Утром в лесу на моё плечо неожиданно села птичка. Бесстрашно так села, доверчиво прикоснулась клювиком к щеке, радостно зачирикала и, поприветствовав меня, перелетела на ветку. «Странная пигалица», - подумала я, - «Как только не боится... Ну да ладно, всякое бывает.» И улыбнувшись, пошла дальше. Но птица, следовала за мной, мелькала среди листвы, то пропадая, то появляясь вновь, насвистывая чудесную песенку, легкую, как воздушный шар, и светлую, как прозрачный родник. Заслушавшись, я забыла обо всем, и, лишь выйдя на поляну, заметила, что певунья исчезла.

Впереди открывался июньский луг, пестривший многоцветьем в ярком предполуденном свете. Пахло медом и полынью, деловито жужжали пчелы, и бабочки беспечно перелетали с цветка на цветок. Уходить не хотелось, и я плюхнулась в траву отдохнуть и насладиться звуками жизнеутверждающей симфонии, с которой не сравниться ни одному из музыкальных шедевров. Лежала на животе, вдыхая целебные запахи и наблюдая за возней насекомых в траве. И так же неожиданно, как лесная птица, на то же самое плечо опустилась бабочка, задержалась на мгновение и опять нырнула в дрожащий горячий воздух. И снова села, и снова вспорхнула, перелетев на цветок... Солнечные лучи и лепестки полевых венчиков подчеркивали красоту её искрящихся крылышек.

Остаться бы здесь навсегда... Однако, становилось невыносимо жарко, макушку пекло нещадно даже через панаму. Пришлось подняться и продолжить путь, и при первой же возможности я опять свернула в лесополосу. От прохлады, хлынувшей в пересушенные полуденным зноем легкие, внутри забилась такая радость, что захотелось прыгать, бежать, кричать, петь... Ведь не было никаких условностей, петь и кричать можно было в полную силу. И именно от этой свободы, наверное, звуки лились легко, беспрепятственно, выстраивались ладно, каждая нота звенела чисто, без фальши.

А потом, вся неделя была раскрашена счастливыми воспоминаниями прошедшего выходного. В следующее воскресенье снова захотелось вернуться в сказку. И опять приветствовала меня лесная вещунья, дарила бирюзовым порханием знакомая бабочка, и снова поднималась к кронам деревьев радостная песня... А ещё потом...

А ещё потом захотелось, чтобы все это было не только там в лесу и на лугу, в выходные и по праздникам, а всегда, рядом со мной. И когда во время очередной прогулки подружка-щебетушка доверчиво расположилась на плече, я схватила её и опустила в специально приготовленный полотняный мешочек, чтобы унести домой, где уже ждала симпатичная фигурная клетка. А на лугу накрыла сачком и положила в пластиковую коробку трепетную красавицу с узорными крыльями. Там она и уснула по дороге домой, навсегда сохранив свою первозданную прелесть. После я пришпилила её иглой на кусочек бархатного картона и повесила на стену в рамочке под стеклом. Так и завладела всей этой красотой навсегда. Теперь она была моя и больше ничья. Казалось бы, что ещё нужно для радости? Но радость-то как раз и ушла, вместе с живым ощущением луга, леса, бездонного неба, жаркого солнца и благодатной прохлады в густой тени деревьев. Под покрытым пылью стеклом бирюзовые крылышки потускнели, птица томилась в клетке, позабыв свои песни, да и мне совсем не пелось. Звуки, очевидно, тоже попали в плен. Зима прошла в безмолвии, не принес радости ни первый снег, ни новогодний праздник, овеянный бодрящим еловым запахом, перемешанным с ароматом мандариновых корок, ни лыжные прогулки по привычным наезженным тропкам украсившегося инеем леса, ни долгие вечера среди любимых книг, ни встречи с друзьями... Все было омрачено гробовым молчанием души, от которого временами казалось, что внутри разверзлась темная дыра и затягивает в себя всё вокруг. Ещё немного -- и ничего не останется... Птичка к весне совсем загрустила, почти перестала передвигаться по клетке, и даже когда ей открывали дверцу, не вылетала наружу. Заболела, наверное.

И вот, в самом начале апреля, как только подсохла земля, я отправилась в лес, захватив клетку с птицей и рамку с бабочкой, заживо похороненной когда-то по глупости и недальновидности. Добравшись до места, где впервые познакомилась со своей захандрившей пленницей, опустила клетку на землю и открыла плетеную дверцу. Птичка удивленно покосилась на меня ошалевшим глазом, постояла в оцепенении, а потом все же выскочила наружу. Именно выскочила, потому что крылья, похоже, не слушались её, и какое-то время она беспомощно прыгала, пытаясь взмахнуть ими. Но потом долетела таки до самой низкой ветки ближайшего дерева и, снова кинув на меня недоуменный взгляд, вдруг чирикнула. Звук, вырвался из маленького горлышка подобно капле из крана на трубе, в которую давно не подавалась вода, когда её вдруг опять неожиданно наполнили. Казалось, пернатая сама удивилась вновь прорезавшемуся голосу. Она чирикнула ещё и ещё раз, залилась долгой трелью, вспорхнула и исчезла где-то высоко-высоко над просыпающимся весенним лесом. Я постояла немного в надежде, что, может, вернется попрощаться, но, конечно, напрасно. Дошла до луга, извлекла из пакета бабочкин склеп, отодвинула пластинки на задней панели рамки, сняла стекло и, выдернув иглу, подбросила картонку вверх. Внезапно поднялся ветер, подхватил её и унес куда-то в сторону. По дороге смёл с бархатной поверхности пересохшее тельце бабочки, разорвал его на мелкие кусочки и разбросал их в воздухе. А потом стих так же быстро, как и налетел. В образовавшуюся в небе голубую лунку скользнул смелый солнечный луч, и в нем, как в дорожке прожектора заискрились последние крупинки бирюзовой пыльцы с трепетных крыльев, некогда восхитивших меня своей неповторимой красотой. Невидимая когтистая лапка больно царапнула где-то, не то в области диафрагмы, не то возле сердца. Я подставила ладонь под этот редкий мерцающий дождик и заплакала.

А когда вечером зашла в спальню к дочке, чтобы поцеловать её перед сном, услышала: «Мама, у тебя на щеке такие красивые блестки! Просто как у Снежной королевы...»