С самого начала воскресный день не задался.

Мальчику вспомнилось, как вчера старший брат, вдруг начал бегать по комнатам и тихо шептать обидные слова. Раньше он тоже не отличался спокойным поведением, но вчера...

Брат был выдумщик. Эти выдумки были направлены на конструирование различных устройств, которые применялись против младшего брата. Открывающиеся двери, таили за собой массу опасностей. Например, последнее изобретение заставляло скользить ноги, после того, как они попадали в петлю. Правда что-то в этом хитроумном устройстве не сработало, и нога проехала лишь на пару сантиметров. Хотя и этого было достаточно, для того чтобы мальчик от неожиданности сел и расплакался. Больно не было.

Было обидно.

Брат стоял над ним и смеющимся голосом, в красках рассказывал маме, что он не виноват. Что это младший не так сделал - зашёл не вовремя в комнату, когда устройство ещё не было готово. Вот если б минут через пять, тогда всё бы произошло по задумке и очень смешно. И вообще - он старается всегда придумывать новые и интересные игры, а его брату это почему-то не нравится.

Мальчику было грустно. Он любил старшего. И, несмотря ни на что, был совершенно согласен с папой, который частенько говаривал: «Моему старшему сыну - прямая дорога в Технический Университет. Из него может получиться хороший, и даже, - тут папа поднимал вверх палец, - и даже талантливый механик, вот!»

Потом следовала пауза, во время которой, папа вспоминал, что в семье есть ещё один, возможно, будущий гений. Лихорадочно вращая глазами, он тут же, смущаясь, добавлял - «Но не только! Вот, тоже растёт наша гордость. Тоже будущий... будущий»… - Тут возникала заминка. Он подыскивал нужные слова, но они никак не приходили на ум, и потому папа крепко прижимал к себе младшего сына и говорил уже более тихим, и оттого - ласковым голосом. - «А тебя, мой малыш, вот увидишь, тебя - все любить будут. Вот увидишь. Поверь мне на слово. Я это знаю».

Папе он верил. И брату. Но маме больше всех.

Вечерами, мама часто вспоминала разные истории из ушедшей молодости. О том, что их семья имеет старые итальянские корни. О том, что её бабушка была очень набожной женщиной. Что дома бабушка установила суровые законы, похожие на те, что царят в монастырях. Молитвы, частые посты, строгий образ жизни. Маме, в детстве, часто приходилось преодолевать эти правила, чтобы хоть немного наслаждаться маленькими житейскими радостями.

Может потому в их доме сейчас всё тихо и спокойно. Но брат... Как же плохо быть самым младшим. Да ещё лишённым возможности пожаловаться. Нет, нет - пожаловаться тоже можно было, никто прямо не запрещал высказывания своих обид, но никто и не утешал, не уговаривал. Родители повторяли всегда одно и то же: «Идите в детскую и разберитесь сами. Ах, да - и не забудьте помолиться. Перед сном».

Легко сказать - разберитесь. Эти четыре года разницы в возрасте, казалось, разделяли их широкой рекой, в которой всё время плавал лёд. Перейти её можно было, но если поскользнешься - пощады не жди. Захлестнёт холодная вода беспощадного смеха. И отогреться можно только в своей кровати. Под своим одеялом. Вместе с плюшевым зайцем.

Нет, понятно, конечно, в восемь лет, учась уже во втором классе, нужно быть мужественным но...

Ну, вот, например, вчера, субботним вечером, перед сном, брат, вдруг, начал низким голосом рассказывать, истории о каком-то чёрном волосатом священнике, который придёт завтра в церковь. Но ведь это всё глупости и неправда - никакой чёрный волосатый священник завтра придти не сможет. Завтра - воскресенье, и службу как всегда будет служить их старый, знакомый пастор. Да и что такое - «чёрный священник»? В чёрной одежде? Это же тогда - монах. А монахи у них не служат мессы. Нет, чёрных священников вообще не бывает.

И вообще … Мама уже несколько дней кашляет, и у неё - насморк. И всем известно, что простудой можно заразиться. Папа тоже заразился, но в командировку всё-таки уехал. А старший брат просто решил побыть один в детской комнате, и наверняка что-то опять затеять. Вчера он, вдруг, начал кашлять и сопеть. Мама, конечно, заметила и постановила, что завтра, в воскресенье, в церковь никто не пойдёт. Кроме...

Ага, болеет брат, как же... Вон как развеселился перед сном. Чёрного священника придумал.

- Ну не бывает же чёрных волосатых священников, не-бы-ва-ет! Дай мне поспать.

Брат тихо захихикал, даже заскулил под одеялом:

- Ладно, - думай, как хочешь, может и не бывает.

- Мама говорит, наша церковь - самая лучшая.

- Я и не спорю? Лучшая. И пастор добрый. Если он только будет завтра. Все кругом болеют - эпидемия. И пастор, может, тоже болеет. Поэтому завтра будет - другой. Чёрный...

- Врёшь, всё врёшь. Я знаю, что ты совсем не болеешь. Ты просто что-то задумал, чтобы меня снова напугать, вот!

Брат часто засопел - то ли от негодования, а то ли от сдерживаемого смеха:

- Я... Ты... А знаешь, что? О! Ты просто ещё не знаешь. Раз я видел... Честно-честно. Я видел, как один ребёнок... Он такой же, как ты, во втором классе, - он подошёл к священнику, и когда тот должен был перекрестить его...

