На столе, небрежно покрытом, словно пылью мукой, Люба насчитала восемнадцать пельменей. Теста и фарша оставалось еще много. Мама просила налепить их целую кастрюлю. То есть надо было не лениться, не разгибая спины, довести дело до конца. Что - ж. Надо так надо. Сейчас сразу не вспомнить когда в последний раз помогала матери по хозяйству. То подрабатывала на мойке мытьем машин, то потом училась на курсах, то потом снова была занята поисками работы. Курсы секретарей и офисных служащих, которые закончила, были организованы Министерством труда. Когда Люба в очередной раз приносила чек для оплаты учебы, все радостно сообщали, что для нее уже есть несколько вакантных мест. Но вот курсы давно закончены, а люди, которые обещали трудоустройство, буквально избегают ее.

С мамой и младшим братом она приехала в страну в тот самый день, когда убили премьер министра Израиля Ицхака Рабина. Наверное, с течением времени первый день репатриации из памяти выветрился бы, но трагический этот нюанс навсегда сделал его незабываемым.

В России успела два года проучиться в Одесском пединституте. И не более того. В то время события разворачивались стремительно. Мама, в конце концов, подала на развод. Отец беспробудно пьянствовал. Любка помнила, как за бутылку водки, ни на секунду не задумавшись, он подписал свое согласие на выезд детей. Сравнительно быстро оформили необходимые документы, потом - короткие проводы на которых были самые дорогие люди и вот уже более трех лет мама, Люба и брат Алекс живут в Тель – Авиве. Здесь она случайно встретила свою давнишнюю подругу Полину Гриневич. Она с родителями жила когда - то на Малой Арнаутской. В Израиль уехали раньше Любы лет на пять. Вначале подруги интенсивно переписывались, затем письма с обеих сторон стали приходить все реже и реже пока не прекратились совсем. В тайне Люба надеялась, что когда-нибудь они встретятся. Но их общие знакомые сказали как - то Любиной маме, что Гриневичи уехали в Америку. И вот вам, пожалуйста, встретились! В первое мгновение Люба Полину не узнала, а растерянно хлопала глазами и с испугом глядела, как та стремительно подойдя к ней на углу улиц Аленби и Монтефиори, стала бесцеремонно хватать из ее бумажного пакетика клубнику и также бесцеремонно есть. Люба оцепенела, беспомощно хлопала глазами, пока подружка не прочла с детства знакомые ей строки:

 

« Синенькая юбочка,

ленточка в косе!

Кто не знает Любочку?

Любу знают все!»

 

И далее без всякой паузы затараторила: «Любка! Очнись! Да ты что?! Забыла меня! Неужели я так сильно изменилась! Привет, старуха! Я за тобой давно подсматриваю! Ты это или не ты! Теперь вижу, что ты! Наконец – то приехала!». Полина сдернула с носа солнечные очки: «На! Узнавай быстрей!». Люба завизжала на всю улицу: «Полина, Полиночка!» и повисла у подружки на шее.

Расстались они в двенадцатом часу ночи. Люба просидела у Полинки допоздна. Столько всего доселе неизвестного узнала из ее жизни! Некоторые вещи не укладывались в голове.

Оказывается, Полина дважды успела побывать замужем! От первого брака у нее девочка Ася, а от второго новый автомобиль «Сузуки!».

Рассказывая обо всем этом, подружка откровенно и заразительно хохотала. Перед глазами Любы явственно проступали давно забытые сцены – вот они на пляже шестой станции раскручивают незнакомых парней купить им арбуз, а вот только для того чтобы познакомиться с симпатичным спасателем разыгрывают трагическую сцену – Любка ныряет глубоко и сидит под водой сколько может, Полина же мечется вокруг буйка, заламывает руки и истошным голосом зовет на помощь спасателя. И все у них получалось! Ели сладкий, халявный арбуз, с удовольствием поднимались на станцию к спасателю Вите. Угощали его бутербродами и семечками, а вечером Полина встречалась с ним на дискотеке.

«Будешь работать со мной в детском саду, - говорила Полина без тени сомнения, провожая Любу. - У тебя же два курса пединститута! Пусть попробуют только не взять! У меня никакого образования, а я работаю старшей! Скоро уже три года, как работаю! Родители нарадоваться на меня не могут! Чем ты хуже! У меня есть к кому в этом вопросе подкатить!». Но подкатывать ни к кому не пришлось. С легкой руки Полины меньше чем через полторы недели Люба уже работала нянечкой в младшей группе того же детсада, в котором работала подруга.

