“Чуть больше семнадцати лет. Всего лишь. Два курса медицинской школы Роберта Коха. Государственная стипендия, перспективы престижной клиники...

 

Все брошено. Копенгаген. Вокзал. 7.10 утра. Прощай, город, прощай, Лиза. Навечно.

 

Поднялся затемно, тихонько собрался и вышел. Оставил ключи и записку: “Велосипед на вокзальной парковке”. Они поднимутся только к полудню, уже не вернуть”.

 

Ромео отложил карандаш. Серебряный поезд покидал молчаливые перроны. На континент.

 

I

 

— Вот с губ моих весь грех теперь и снят.

— Зато мои впервые им покрылись.

— Тогда верните мне его назад.

— Мой друг, где целоваться Вы учились?

 

В прихожей, недалеко от входа, на комоде стояли два портрета. Фотографии маленьких детей, улыбающихся, белобрысых мальчишки и девчонки, похожих друг на друга. Когда Ромео впервые попал в эту квартиру, он сразу обратил внимание на портреты, как и на многое другое в квартире, подобной которой Ромео не видел никогда. С выросшим мальчиком Ромео познакомился сразу. Его звали Тобиан. Он тоже учился в школе Роберта Коха. На том же курсе, что и Ромео. Из двух детей на комоде Тобиан был младшим.

 

Кондуктор проверил билеты и предложил пассажирам свежие газеты и путеводитель “Вся Европа”. Ромео отложил в сторону “Европу” и, расплатившись с кондуктором, утонул в мягком кресле салона “Альтоны”. Кто-то хитрый и большой, наверное, железнодорожный бог, отсчитывал ритм стучащих колес.

 

Для родителей Тобиан был беспокойным мальчиком. Он был приверженцем кичевой моды, экстравагантных тусовок, любил покатать тайком на папиной машине певичек из кабака, послушать громкую музыку, иногда поширяться, короче говоря, находился как раз на один шаг дальше той грани приличия, которую, ползая по полу с мелом в руках, нарисовали его родители. Но только на один шаг. Не больше. Больше могло грозить разрывом, а этого Тобиан не хотел. За тот маленький шаг за черту Тобиан платил семье тем, что сам зарабатывал себе на учебу, работая два раза в неделю на йогуртовой фабрике. И йогурта от этого в доме было завались, чему все, конечно, были только рады.

 

Ромео, сам того не понимая, поначалу выгодно отличался от Тобиана в глазах семейства своей сосредоточенностью и молчаливостью. Его редкие замечания порою оказывались настолько содержательными и остроумными, что Тобиан и Мама приходили в восторг. И, в конце концов, Папа, вопреки своим правилам, позволил Ромео обедать с семейством за одним столом.

 

Тобиан, со своей стороны, дабы избежать постепенно нарастающего семейного противостояния (хотя скорее шутливого, но надоедливого), не нашел ничего лучше, чем подружиться с Ромео всерьез. Ему это удалось. Ромео, хоть и оставался молчуном, оказался достаточно легким на подъем и, к удивлению всех, знавших его ранее, обладающим весьма вольными представлениями о жизни. Тусовка не без удовольствия его приняла, а к портрету многоцветного и люминесцентного Тобиана с помощью Ромео добавилось несколько строгих оттенков многозначительности и ирреальной непредсказуемости. Всему этому, разумеется, огорчился Папа, которому теперь оставалось надеяться только на то, что благодаря Ромео, полная безызвестность над тайной жизнью Тобиана немного развеется. Но спросить Ромео об этом Папа так и не решился.

 

В один прекрасный момент Тобиан решил показать Ромео путь в свой персональный мир, доступный только избранным из его друзей. Тобиан и сам еще плохо знал этот мир. Случалось, он впустую блуждал по лабиринтам связывающих его дорог, и в следах Тобиана не пробивались ростки и не распускались бутоны, и странные звери не занимали его разговорами. Тогда взгляд Тобиана тускнел и наполнялся чужеродной пустотой, не отпускавшей его в течение многих часов. Может быть, именно потому, Тобиан пригласил в свой мир Ромео. Для этого он выбрал выходные, когда Папа и Мама уезжали в загородный дом.

 

Тусовка собралась к полуночи в мансарде, которой безраздельно владел Тобиан. Он торжественно отворил ворота в персональный мир, путь в который был усыпан ветками можжевельника и дубовыми листьями. Тобиан говорил, что дорога, по которой они идут, приведет в шапито, что там будет представление, что будет весело, и ангелы будут выпускать сурсиков. Затем Тобиан где-то потерялся, а Ромео вместо шапито попал на боксерский ринг. Вопреки его желанию, люди, присутствующие там, заставили его выступить в соревновании, и он долго завязывал перчатки, потому что никто не помогал ему. Но оказалось, что это вовсе не бокс, а что-то иного рода, и для этого было собрано огромное число обнаженных тел, и маленький Приапик, который с ним соревновался, смеялся над ним, а у него все время что-то не получалось...

 

И вдруг появилась Лиза, девочка с комода.

 

— А ты кто такой? Я тебя раньше не видела, — она наклонилась к Ромео и коснулась края его волос.

— Ромео...

— Неужели Монтекки?

Ромео закашлялся, а Лиза, не дожидаясь ответа, протянула ему руку и сказала:

— Ну, ладно, поднимайся, пойдем вниз.

Ромео с трудом выбрался из-под груды потных обнаженных тел.

— А где Тобиан?

— Отмокает в ванной. И не волнуйся, ты ему не скоро понадобишься, — она заглянула в ванную, посмотрела на брата. — Слышишь, Тобиан, дверь не запирай.

— Махровый халат — тебе, — она взглянула на Ромео. Он сидел на полу, прислонившись к стене.