- Неправда, не хочу ничего слышать, уже всё неправда. Когда это священник перекрестить должен, когда? На мессе всё распланировано, по правилам, там никто не крестит, только если это обряд крещения, вот!

- Ты совсем глупый. Когда взрослые подходят к священнику за причастием, он им даёт облатку, правильно? А детям? Детям, маленьким пупсикам, как ты, которые ещё не принимали первое причастие - вот им - он что делает? Тоже, что ли, облатку суёт?

- Нет, крестит лоб и всё.

- Да, а как он крестит лоб им?

- Пальцем. Вот этим пальцем. Большим.

- Правильно. А как он это делает? Он ведь протягивает руку, к твоему лбу и...

- И что? - почему-то испугавшись, спросил малыш. В детской комнате уже давно было темно. Брат сейчас говорил низким и глубоким голосом:

- А то...

- Что - то?

- Да то, что один раз я видел, как один ребёнок подошёл к священнику, чтобы тот его вот так, как в причастии, перекрестил - ну, одним пальцем...

-... Ну, давай, не тяни, рассказывай уже, ну!

- Вот тебе и «ну». Он медленно подошёл к священнику, чтобы тот его перекрестил...

- Я сейчас как закричу. И мама тебя отругает. И пойду в другую комнату спать. Вот так, понял? Говори...

- А я что? Не я же это делал.

- Что делал? - мальчик готов был вот-вот заплакать. С папой старший брат так бы не разговаривал.

- Ну, это... Священник протянул руку... И застыл.

- Как - застыл?

- Застыл. Он о чём-то думал.

- О чём? - шёпотом спросил измученный младший брат.

- Не знаааю, - протянул старший брат медленно и нараспев. - Не знаю я. Но долго так стоял, раскачивался и о чём-то думал. Стоял так. И думал

Тут младший не выдержал. Слёзы брызнули из глаз. Он всхлипывал, и сжимал зубы, чтобы не было слышно его плача.

- Ну ладно, ну будет тебе. Я же пошутил. Ну, ты что. Не надо.

- Я когда-нибудь... тоже, - сквозь всхлипывания слышалось неясное бормотание. - Я тоже... когда... ты...

- Ну, всё, будет тебе, будет. А то мама услышит, знаешь, как разругается.

- Только ты больше не говори глупостей, ладно? - Мальчик уже вытирал слёзы.

- Да не буду я говорить больше ничего. Хоть ты меня зарежь. Не буду и всё тут.

В детской комнате стало совсем темно. Были слышны лишь приглушённые звуки - ещё не остановившегося всхлипывания малыша, и тяжёлого, успокаивающегося дыхания брата.

- А ты, ты чего там так дышишь?

- Ничего, я так. - Брат закашлялся. - Так просто.

- Вот ты мне не веришь, а напрасно.

- М-м. Хватит уже, хватит.

- Да погоди, ты не понял. Я просто дорасскажу тебе, что там было потом. Ничего такого страшного, а тебе пригодится.

- Ну, хорошо, давай, но если ты глупости опять начнёшь говорить, я маме скажу.

- Нет, что ты. Так вот. Когда священник протянул руку, чтобы окрестить этого ребёнка, он... - Брат, на пару секунд замолчал, а потом громко, чуть не рявкнул, - кааак щёлкнет его по лбу! - загоготал старший громко.

- Мама! – тихо, но позвал мальчик. - Мама!

Но брат устал уже от всех розыгрышей, или пожалел своего младшего друга и насмешки тут же прекратились.

Ну, да уж так наш мир устроен. Так уж в нём повелось. И ничего тут не поделаешь. Так и здесь, в детской комнате, среди игрушек и тетрадок - вряд ли можно усмотреть настоящую вражду, или злость. Так, - пошумели, пошутили - и на боковую.

Спите мальчишки. Завтра новый день. Этот день может пойти по разным дорогам. Ну, значит, так тому и положено быть. А пока - мир спит, и никто, толком, ничего знать ещё не может. Всё, что могли, мы, спящие, уже подготовили. Осталось этому подготовленному только случиться.

Но всё будет в порядке. Всё будет хорошо.

Ну, а как по-другому?

* * *

Всю ночь мальчику, как он подходит к пастору... Ближе, ещё ближе... Пастор высокий, в чёрной рясе, смотрит прямо в глаза. Потом его рука... Покрытая длинными чёрными волосами, рука его, медленно тянется к лицу, и, застыв на мгновение, вдруг, хватает за нос. И держит так. У мальчика холодеют руки, он не может поднять их и перекреститься, он только мычит, но священник ничего не слышит, хотя и отпускает его нос. Теперь он улыбается и вместо креста, который должен нарисовать на лбу ребёнка, он без размаха, но сильно, - щёлкает его прямо в лоб, вот, так!

Мальчишка даже почувствовал щелчок во сне. Даже, наверное, руку вскинул, чтоб защитится. Потому что утром, сразу после пробуждения, он ощутил, что правая рука занемела и слегка побаливает.

Но самое интересное и печальное в этих страхах, было другое. Утром, разглядывая себя в зеркало ванной комнаты, он обнаружил, что на лбу, в самой середине, образовалось красное пятнышко. Розовое, небольшое, но явственно видимое и заметное в зеркале. Ну, не может же сон оставлять такие следы.

- Мам. А можно мне в другую церковь?

- Что? Почему?

- Он думает, что ему священник щелчок по носу даст. Вот! - раздался из глубины квартиры смех брата.