Вначале, она влюбилась в этого худенького и большеглазого мальчика Джонатана. Как няня, разумеется. Из всей визгливой оравы ее подопечных, сердце Любы интуитивно потянулось именно к этому серьезному карапузу. На мир вокруг себя он смотрел каким – то изумленным и бесконечно печальным взглядом. «Ты говоришь только по – русски?» - на третий день работы робко выдохнул ей Джонатан. В интонации вопроса услыхала столько боязни и страха! Не дай бог, если его опасения оправдаются! Нянечка обрадовала его! Оправдала его надежды. Свободно заговорила с ним на иврите. Вот казалось бы и все! На этом можно было бы поставить точку. Если бы на следующий день Люба не познакомилась с папой Джонатана. Узнала его по таким же сероглазым, серьезным, как у сына глазам, когда тот открывал калитку, приостановился и стал откровенно рассматривать Любу. Она не отвела взгляд. Улыбалась и смотрела открыто. Человек этот сразу напомнил ей известного русского артиста Игоря Квашу. «Это ж надо! Настолько быть похожим! Может они братья! - подумала няня. Ее нисколько не смутила невозможность этого. Выбежал Джонатан и буквально заметался между ними. «Папа, это Люба!», - потащил он няню навстречу папе. Мальчику очень хотелось, чтобы она коснулась отца. «Йорам»,- протянул тот руку и слегка пожал кончики Любиных пальцев. На какую-то секунду ей почудилось, что едва заметное свечение пробежало между их ладонями.

На завтра поймала себя на мысли, что беспрестанно думает об отце Джонатана. С нетерпением ждет того часа, когда распахнется калитка и он войдет. Один к одному - Игорь Кваша. К концу рабочего дня она так замоталась, что не заметила, как сын ухватясь за отцовский палец тащил его на выход. Йорам обернулся и помахал свободной рукой. Или ей это только показалось? Люба готова была расплакаться. Она почему – то ожидала совсем другого. А тут банальный взмах рукой: «Привет!». Но через секунду он вернулся, неся в руке огромных размеров красное яблоко. Такого большущего, красного яблока она доселе не видела никогда! «Это тебе от Джонатана. Ешь на здоровье, Люба, » - улыбнулся Йорам своими серыми глазами и не торопился отпускать ее руку из ладоней. И опять она то ли почувствовала, то ли на мгновение увидела некое таинственное свечение от прикосновения с его пальцами. Поблагодарила и не могла ничего с собой сделать – смотрела на него. Почувствовала вдруг, как неудержимо, как стремительно влечет ее к этим серым, красивым глазам! Двумя руками прижимала красное яблоко к щеке и, склонив голову, смотрела, как машут ей Джонатан с отцом из машины. «Что это со мной, - счастливо улыбалась Люба. Неужели я влюбилась!». Эти сцены, конечно же, не остались незамеченными Полиной. «Любка ты что? Он же старый! Ему под полтинник! И он женат!». Но подруга только отмахивалась в ответ.

Стало уже традицией – каждый визит Йорама в сад за сыном обязательно сопровождался то ли крупной веткой винограда, то ли большой как в небе луна долей арбуза, то ли приятно пахнущим, пупырчатым грейпфруктом. Любка принимала все со смехом. Однажды наступил такой день, когда израильтянин не захотел уезжать только с сыном. Он пригласил в авто еще и няню. К тому времени она уже знала, что он – хозяин солидной алмазной мастерской в Рамат – Гане, что Джонатан – его единственный ребенок, что супруга Йорама, несколько лет тому назад пытаясь скрыть свою измену, сделала какой-то подпольный, а потому неудачный аборт, в результате которого никогда уже не сможет рожать. Муж подал на развод. Его уже до предела измотали бесконечные судебные тяжбы, дележка имущества и прочее. Мальчик на самом первом судебном разбирательстве сказал без всякого колебания, что хочет жить только с папой. Джонатану и отцу было категорически заявлено «нет».

В силу этих ли обстоятельств или совсем по другой причине, но их отношения стремительно превратились в длинную цепь взаимных симпатий: дней, наполненных тайными знаками, обжигающими взглядами и незначительными фразами, за которыми угадывалось нечто более чем просто слова. Ими уже безраздельно правило не предчувствие любви, а страстное ее желание. Наступила пора, когда они перестали сами от себя скрывать этой своей безумной страсти. Страсти неотвратимой близости! В один из дней, когда Джонатан сорвался за забытым рюкзачком, оставив отца с Любой у калитки одних, а вокруг не было ни души, Йорам резко взял ее за запястья рук, привлек к себе и стал осыпать няню поцелуями. Плечи, шею, щеки, губы, глаза покрывал он шальными, стремительными прикосновениями губ, успевая горячо шептать ей что-то на иврите. У Любы подкашивались ноги, она безвольно уступала ему всю себя, теряя голову от этой сумасшедшей, любовной истомы, от неукротимого желания отдаться Йораму тут же, прямо у калитки.

