Эссе

 

1.

 

Журчание воды в фонтане напоминало звенящее падение сосулек с крыши.

Что скрывалось за подобным образом - понять было трудно Никак летний фонтан не мог вызвать ассоциации с зимним холодно-пронзительным морозным днем. Вот только вода, ее такое различное и не похожее состояние. И журчание. И снежинка. И лёд. А еще - проникающий сквозь прозрачный воздух солнечный свет. Он так ярок зимним днем. Он так игрив в шуршащей воде. В брызгах фонтана - волшебные блески разноцветья. И до радуги далеко, и будто вот здесь, в этом наджурчащем постоянном и бесконечном потоке рождается сама радуга. Скапливаются и скапливаются мириады разноцветных бликов и блёсков. Мгновенно вспыхивая, как будто исчезают навсегда, но на самом деле, перемещаясь через пространства, накапливаясь где-то там, в неизведанных таинственных далях, складываются в правильные линии - цвет к цвету и в неожиданный миг просветления души и нашего желания счастья, выгибаясь, проявляются в постепенно пропадающей черноте небосвода.

Наступает оно - истинное молчание двойной радуги.

В зимней сосульке мелькнет неожиданно отблеск многоцветья и звенящими искрами рассыплется во взгляде.

В радужных отражениях воды неожиданным образом совместятся лето и зима. Прошлое и настоящее.

 

2.

 

О Горбатом мостике не думалось. Интересовало, когда я стоял у перил его и пристально смотрел на завораживающую поверхность воды, отчего люди так вольно, внимательно, с наслаждением увиденного, с чувством некого восторга и восхищения рассказывают, стараются посмотреть, запечатляют разные-разные мосты и мостики.

Вспомнил старое почерневшее дерево, переброшенное через узкую звенящую речушку. Я в одном прыжке ловко мог бы преодолеть эти полтора метра, но нет - каждый раз, направляясь в конце августа в лес за грибами, ступаю на это поваленное дерево, некогда живое, а вот теперь, ставшее опорой для ступней иных. Рядом разумные дачники выстроили добротный мост. И перила держат неуверенность переходящего. И опора настила вдохновляет на великие свершения и порождает гордость за твердь. Но люди продолжают ходить и ходить туда-сюда по слегка упругому бревнышку. И прежде чем добираешься до низины устья, проплываешь меж разноцветья трав в твой рост, и щекотание ощутимо и мир за спиной скрывается в глубине обволакивающей зелени. Разделение миров - это один только шаг по тверди бревна над мягкостью живой воды. Один только шаг. И далее - не твердь, а полет. Оттолкнешься, что есть силы и взлетаешь. И желается лететь бесконечно далеко. И при каждом разбеге казалось, так просто - оторвался от земли - и вот желание несет тебя и выше и дальше. И только повторное желание опуститься, приземляет не помимо воли, а по желанию. Но видно в прыжке желания полета не хватало, страшила его возможная бесконечность. Вдруг неожиданный полет, затянувшийся, не породит вовремя желание приземлиться и ты промахнешься, не только мимо ямы для прыжков с мягким чистым желтоватый песком, но промахнешься и мимо лесов, пронесшихся под тобою во время полета-прыжка, мимо полей и рек, мимо гор и океаном. Не приземлишься ни на площади какого-то много миллионного города, ни даже на ровной специально приспособленной полосе посадки.

Мы вне существования без специально созданных мест посадки одухотворения.

Оглядываюсь: всюду одни места для посадки. Единственное, когда не сидим, так это спим лежа. Не правда ли, интересное наблюдение: оказывается, как правило, люди спят лежа. И что может быть более приземленного, чем прекрасный отдых в постели?

Так вот, прыгая в длину, не забывайте, что надо обязательно приземлиться. Я понял: мы не летаем не от того, что полет страшен сам по себе. Любой возможный полет страшит нас невозможностью приземления.

И даже теперь, когда я стою вот на этом Горбатом мостике, невольно прислушиваясь к спокойному стуку сердца мною любимого Петербурга, там высоко над ним, где уже и воздух не вызывает сопротивления прыжку, кружатся и кружатся в бесконечном полете мои родные и друзья и те кто жив еще и те о которых я не знаю давным-давно. И все они, и я, да и вы тоже представляем, что возможность любого нашего полета держится на единственном чувстве - обязательности приземления, обязательности возвращения к тверди.

В городах далеких от океанов, в поселениях, где престижный центр местожительства отодвинут от рек и нет мостов и мостиков, и даже отдельные почерневшие бревна не стягивают два бережка небольшой речушки, так вот, там в этих местах люди крепко стоят на ногах. Им кажется, что так спокойнее. И чувство полета наяву не ведомо. Ибо полет - это предательство тверди. Люди еще поэтому не летают, что ни хотят, что бояться открыто стать предателями. Это стыдно и преступно. К тому же, кого может порадовать уход в эластичность полета? Быть может только поэтов да умалишенных. Как прекрасно, что последние не осознают этой естественной своей радости.

 

3.