- Хватит, хватит, хватит вам между собой ругаться. Как волки. И без разговоров. Ты один едешь в нашу, католическую церковь, ту, что у вокзала. Точка. А ты, - мама обернулась к старшему, - а тебе, уже давно пора не подшучивать над младшим, а играть с ним, защищать его и пытаться научить чему-нибудь, что сам хорошо знаешь. Сегодня вечером я хочу с вами серьёзно говорить.

Да, понятно. Опять вечер пропал. Будет длинный тоскливый разговор с упоминанием Бога, молитв, девы Марии и нашей прабабушки с итальянскими корнями, которые и сделали нашу семью, во-первых - католической, во-вторых - дружной, и в третьих - тёплой и самой лучшей. Ну да, скептически усмехнулся мальчик, - как же - самой-самой. Вот хорошо, что я один поеду. Без брата.

- Пока! Всем пока! Я поехал.

- Через дорогу осторожней, - крикнула напоследок мама. Но он её уже не слышал.

«Уехал. Какой уже взрослый!», - подумала мама. И перекрестилась.

* * *

Нет. Сегодня он в свою церковь не поедет. Сегодня он будет на мессе в другой церкви. Слишком свежи остались впечатления от сна. Слишком красочно описал старший брат то, как пастор... Даже вспоминать об этом не хотелось. Нет.

В другой церкви ничего такого случится не может. По той причине, что и во сне, и в речах брата - эти события происходили именно в их привычном и знакомом зале, именно в этой знакомой им церкви. Но, если сегодня, он будет в другой - ничего такого ведь не случится, нет?

Конечно же - нет, - сам себе отвечал он. - Ведь это другой зал. Другой священник. Всё другое.

Велосипед медленно катился по новой, непривычной дорожке.

* * *

В зал он входил медленно и совсем неуверенно.

Обычноы на мессе дети сидят спереди, на первых рядах. Но он пришёл, когда до начала службы оставалось совсем немного времени. Он увидел свободное место. Оно было на одной из средних скамеек, в самой середине ряда. Он извинился и начал пробираться мимо сидящих людей. Вдруг его движение наткнулось на вытянутую, преградившую путь руку. Мальчик поднял глаза. Пожилая женщина, недобро блеснув стёклами очков, медленно произнесла:

- Когда ты идешь по ряду, нужно это делать - лицом к людям, а не попой, запомни. – Сказала женщина и пропустила его.

Лицо его, именно которым и надо было повернуться к сидящим, лицо это, вдруг очень сильно покраснело. Ему показалось, что все люди повернулись и начали пристально вглядываться в то, как он идёт по ряду. От этого стало неловко. Он ещё раз буркнул - «Извините» и сел.

И совсем необязательно было так мне говорить. Я же не наступил ей на ногу.

Прозвенел колокольчик, в зал вошёл священник с помощниками и служба началась.

***

Наверное, только тот, кому очень плохо; тот, кого сжигает внутри огонь боли - душевной ли, физической; тот, чей луч внимания не в состоянии покинуть пределы собственного мира, - только тот не способен ощутить особый, присутствующий лишь в храмах, дух торжественности и покоя. Того высокого покоя, что отделяет каждодневную бытовую активность, от сосредоточенного внутреннего молчания. Когда - не слова - но тишина заполняет душу. Когда отступают различия между миром внутренним и тем, что окружает нас. Человек ощущает себя цельным с миром. И в пространстве этом так хорошо слышны, и так ёмки становятся все слова. Поэтому и живут они здесь долго, ибо и разносятся мгновенно, и слышны всюду.

Потому и не угасают за тысячи лет древние традиции. Потому и строятся новые красивые здания. И расписываются яркими красками. И потому каждые выходные дни, миллионы выстраиваются в очередь, чтобы пройти створы больших дверей и войти внутрь пространства, дающего человеку столь волшебную возможность: хоть на время предстать пред миром - другим, новым, более лучшим - своим Я.

И не прекратится никогда это, постоянно повторяющее само себя, усилие к слиянию, к единости всего: и Мира - во мне, и Меня - в нём. Спасибо Природе, что есть у людей такая способность. Спасибо.

* * *

Мальчик сидел, не двигаясь. Вот священник взошёл на кафедру и начал читать отрывок из Евангелие. Обычно малыш не понимал весь смысл, заключённый в проповеди, но всегда внимательно и спокойно вслушивался в то, о чём, голосом священника, говорила Вечная Книга.

Сверху, на середину зала падал прямой, тёмно-красный столб света. Луч солнца проходил через купол здания, преломлялся в витражном рисунке, и возникал отчётливо, и даже грозно - ровно посреди помещения. Рисунок витража сверху ничего особенного не изображал: линии цветного стекла, подобие головы птицы, летящей по горизонтали, а рядом чёткие изображения людей, работающих на земле... Крестьяне, наверное. Ничего непонятно.

- Перестань вертеться. - Тётка, строгая тётка в очках, наклонилась и, грозно нахмурив брови, уставилась сверху вниз. Да просто нависла над ним! - Надо внимательно слушать, о чём говорится во время проповеди, это очень важно. И ведь святой отец - он не просто так читает. Он же готовился, составлял план. М-м! - Мальчишка сразу отвернулся к кафедре, где священник уже заканчивал читать цитаты из библии.

- Не приставай к людям, - услышал он, с другой - от неприятной тётки - стороны. Пожилой мужчина, видимо её муж, строго одёрнул свою спутницу. Та что-то зашипела ему в ответ.