В тот день он отвез Джонатана к бабушке в Рамат – Авив, а Любу, не сказав ни слова, привез к себе на квартиру. Лифт медленно полз на седьмой этаж. Запрокинув голову и прикрыв ладонью глаза, ей казалось, что она возносится, воспаряет к небесам, осыпаемая горячими и торопливыми поцелуями Йорама.

В салоне он усадил ее в глубокое велюровое кресло, а сам на кухне захлопал крышкой холодильника, накрывая на стол. Квартира была обставлена с изысканным вкусом.Во всем – неброская красота и чувство меры. Люба с нескрываемым любопытством смотрела на репродукции картин Клода Мане и Ван Гога. С радостью узнала знакомый Ван Гоговский натюрморт «Ваза с подсолнухами». Улыбалась и смотрела на смешные карикатуры Жана Эффеля. Была приятно удивленна, что не увидела обязательных и привычных для израильских домов картин, на которых верующие люди танцуют и раскачиваются у стены плача.

Появился Йорам с широким подносом в руках. На нем стояла бутылка коньяка «Черный аист», большая коробка конфет и позванивали крохотные чашечки и рюмки. Рядом дымился маленький, серебряный кофейник.

-Что ты будешь пить раньше коньяк или кофе? - спросил он у Любы, опуская все это на небольшой, стеклянный столик.

-Можно я буду раньше и потом только коньяк? - лукаво улыбаясь, то ли спросила, то ли пошутила она, придвинувшись поближе к подносу.

-Асур!- улыбнулся в ответ хозяин квартиры и, наклонясь, отвел за ушко Любины длинные волосы. - Я принесу тебе вкусные бутерброды, - медленно провел он большим пальцем по тонкой бровке и снова резко сорвался на кухню. Люба уставилась на свое отражение в большом телевизоре. Стала думать о том, что должно произойти очень скоро. «Дай ему только в том случае, - всплыл у нее в голове голос Полины, - когда он устроит тебя на работу в свой алмазный рай с зарплатой не меньше, чем шесть тысяч шакаликов в месяц!». «Мать-Одесса не выветрилась у тебя, подружка моя, за пять лет», - отметила про себя Люба. «За работу – мне стыдно. Я ему так уступлю», - возразила она. «Ну, полуумная! Ну, недоделанная! – вознеслась над подругой разъяренной, всклокоченной птицей Полина. - Боже мой! Я вижу ты, как была синенькою юбочкой с ленточкой в косе так такою совдеповской юбочкою осталась! Чего тут стесняться!? Это капиталистическая страна! Здесь все продается и все покупается! Здесь все имеет цену! Слушай, может ты еще девственница!?», - вдруг осенило Полину.

Воспоминания нарушил Йорам. Он вошел с широкой тарелкой бутербродов с икрой и прочей всякой всячиной. Разлил коньяк по рюмкам, протянул одну Любе. Они чокнулись. Йорам сказал, что первую рюмку хочет выпить за нее. Она не возражала. Выпили. Коньяк показался Любе превосходным. Йорам протянул ей бутерброд, сам потянулся за сигаретой и закурил. Потом снова выпили. Йорам стал рассказывать, что мечтает съездить в Россию, в которой никогда не был. «Объездил пол - мира, а вот в Москве, Питере не был. Но более всего теперь я хочу в Одессу, - улыбнулся он.- У нас тоже море всегда плещет рядом, но таких красивых нимф, как ты море на берег не выносит никогда», - сказал израильтянин, поднялся и включил музыку. Вдруг она услышала русскую песню. Никогда раньше ее не слышала, сидела заворожено и слушала. «…Молча люди идут по дороге, сутулы их спины, внимательны лица. Молча люди идут по дороге в такой необычной тревоге – не наступить бы на листья». Она подняла на Йорама недоуменные глаза. Тот протянул ей коробочку из-под аудиокассеты. «Анатолий Шагинян, - прочла Люба по английски, - избранное. «Парижский альбом». Это имя ей ни о чем не говорило. С горечью подумала: «Вот что значит замкнуто, в затворничестве, как улитка в своем панцире безвылазно жить четыре года на востоке».

-Как жаль - ты не понимаешь слов, - сказала ему. Какие это красивые строчки, какая это грустная песня.