— Ну, поднимайся же.

Она помогла ему встать и, обняв как ребенка, повела вниз. Но прежде, чем уйти крикнула брату:

— Тобиан, твой ангел когда-нибудь унесет тебя! — и, обратившись к Ромео, добавила:

— Ты тоже этого хочешь, Монтекки?

 

Лиза привела его вниз, в комнату и усадила на диван.

— Завтракать?

Ромео кивнул. Она взяла пульт, пробежала по телевизионным каналам и, остановившись на чем-то веселом, убежала на кухню. Ромео уткнулся головой в подушку и попытался подумать о Лизе. Мысли лихорадочно путались в голове. “Есть ли у меня план? Есть ли у меня план? Я догоню этого Фогга!” — выкрикивал мистер Фикс.

 

Лиза вернулась, незаметно присела рядом и обняла Ромео. Он обхватил ее талию руками и неожиданно разрыдался. Она поцеловала его в макушку, и Ромео, захлебываясь слезами, выпалил едва ли не самую опрометчивую фразу, придуманную человечеством:

— Я люблю тебя! — и на секунду ему показалось, что он сказал глупость.

 

II

 

Отец твой полон о тебе заботы,

Чтобы тебя развлечь он выбрал день

Для праздника. Нам и во сне не снилось

Нежданное такое торжество...

 

В Редбюхаане поезд погрузили на паром, и большинство пассажиров поднялось на палубу, чтобы размяться, позавтракать и покормить многочисленных чаек. Корабельные часы показывали одиннадцать. Паром медленно пересекал Фемарн-Бельт. На горизонте маячил континент.

 

Перед самым прибытием Ромео спустился к поезду, посмотреть, как поднимается нос парома и приближается другая, совершенно новая для него земля. Он достал блокнот и записал: “В 11.30 прибыли в Путгарден”.

 

После того случая единственным человеком, существующим на Земле, для Ромео стала Лиза.

 

Лиза работала учителем в школе на окраине города, старом трехэтажном здании, красные кирпичные стены которого, тайком выглядывали из-под разноцветных граффити, выгравированных заботливой детской рукой. Недалеко находилась железнодорожная станция, откуда, со скамейки легко было видеть школу, площадку перед ней и окно классной комнаты, в которой Лиза учила детей. И каждый раз, после занятий, Ромео приезжал сюда, на любимую скамейку. Потом они гуляли по городу, загорали в королевском парке, а когда неожиданно начинался дождь, прижавшись друг к другу, прятались под бронзовой шляпой Кристиана Четвертого.

 

Летом курс Ромео направили на месячную практику в клинику в Орхус, в конце которой предстояли несколько экзаменов по практической медицине. Занятия сопровождались суточными дежурствами в палатах, в патологоанатомическом отделении, и мытье пробирок, порою, казалось самым легким занятием. А вечерами о Лизе ему напоминал такой же веселый, но почему-то уже намного более далекий Тобиан.

 

Практика уже приближалась к концу, когда Тобиана и Ромео отправили на ночное дежурство в анатомичку, где Тобиан, не думая долго, устроил театрализованное представление с жителями этого замечательного местечка. И чем неохотнее куклы выполняли желания своего хозяина, тем больше смеялся Тобиан, царь, и бог этого театра черной комедии. И тем больше смеялся Ромео пока... Пока Тобиан не подошел к одному из них, и не сказал:

— А этот очень похож на Марка.

— На какого Марка? — спросил Ромео.

— На Марка, жениха Лизы, — ответил Тобиан.

 

Ромео немного помолчал, затем взял скальпель и сказал:

— Тогда мы его зарежем, — и зарезал Марка.

 

Поезд прибыл на конечную станцию — Гамбург. У Ромео было двадцать минут до состава на Кобленц. Он прошелся мимо киосков, поменял деньги. Баночный “Холстен” встал поперек горла.

Второй класс кобленцкого поезда был душен и тесен. Ромео нашел единственное место в вагоне для курящих, среди растопырившихся чемоданов, запаха голландского табака и звонкого немецкого говорка. Тесный желтый вагончик катился на юг.

 

Когда Ромео вернулся из Орхуса, Лиза была в загородном доме с родителями. И с Марком. Она приехала неделю спустя, но только через три дня заглянула на квартиру. К Ромео она отнеслась как всегда: поцеловала его в лоб, и, как ни в чем ни бывало, рассказала все сама.

— А как же я? — спросил Ромео уже в конце.

— Ну, я ведь старше тебя на восемь лет, — ответила Лиза. — И вообще...

Больше Ромео ничего не слышал. Он только спросил потом:

— А может быть тайком?

А Лиза ответила.

— Хотела бы я, чтобы все зависело только от тебя...

И добавила позже:

— Во всяком случае, сейчас, Ромео избегает смерти. А тот, кто направляет мой корабль, — она посмотрела на Ромео.

— Уж поднял парус?

 

И дождь плакал, и Ромео один под бронзовой шляпой.

 

III

 

Вечером он вышел в Кобленце и пересел на поезд, который повезет его дальше на юг, к Альпам, а потом в Италию, домой. Он вырастет, возмужает и никто не знает, что с ним приключится еще.

 

“Чуть больше семнадцати лет. Всего лишь. Два курса медицинской школы Роберта Коха. Государственная стипендия, перспективы престижной клиники...

 

Все брошено. Копенгаген. Вокзал. 7.10 утра. Прощай, город, прощай, Лиза. Навечно.

 

Поднялся затемно, тихонько собрался и вышел. Оставил ключи и записку: “Велосипед на вокзальной парковке”. Они поднимутся только к полудню, уже не вернуть”.