Он и так, изо всех сил пытался не вертеться. Уйти сейчас - значило снова пройти мимо этой... бабули. Для него, теперь, это было уже совсем невозможно. Придется всю мессу стоять, сидеть и чувствовать рядом это неприятное соседство.

Все сели. Пастор начал свою проповедь. Он говорил о долгах.

Что кто-то, кому-то, всегда много чего должен. Родители - детям, дети – родителям…

Священник, настоятель церкви, был высоким человеком, немного полноватым, с длинными чёрными волосами. Он был молод. Его проповедь была произнесена в достаточно быстром, бодром темпе. На том месте, где говорилось о долгах всех детей божьих пред родителями своими, он, вдруг, приостановился и посмотрел в зал. Вообще-то его взгляд скользнул сначала по первым рядам, где обычно сидят все дети, но потом неожиданно, с абсолютной точностью остановился на мальчике. Да-да, именно на нём! Он даже оглянулся, чтобы проверить - вдруг пастор увидел что-то или кого-то сзади, но там, на оставшихся до стены нескольких рядах, прихожан почти не было.

Малыш весь съёжился, подобрался, втянул глубже голову в плечи и замер, в ожидании чего-то совсем уж немыслимого. Может какого-то действия со стороны незнакомого священника, этих совершенно незнакомых ему людей, и неприятной тётки рядом. И вообще - от всей этой церкви, куда он попал случайно, по ошибке, по недогляду матери и брата. Так просто, по своей воле, он даже и не заглянул бы сюда.

А, дяденьки и тётеньки! Отпустите меня, пожалуйста. Я быстро проберусь к выходу и потихоньку проскользну, выскочу. А? Пожалуйста, - взмолился внутренне молодой прихожанин, и даже сцепил уже раскрытые ладони в покаянном жесте, навстречу куполу с витражами, на которых были изображены пахари-крестьяне, неустанно несущие уже много лет свои нелёгкие обязанности по ухаживанию за ростками злаков и непрородившимися ещё семенами. Как бы он хотел оказаться где-нибудь там, рядом с ними, недалеко от купола, чтобы взгляды всех, рассматривающих его сейчас, не смогли бы увидеть краску, залившую лицо.

- Я уверен, что молодые люди, взявшие себе за цель - достичь и преуспеть не только в своём бизнесе, но и в труде на благо всех людей, - никогда не забудут о тех, кто чаял видеть их такими, кто приложил столько сил, столько своей жизни отдал им. Христос сказал однажды - «Чти отца своего и мать свою, и да будете вознаграждены тем же, когда придёт и ваш черёд» И не просто сказал, но многажды подчеркнул сие высказывание, как и примером своим, так и в проповедях своих, народу Израилеву растолковываемых.

Ууфф! - выдохнул мальчик, когда пастор произнеся это предложение, отвёл взгляд от него и переставил страницу в большой книге перед собой.

Ффуу! Нет, ну как бы незаметно уйти? Надо чуть-чуть подождать.

Пастор продолжал рассуждать о движениях истинной любви, что способна излечивать людей и даже предотвращать происшествия с тяжёлыми последствиями.

Нет, ничего не могу понять. Не могу я это... сконсентрираваца. - Подумалось нашему юному прихожанину после окончания речей пастора. Наверное, он ещё маленький. Он снова уставился на купол, через который солнечные лучи никак не могли прорваться всем своим золотом вниз. Всё утыкались лучи в темные, тяжёлые цвета витражной картины.

Неприятная женщина слева, снова недобро покосилась на него. С её губ готово уже было сорваться очередное очень правильное и нужное замечание, но в этот момент все встали на колени. Тётка сморщилась, выразительно посмотрела на юного подданного Господа, и углубилась во внутреннее, скорбленное бормотание - то ли молитвы, то ли жалобы на некую, коснувшуюся её, несправедливость.

Мальчик нахмурился, - ему стало жалко соседку. Но теперь все встали. И он, движимый словами католического Чина (**) о символах веры, влекомый всеобщим душевным устремлением, - тоже забормотал слова молитвы и закрыл глаза.

Он попытался представить, что же, собственно, он хочет от Бога. Может велосипед? Нет, вдруг там не будет мелодичного громкого звонка? Может мяч? Вообще-то, их священник говорил, что нехорошо просить у Бога игрушки. Нужно думать о чём-то очень важном. Например, о жизни и здоровье. Он старательно запыхтел и всеми силами старался удержать в поле своего внутреннего зрения маму, или папу, или даже, вот, брата... Хотя брата он вообще никак не мог представить. Вместо него всегда возникало смеющееся лицо, с изогнутым в издевательской улыбке ртом. В это лицо очень хотелось ударить...

Но об этом уж, совсем нельзя было думать в церкви, и потому мальчик твёрдо решил, что сегодня он будет просить о чём-то другом. Ну, раз - другая церковь, раз уж всё здесь - другое, то и думать он будет тоже - о другом. Но сразу пришло видение тёмно-красного, как луч через тёмные витражи на потолке церкви, покрывала на кровати старшего брата.

М-м, опять про него! Но вот посмотри, Бог. Я вчера дал ему две машинки, да? Я дал их на полчаса, а когда пришло время брат даже не вспомнил об отдаче! Он просто забрал машины себе и играл с ними, как со своими. Бог, пожалуйста, накажи его, чтобы он не делал так больше. А ещё...

