенно, наверное, зрительницы... Еще бы: прекрасно поющий красавец...

- А что, и вправду я был ничего, а?

- На комплимент напрашиваетесь...

- Комплименты тоже нужны, дорогой. Без них жизнь сера и скучна.

- Что верно, то верно. Ну и чем же закончились те гастроли?

- А закончились они приемом в Москве у Екатерины Алексеевны Фурцевой. Она была очень любезна и извинилась за глупую, как она выразилась, самодеятельность подчиненных. «Я знаю, - сказала она, - Вы достойны выступать на любой сцене». «Вы слышали когда-нибудь меня?» - удивился я. «Нет, - ответила министр,- но я очень доверяю вкусу моих близких друзей, побывавших на Вашем концерте в Ялте...». Только потом я узнал, что она имела в виду знаменитых Ивана Козловского и Самуила Самосуда.

- И все-таки странно, что чиновники от культуры могли вот так, ни с того, ни с сего отменить такие продолжительные гастроли, сулившие немалые выгоды его устроителям.

- Конечно, была причина. И заказная статья, и дурацкий приказ были инспирированы неким С.Рейнером из Гастрольбюро СССР, мимо которого проплывал солидный куш.

- Очень похоже на теперешние российские нравы – дележ пирога...

- Грустно, если это так...

- Что было дальше? Фурцева сделала Вас москвичом?

- Я не просил ее об этом. Ярлык «иностранец» прочно прилепился ко мне, и я уехал почти за границу - в Латвию. Там эту проблему быстро решили - за пять дней я стал рижанином.

- И продолжали концертировать?

- Да, три года выступал от Московской филармонии, а потом еще пять лет - от Белоруссии - заявки на мои концерты продолжали поступать со всего Союза. Потом я стал начальником концертного отдела Латвийского Бюро пропаганды советского киноискусства, и на этом моя песенная карьера в СССР закончилась...

- Как же Вы жили потом без песни?

- Нет, я пел, но не с большой эстрады, а так - дома, для друзей. Я всю жизнь пою. Не могу без этого. Это смысл моей жизни и сейчас.

- А после Латвии – «вперед, на Запад!»?

- Так уж сразу и «вперед»... Только в 65-м я подал заявление на эмиграцию в Канаду.

- Почему именно в Канаду, можно полюбопытствовать?

- Знаете, у каждого человека есть своя голубая мечта. Еще в Шанхае я думал о Канаде. Все годы пребывания в Союзе я старался узнать о ней как можно больше. Так что еще до приезда в эту страну я полюбил ее. В ожидании разрешения я просидел семь лет и за это время получил двадцать два отказа!

 

6.ГОЛУБАЯ МЕЧТА ДЕТСТВА

 

- Своего рода рекорд...

- Правда, в Книгу Гиннеса я не попал, но когда в 72-м, наконец, очутился в Канаде, обо мне писали все газеты. Интерес подогревался еще и тем, что моя судьба решилась на высшем канадско-советском уровне: после настойчивых просьб канадского правительства моим персональным делом занялся председатель Совмина СССР Алексей Николаевич Косыгин.

И вот я - в долгожданной Канаде. Мне сразу вручили письмо от тогдашнего премьер-министра Пьера Эллиота Трюдо, который, в частности, написал мне такие слова: «Я рад, что мои усилия увенчались успехом, и Вы получили возможность воссоединиться со своими братьями в Канаде. Я надеюсь на Вашу успешную жизнь в нашей, а теперь и Вашей стране». И мне казалось, что даже в мои 50 передо мной, человеком довольно известным и владеющим в совершенстве несколькими языками, откроются все двери. Но иммиграция есть иммиграция, и правы те, кто говорят, что даже при идеальных ее условиях - это все равно стресс.

- Вы продолжили свою песенную карьеру в Канаде?

- В то время все лучшие силы канадской эстрады уехали в США. Я предложил Джону Бассету на Сity-TV создать большую этническую вокально-инструментальную телепрограмму. Мой проект понравился, но до его осуществления дело почему-то не дошло... Я долго ждал, а потом махнул рукой на все это и пошел служить к знаменитым братьям Райхманам в их «Olympia and York Development». Потом открыл свой бизнес, и вот почти тридцать лет занимаюсь автотранспортными перевозками.

- Как-то у Вас жизнь делится на четверти: двадцать пять лет в Китае, столько же в Союзе, чуть больше – в Канаде. Не считаете ли Вы, что много отдали СССР, где так и не прижились?

- Это очень сложный вопрос. Я не думаю, что годы, проведенные в России, были для меня потерянными. Это были мои университеты. Я узнал людей самых разных, но сохранил в своем сердце только друзей. Это были годы моих испытаний и великого терпения, ведь я, привыкший к свободе, ее как раз и был лишен. Я не был диссидентом, не участвовал в политике, но выражал своеобразный протест против власти своеобразно - пел только иностранные песни.

- А как же еврейские, так и остались не озвученными Вами?

- Они, увы, зазвучали только в Канаде. Я хочу подчеркнуть, что не пел советские песни не потому, что их не любил. Любил и даже очень. Но и без меня были великолепные исполнители, такие, как Клавдия Шульженко, Марк Бернес, тот же Леонид Утесов, Владимир Бунчиков, Владимир Нечаев, Рашид Бейбутов... всех не перечислить. Потом появились новые талантливые имена, но у меня был свой путь в песне, и я шел по нему, не оглядываясь на других. Когда выезжал в Канаду, решил: если выберусь из Союза живым, обязательно верну себе подлинное имя, каким назвала меня дорогая мама - Хемма.

- Значит, Гарри Гольди остался в России навсегда?

- Наверное, да, и будем это считать моим скромным вкладом в великую русскую культуру. А песня, как жизнь, - была веселой и грустной. Такой она навсегда останется со мной, потому что это моя самая большая любовь...