 

Я стою на Горбатом мостике всего несколько минут. И в эти мгновения своеобразного отшельничества, вода снизу, прикоснувшись к моему взгляду, улыбнется вечностью и воспоминаниями своими, и я неожиданно представлю раскаленное жаркое побережье на берегу южного моря. Перелет от домика, где летом мы жили, до глади воды составлял всего несколько метров. Надо было перемахнуть по теплому воздуху через насыпь железной дороги. По ней два раза в день туда - сюда пробегала электричка из тверди цивилизации от окраины местожительства. И вот, преодолев эту прямую барьерную линию, вдруг окунаешься желанием восторга в бескрайние просторы моря. Именно не в море, а в его просторы, начинающиеся просто и естественно вот здесь у берега детства. Берег тот тянулся в бесконечность, он, может быть, и заканчивался, но в зное поднимающегося марева, там вдали, начинал шевелиться и растворяясь в подъеме, медленно взлетал. Воздух становился заметным, трепещущим и серебристым. Казалось, можно было подойти к той зримой действительности его и лечь на упругую ощутимую плотность.

Эфемерность пространства привлекает нас своей плотностью. Только душа способно ощутить вне телесность пространства.

Теперь, смотря с Горбатого мостика на темную гладь воды, думалось, что так легко можно ступить на ее поверхность в реке ли, в бесконечности моря ли и пройти спокойно и не торопясь без всякой опоры. Пройти, разувшись, чтобы, не дай бог, испоганить грехами подошв ее святую зеркальность.

Твердь воды подвластна идущему по ней.

Вот птица над всем этим парит, мягко и твердо. В центре местожительства, задирая головы, в звуке моторов старожилы стараются высмотреть самолеты. Я отойду. Я теперь не об этом.

 

4.

 

В устье Риони, там, где Черное море береговой линией стягивает Поти, с одной стороны Пицундой, с другой - Батуми, вода ранней весной подступает к деревянному домику, стоящему на каменных опорах.

Вначале родители, потом бабушка, виртуозно наматывающая простыни на скалку и с шумом (вначале стук, потом - тарахтенье), глядящая их волнистою доскою, далее брат и, наконец, остальные знакомые, соседи - все они так и ходили по этим заливным лугам, слегка приподнявшись над землею, хотя в те времена и были отлучены от Сына Божьего. Сапоги надевали так просто для вида, чтобы не вызывать у посторонних раздражения неожиданным появлением легких прекрасных разутых ступней. Но так только по весне в половодье. Летом же, южным летом Колхиды ноги прикасались к травам и пряной земле. А о воде и говорить нечего: ей была в радости принимать опору ходящих по ней. Я услышал как в этой своей радости вода однажды летним теплым утром признавалась легкому дождю. Как часто в тех местах Колхиды, в местах нашего незабвенного детства, дожди разговаривали с внимательно слушавшей поверхностью воды, вовсе не удивляясь прозрачной интеллигентности луж. Летом поляны от деревянного домика до морской чаши заливало во время штормов. Мне не приходилось днем видеть это движение воды от истиной, но скрытой береговой линии к ее неожиданному волшебному перевоплощению, обману быть другой, в другом месте и совсем не очень обычной. Днем во время шторма привлекал внимание дождь. Нет не так: отвлекал внимание. Дожди были частыми, казалось непрекращающимися вечно. И монотонными. И еще отвлекало внимание от наступления воды - чернота небосвода и неожиданные внезапные пугающие, когда не готов, завораживающие молнии и раскаты грома.

Молнии…. Молнии... Почему, именно они так резко вписываются в детскую память? Яркость и теплота их, неожиданность, мгновение существования и долгий след в полу ослепших глазах - не это ли роднило нас?

Так вот, если все несусветно-молнееносное происходило и с природою и с нами - ночами, то наутро, когда мир успокаивался, казалось неожиданным расширение моря. Вот уже рядом с домом, с его деревянным забором, отделяющим наш семейный мир от мира морских просторов, колеблется вода. И совсем не различима граница воды и воздуха. И не понять вначале было: толи это дождь выплеснул весь себя и теперь в ожидании субтропического тепла все старается и старается подняться к облакам, испаряясь в постепенных своих желаниях; толи море, переродившись и отказавшись от солоноватости своей, подступило к нашему домику. Забор (теперь через такое отдаление во времени), тот деревянный забор из неширокого штакетника с заостренными верхушками, кажется таинственной границей и непреступной стеной для неприятелей и моря, двух стихий желающих в ненастные дни бури взять приступом наш маленький деревянный финский домик, оплот отчего очага. Как он спасал этот слабый и монолитный штакетник нас меленьких от задиристых соседских мальчишек! Вот страх, если вдруг гнал нас от силы, но как только мы оказывались за забором во дворе дома своего - и страх проходил, и противник не смел перейти эту заветную черту. Забор - вето для чужаков. И линия эта казалась монолитно-непреступной и защищающей от всего на свете. Так или иначе, но за все те годы, что мы проживали в этом деревянном финском домике на берегу Черного моря, вольные его и воды, разливающиеся в шторма, и недруги-неприятели, так никогда и не пересекли линию этого шаткого деревянного забора….

…Просто стою на Горбатом мостике, смотрю на воду и не о чем не думаю.