Младший брат долго вспоминал и перебирал в памяти то, за что Бог должен поразить старшего. Но не очень сильно, а так, чтобы тому просто больно было. Также как и малышу. А то ведь это же несправедливо! И вообще, ну, разве это возможно? Да если щелбан, то священника в тюрьму сразу заберут. И ещё поругают. И ещё у него деньги все отберут. Не будет священник по лбу мальчиков щёлкать. И как всегда, я подойду, и он мне лоб перекрестит. Протянет руку, вот так протянет, и... А, знаешь, Бог, если он не перекрестит, то знаешь, если он только щелбан мне даст, тогда... тогда...

На глазах у ребёнка появились слёзы. Тогда... Нет, пожалуйста, не делай так, чтобы пастор мне щелбан дал. Я, знаешь, - я даже всегда теперь буду домашние задания выполнять. Вот сразу, как приду домой, то сразу. На улицу потом только пойду, а сначала все задания выполню. Вот увидишь.

Он сидел, вставал, опускался на колени, всё так, как положено по Чину католической мессы, а всё равно не мог уже сдержать чувства. Сквозь навернувшиеся на глаза слёзы, Бог уже не представлялся ему добрым и весёлым. Юный прихожанин не мог понять - зачем священнику так поступать. Зачем нужно давать щелчок по лбу. Что такого страшного нужно было совершить, чтобы так вот мучиться в ожидании этого непонятного наказания.

А может Бог - такой же, как эта тётка, - неожиданно подумалось мальчику. - Может всё это - сказка, что он добрый. Вот с чего ему быть добрым, с чего? Все его ругают - то не так сделал, тому не смог дать. Может он расстроился, и обиделся на всех, и стал, как эта тётка, может на неё и похож, а? - Поразился он догадкой. - То есть Бог - как она. Тогда мне пастор точно - щелбан отмерит. Ладно, пусть так, лишь бы не все это видели. Ведь это же стыдно. А если кто-нибудь из школы увидит и потом в классе расскажет? Тогда весь класс, вся школа надо мной смеяться будет! - Слёзы в глазах делали невозможным ни видеть, ни следить за происходящим вокруг.

А уже наступал момент, когда, после прочтения главной молитвы, все, кто находится в церкви, должны пожать друг другу руки и сказать «Мир вам». Так завещано последователям - главным основателем всей церкви.

Мальчик не сразу расслышал эти слова, и потому не сразу повернулся к тётке, которая на пару секунд раньше протянула к нему руку, но...

Но, не застав на своём пути ответного жеста, она тут же отвернулась и уже ручкалась с кем-то с другой стороны. А он оглянулся, ища кого-нибудь сзади, чтобы исполнить старый законный обряд, но задний ряд был почти пуст, и редкие прихожане в середине зала уже пожимали руки другим своим соседям. Мальчик, всё так же, с вытянутой, готовой для пожатия рукой... с протянутой, для исполнения предписания, идущего из глубины веков, рукой - он повернулся ещё, ещё и...

И понял, что он - один.

Все остальные соседи были или далеко, или находились за этой, столь неудобно и глупо здесь поставленной, колонной. Которую нельзя было ни обогнуть, ни обойти из-за плотно составленных рядов. Самой близкой, да и - единственной соседкой и партнёршей для рукопожатия, была злая тётка.

Он повернулся к ней всем телом и молча ждал, когда та пожмёт всем руки, и, наконец, обратит внимание на него.

В свои восемь лет он был небольшого роста, а выглядел и на целый год младше. Он представил, как стоит, невысокий, и ждёт, когда к нему тоже, как и ко всем нормальным, большим, взрослым, уважаемым всеми людям... - и его коснётся чья-то рука, ну хоть чья-то! Ну, хоть одна! Ну, пожалуйста. Ну я прошу тебя, Господи, не оставь мою руку, а!

Тётка давно уже разобралась со всеми приветствиями. Она прекрасно видела неловкое положение, в котором находился сейчас её молодой сосед по молельному ряду, но не спешила исправить ситуацию. Она всё ещё делала вид, что не замечает руку, так неуместно и нелепо торчащую в направлении к ней, немолодой уже и, наверное, не очень счастливой женщине. Но тут её спутник, вдруг осознав всю нелепость создавшегося положения, небрежно оттеснил женщину, потянулся всем телом в сторону руки малыша и пожал её.

Пожал с чувством, крепко. Так как жмут руку дорогому товарищу после разлуки. И не просто пожал - второй рукой он обхватил первую и потряс обеими своими - его ладонь. Но и этого ему показалось мало. Мужчина ещё ближе протиснулся к мальчику и вдруг, тихо и несильно приобнял его за плечи, потряс, и... на секунду прижал к себе. Потом отстранился, посмотрел в покрасневшие от слёз глаза и сказал: «Мир тебе. Всё будет очень хорошо. Тебя все будут любить. Вот увидишь. Все»

С этими словами он почему-то потёр свои глаза и вернулся на место. Даже не извинившись перед злой тёткой. Тётка же, чуть не онемев от происшедшего на её глазах, постояла, будто вспоминая что-то и, спохватившись, резко придвинулась к малышу. Он поглядел в её лицо. Оно было сморщено, и вблизи, без выражения злости - оно казалось похоже на побитое морозом розовое яблоко. Глаза её смотрели заискивающе и... в одном - да-да - или ему только показалось - в крае глаза у неё блеснула... слезинка. Это удивило. Он снова замялся, а её лицо приобрело уж совсем беспомощное выражение, ну совсем неуместное в этой ситуации - церковь же, люди кругом, а тут...

Но тут все снова стали на колени. Последний, перед причащением обряд, символ покаяния. Символ веры. Стоя на коленях, он снова пытался вызвать перед глазами изображение Бога, каким тот был всегда на картинках в разных книжках. Изображения увидеть не получалось. Ну, никак.

Вот, знаешь, - сказал мальчик Богу, - вот видишь, какой ты разный бываешь. Вот зачем, зачем тебе понадобилось так всех пугать? И меня, и тётку, и дядю? Зачем ему... Зачем его надо было расплакивать? Это что - всё для того, чтобы мне за руку поздороваться было с кем? Ну, знаешь, это совсем... Ты столько неправильностей учудить за раз можешь - потом сам чёрт … Ой, потом никто не разберёт. В общем, спасибо конечно, но... я бы и сам... Что я - маленький? - И он снова устремил свой взор вперёд, в надежде получить ответ там, у алтаря, с незнакомым священником, который уже заканчивал обряд, предшествующий выдаче облаток - сокровенной тайны Евхаристии.

* * *

Да. Как подчас не просто бывает сделать шаг. Один. Не надо бежать, не надо проявлять чудеса храбрости - просто шаг. Не больше.

Волны неуправляемого страха накатывали и отползали. Хотелось спросить кого-нибудь, рассказать, поделиться ледяным предчувствием от возможного предстоящего события. Но все, даже пара по соседству - все готовились уже вставать в очередь за причастием. Или уже стояли в центральном подходе к алтарю.

А может не идти? Может взять и просидеть здесь же, на скамеечке и не вставать и не двигаться сейчас вместе со всеми к причастию? Все равно - ему же не облатку - не главные символы получать - лишь крестик, маленький этот ... Не пойду. Не пойду и всё. Никто никому не скажет, никто заставить не сможет - никто. Потому что никого из знакомых здесь нет. Это новая для меня церковь, я сюда не приду больше. И вообще - это можно, наш священник говорил - можно. Не хочешь - не надо. Кто чувствует, что ему надо - тот и пусть. А я - нет - не хочу. Не пойду и всё.

«Тело Христово, тело Христово, тело Христово», - монотонно повторял пастор и, по мере того, как прихожане подходили и вытягивали ладони, сложенные лодочкой, - священник клал туда облатку. Маленький сухой хлебец, замешанный на специальном тесте и смоченный в специальной воде. «Тело Христово, тело Христово, тело Христово. Аминь»

* * *

А кто же тогда? - Мальчику вдруг отчётливо пришла, простая и ясная мысль. - А ведь тогда у него скоро и не останется никого.

У кого - Него? - спросил он сам себя. И тут же ответил, - что за глупости. У него - это у него, у Бога. Не останется. Если все будут бояться священников, то тогда не останется никого у Бога. И незачем тогда все эти правила мессы. И если все пугаться будут, то и в церковь никто не пойдёт, все будут дома сидеть, в игрушки играть. И забудут - что и как правильно нужно делать. И уж точно - совсем невозможно будет приходить сюда. Потому что любой - пастором сам стать сможет. И что хочешь, на мессе устроит. Что захочет, то и будет вытворять. И… И что это тогда за месса? Нет, - обречённо подумал он. - Нет - пойду. Пусть всё будет по правилам.

Он поднялся и потихоньку вошёл в ряд других прихожан, слился с ними в ожидании простого, миллион раз везде и всюду свершаемого обряда. Центрального действия мессы.

Его очередь двигалась медленно, но всё ближе и ближе подходила к пастору. «Тело Христово - Аминь. Тело...»... Он протягивал руку ко лбу очередного подошедшего ребёнка, не принявшего ещё обряда причастия, и большим пальцем крестил его лоб. «Тело Христово, тело Христово, Аминь. Тело...»

Очередь почти дошла до маленького соискателя таинства. И уже хорошо была видна - и чёрная, окладистая бородка пастора, и морщины на его лбу, и выражение глаз, совершающих всего два движения: вниз за облаткой - вверх, в глаза прихожанину. «Тело Христа!»

«Аминь!», - сказал стоящий впереди человек, сунул кусочек пресного хлеба в рот, перекрестился и, что-то бормоча, побрёл к своему месту.

Шаг. Ещё шаг. Ещё. Мальчик уже в одном, только в одном шаге от священника. Тело Христово... У ребёнка отнялись ноги. Он хотел сделать шаг вперёд, к священнику, который снова, опустив глаза, начал было вытягивать облатку, но... Святой отец, в шаге от себя, увидел маленького, с залитым краской лицом, человека, на прямых, негнущихся ногах... И с выразительным, отчётливо проявляющимся, застывшим страхом, в стеклянных глазах. «Тело...», - начал было он по привычке, но осёкся и жестом подозвал ребёнка поближе. Тому удалось сделать ещё один, последний шаг.

Мальчик, отчётливо, до мельчайших подробностей, видел покрытую короткими чёрными волосами руку пастора. Рука медленно поползла в его сторону. Медленно, как в дурном сне. Остановилась, и ещё медленней, по короткой прямой, потянулась к его лбу. К той точке лба, где утром уже образовалось красное пятнышко. Неизвестно от чего возникшее после сна. А может - «не от чего», а предвестником «чего-то» было оно? Может, предвещало оно нечто, что вполне вот и произойдёт сейчас? Ну почему, почему, почему? И всегда только с ним. Ни с братом, ни с кем из приятелей - но только... Ай! - задрожал мальчик. Пальцы с чёрными волосками, не прекращая подлёта ко лбу, начали складываться в какую-то сложную и неизвестную трансформацию. Они переплетались и удлинялись, они перевивались и казались чёрными волосатыми змеями. Наконец, свершив свой танец, подлетели, почти коснулись лба, свились в клубок, распутать который могло только одно движение - очевидное сейчас уже... Развязка таинственного действа. Здесь. В чужой церкви. Далеко от дома. Он... Ну почему, почему, всегда... так... И он закрыл глаза...

***

«Дух, да пребудет с тобой, Христа», - где-то далеко, за пределами города, тихо произнёс хромой старик с палкой.

***

«Дух Христа нашего, да пребудет с тобой во веки», - повторил тот же голос, но уже где-то совсем близко, рядом. Уже не старик то был непонятный, а кто-то недалеко - тут вот, вот только что...

Мальчик открыл глаза и увидел пастора. С самой близкой близи увидел. Глаза. Его молодые глаза. Широко раскрытые и удивлённые - они смотрели на малыша и... лучились. Да-да, он не ошибался - из этих глаз струился волшебный, с синим оттенком, свет. Или это отблеск солнечного света, пробившегося всё-таки сквозь синюю часть витража, с нарисованными крестьянами, пожинающими плоды своего нелёгкого труда. Там, под сенью высокого купола католического храма. Или...

Впрочем, подробно рассмотреть все оттенки света, помешали другие прихожане. Они, ведь, только видели, что какой-то ребёнок сначала застыл перед пастором, будто примеривался схватить вазу с облатками, потом передумал, подошёл и отчего-то снова застыл. Новенький, наверное, - подумали люди. - Ещё не знает, какие тут у нас порядки. Да и не мудрено - так всего много и сложно всё, что и сами - уж с десяток лет ходим, а до конца так и не запомним. Что говорить, когда говорить? Когда на колени, а когда и молитву забудешь - не мудрено - жизнь-то вон какая. Кругом столько всего - взрослый и тот не знает, куда да как выворачиваться. А тут ребёнок совсем, дитя, можно сказать...

Так думали взрослые люди, заметившие небольшую задержку у вазы с облатками. Небольшую заминку, не более пары секунд. Не более.

***

И двинулась дальше очередь. «Тело Христа... - Аминь. Тело... » - двигалась очередь. Не спеша продвигались вперёд разные люди. Немолодые уже и подростки. Женщины, с ранними морщинами вокруг красивых глаз, и старухи, боящиеся зеркал. Толстые, закомплексованные мужчины и раскованные юноши…

Люди богатые, пожертвовавшие только что несколько бумажных денежных знаков, и такие, что смутившись, сделали только вид, что отдали, бросили в корзинку для пожертвований - немного звенящих кружочков цветного металла. Всякие. Всякие люди стояли сейчас в очереди за облатками. За причащением. За таинством вкушения Тела и Крови Христовых. Образа Бога, в которого они верят. Многие. Всякие. Укорачивалась очередь с каждым вкусившим даров сих. Редела. Вот и осталось совсем немного в ней. А вот и последний. Ну, и всё. Отряхнул священник крошки, ссыпал аккуратно в вазу. Пригодятся ещё. Не дело - раскидывать повсюду остатки таинства Евхаристии. Не принято. Сложил. И сел. И затихло всё. Зал молился.

Стоя на коленях, молился и знакомый наш маленький человек, натерпевшийся столько страху. Вздохнувший свободно сразу после того, как рука пастора окрестила его лоб, он успокоился и уже спокойно прошёл к своему месту; встал на колени для последней, уже не общей молитвы. Тихой и молчаливой, как и положено - опять же - строго по Чину обряда мессы.

Когда наш герой подходил к ряду, шёл к своему месту, - снова показалось ему (что-то уж слишком часто сегодня), что мелкой радужной слезой блеснули глаза уже знакомых ему пожилых мужчины и женщины. Они смотрели, как он шёл, как становился на колени. Ничего плохого теперь ему никто не сделает. Теперь никто никогда ничего плохого с ним не сделает. Абсолютно точно - нет. Даже брат...

Даже старший брат теперь - никак не сможет обидеть, или смеяться над ним, или обидно хихикать, или издеваться - нет. Не сможет никто теперь. И не потому, что они - не будут, или им не захочется - нет. А потому что он, мальчик, теперь ни на кого, никак не сможет обидеться.

Зачем? Зачем эти обиды, - пусть. Это же игра и всё. Пусть как хотят, так и делают.

А ласковый взгляд священника, а пожатия старика рядом, и слёзы у тётки... Приоткрыв глаза, покосился на соседей. Пожилая пара с умилением продолжала наблюдать за ним. Нет. Хватит. Надо молиться.

***

Знаешь, - сказал мальчик Богу, - знаешь, я ничего у тебя не попрошу. Потом попрошу, а сейчас - нет. Ты мне так хорошо всё показал! Я теперь знаю, что со мной ничего случиться не может. Знаешь, я вообще - очень боялся. Я боялся, что пастор мне щелбан врежет. Ни за что. Просто так. И мой брат так шутил. Но ты не обижайся на него, Бог. Я ему скажу - и он больше не будет. И плохого ему не надо ничего, ладно? Помнишь, я просил, чтобы ты его наказал? Не надо. Хорошо? Не будешь? Но все мои обещания - честно - как я говорил - всё выполню, ты не сомневайся. И вообще... Знаешь, если тебе вдруг обидно на всех станет - ты... Ты это... Ты приходи ко мне. Не бойся - я не буду тебя снова просить про игрушки. Мы с тобой чай будем пить. Моя мама чай особенный умеет делать. После него все болячки проходят. У меня нога после футбола так болела, а мама чай специальный сделала, и прошла боль. Теперь не болит. Ты не огорчайся. Тебе люди много плохого делают, я знаю, но ты не огорчайся. У тебя теперь... и у меня... у всех нас - всё будет хорошо. Ты не сомневайся. - Он вдруг подумал, что с Богом так не разговаривают, но тут же улыбнулся своей смелости и представил, как Бог - пышный и важный, сидит у них на кухне и пьёт чай. А он, мальчик, сидит напротив и они оба над чем-то хохочут. Бог - басом, а он, мальчик, - тонким голосом. А брат стоит в дверях и боится сесть к столу, к ним, с Богом. И все радуются чему-то. Он снова коротко хохотнул. И вновь приоткрыл глаза и косо посмотрел на соседей. Но те уже смотрели в другую сторону. Месса подходила к концу.

Маленький человек встал с колен. Радостная улыбка не сходила с его лица. Скоро уже домой.

Священник перекрестил всех широким знамением, подождал, пока служки выстроятся перед ним, и пошёл по центру через зал к выходу из храма. Пожал по дороге руку какому-то старику, потом ещё кому-то, и остановился прямо напротив ряда, в котором стоял мальчик. Казалось, что священник хочет что-то сказать, но лишь протянул руку и широко, ещё раз, окрестил эту часть зала. Всех, кто там стоял. Хотя можно было быть уверенным - крест был предназначен только ему, малышу. В этом можно было быть абсолютно уверенным. Нет, нет - это совершенно точно.

Все пошли к выходу.

Когда наш герой уже брал велосипед, к нему подошли соседи по сегодняшней мессе. Мужчина прямо посмотрел в глаза малыша и произнёс:

- Ничего теперь не бойся. Ты - настоящий.

Мальчик ничего не понял, но твёрдо пожал протянутую руку. Повернулся к тётке и тоже хотел...

Но тётка вдруг быстро сунулась в сумочку, вынула оттуда что-то и протянула руку.

- Только не думай, я просто... Я очень хочу что-нибудь... Мне так надо, понимаешь?

- Нет-нет. Нельзя, - забормотал молодой прихожанин, увидев в её руке деньги. - Нельзя, спасибо, нет.

- Ты не можешь отказать мне. Я прошу тебя. Пожалуйста. Это... на мороженое.

В руке у тётки денег было гораздо больше, чем стоило любое мороженое, но... В глазах у женщины была мольба, это была её просьба. И просьба эта была обращена не к мальчику. Вернее - к мальчику, но как бы и сквозь него, через него, кому-то другому. Кого не было видно сейчас здесь.

Он взял и положил деньги в карман. Сказал ещё раз «спасибо», сел на велик, оглянулся и помахал рукой паре. Они смотрели ему вслед. Казалось, они простоят так ещё долго. Наверное, спешить им было некуда. И после мессы они всегда стоят вот так и смотрят, как расходятся по домам прихожане. И как закрываются большие, тяжёлые, массивные двери храма. И только потом они побредут домой. Взявшись под руки и поддерживая друг друга.

А ему дорога теперь не казалась длинной и неудобной. Конечно, до своей церкви ехать гораздо ближе, но эта - очень приятная. И люди тут оказались - милые и симпатичные. И священник.

Загорелся красный свет. По пресекающей улице тронулись машины. Они ехали в ряд и порознь.

Мальчик стоял рядом с велосипедом и ждал зелёного, разрешающего переход улицы сигнала. Машины ехали быстро. Некоторые неслись и даже превышали скорость. Мальчик ничего не замечал.

А ещё спрашивают - есть Бог или нет. Вот сегодня. Если я кому-то расскажу, какой была месса сегодня, - мне никто и не поверит. Вот брат, точно не поверит. Скажет - придумал всё.

Загорелся жёлтый. Какая-то машина, примчавшаяся к светофору последней, медленно притормаживала, чтобы остановиться на жёлтом сигнале. Но водитель решил вдруг проскочить этот перекрёсток. Машина дёрнулась, рванула через жёлтый - а вот уже и красный, зажёгшийся сигнал.

Мальчик повернулся и посмотрел на церковь. Невысокая издали, всё равно она казалась ему большим столбом, на котором держится голубое небо.

Нет, сомневаться нельзя. Есть, конечно! Ну, или должен быть. Кто-то же должен следить, чтобы в точности соблюдался Чин мессы, правила, по которым она проходит. Древние, как закон, правила. И тогда всё будет в порядке.

Размышляя, он замешкался и, стоя спиной к перекрёстку, даже не заметил промчавшийся мимо автомобиль, который, нарушая дорожное движение, проехал, как угорелый, на запрещающий красный свет. Да, и исчез из виду, будто его и не было.

Мальчик перешёл дорогу, сел на велосипед и, легко крутя педали, поехал дальше.

Воскресный этот день только начинался.

___________________________

(*) облатка - сухой хлеб, применяемый во время Причастия

(**) Чин - порядок, строение мессы

(***) коммунион - обряд первого причастия