Он ответил, что всем сердцем чувствует насколько она замечательная. Снова выпили, потом поднялись, стали медленно танцевать, топтаться на месте. Кружилась голова то ли от песенных баллад Шагиняна, то ли от выпитого, то ли от того, что Йорам губами касался мочки ее уха. От него тонко пахло чем-то очень приятным. Неожиданно Люба потянула ремень джинсов, с нетерпением стала отстегивать пряжку, пытаясь ее расстегнуть. Он замер не соображая, что происходит. Пискнула:

- Ну, что же ты? Помоги!- Йорам быстро ослабил ремень, а Люба в нетерпении потянула вниз замочек молнии. Опустилась в стоящее рядом кресло. Йорам остался стоять напротив. Решительно приблизив его к себе, она приспустила узкие трусы и, теряя рассудок, жадно и страстно припала губами к напряженному члену. Израильтянин издал сладостно-мучительный стон, раскачиваясь, шепча что-то бессвязное на иврите, погрузил свои руки в густые волосы Любы. Ртом она стала медленно приближаться к самому основанию члена, затем, не торопясь, отдалялась, удерживая головку губами, и водила по крайней плоти кончиком языка. Она улетала, она отрывалась… Ей казалось, что ничего похожего доселе не испытывала. Но память смутно хранила самый первый, подобный опыт, когда она была с курсом на картошке. Тогда вчерашняя школьница впервые сделала минет старшекурснику - грузину Сандро. Он нравился ей. Тем не менее, умоляла, чтобы тот отпустил ее девочкой. Сандро пожалел безвинное созданье, не тронул девственницу, но просветил на практике первокурсницу в прелестях французской любви…

Сегодня было бы не правдой сказать, что из-за этой превентивной меры грубого грузина она навсегда утратила интерес к оральному сексу. Нет. Скорее наоборот.

…Минет продолжался минут десять. А Любе казалось, что она делает это уже довольно долго. Подсознательно говорила себе: «хватит», но не находила в себе сил чтобы остановиться. В какой – то момент, распаляя воображение, чувствуя свою сиюминутную вседозволенность и подстегивая себя в головокружительном экстазе, вдруг показалось, что сейчас сама вот - вот испытает оргазм! Физически ощущала, нарастание, приближение этого давно забытого состояния. Может ли кто нибудь выразить, передать словами собственные ощущения, когда накатывает ЭТО? «Кончать?» - услышала она шепот Йорама. Едва приоткрыла на сдавленный голос глаза и снова в сладчайшем трансе закрыла их, кончиком языка щекоча бордовую головку. Потом взяла член в правую руку и стала быстро-быстро онанировать себе в рот. До сих пор относительно спокойный мужик неожиданно превратился в проснувшийся, клокочущий вулкан, из которого вот-вот сейчас начнется извергаться лава. Его руки лихорадочно заметались от упругой Любиной груди до лица и густых, спутанных волос. Он продолжительно застонал, импульсивно закачался, задвигался навстречу влажному и горячему рту. В следующее мгновение, делая Йораму глубочайший минет, заглатывая член до самого его основания, ощутила, как он начал часто, часто сокращаться, как многократно забрызгала и забила сперма в самое горло. Люба едва успевала глотать. Упруго выплескивалась и фонтанировала лава, вырвавшись из этого пылающего вулкана, которого звали Йорам.

Спустя какое-то время он втиснулся в кресло, жадно целовал ее глаза и рот, пахнущий спермой, пахнущий так сексапильно. Стал ее раздевать, но она только расстегнула лифчик, высвободила грудь, и он нежно целовал острые, как пики соски. Пальцы же его судорожно сжимали желанную до умопомрочения Любину щелку. Через тоненькие брючки он чувствовал, как она увлажнилась, набрякла.

-Люба, ты с ума сошла! Что это за пельмени! Где ты видела такое?– мать стояла сзади и крутила в пальцах пару уродливых пельменей. В сердцах бросила их на стол. Люба так увлеклась воспоминаниями, что не заметила, как мама появилась на кухне.

-Как это вообще называется?

Люба только теперь обратила внимания на то, какие пельмени выходят из-под ее пальцев! Какие-то убогие, неровные, вислоухие. Вот что значит оживлять в памяти недавние, интимные картинки!

-Они называются французские, - развязала она за спиной фартук.

-Как называются? – мать посмотрела на нее, как на ненормальную.

-Пельмени по – французски, мама! - торжественно объявила дочь и рассмеявшись ушла к себе в комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

 

* * *

На следующий день радостный Джонатан встречал ее у детсада . Так же, как всегда он протягивал любимой нянечке гроздь спелых вишен и обнимал ее за колени. А его папа приветственно махал из машины рукой и посылал Любе воздушные поцелуи. Потом три дня малыша не было в саду. Люба решила позвонить Йораму чтобы узнать в чем дело. Няне было скучно без серых глаз Джонатана, но еще грустнее она чувствовала себя без голоса его отца, без его глаз. «Джонатан не будет больше ходить в садик, - ответил ей равнодушный женский голос. - Он серьезно заболел. У него умер отец. Разве заведующая не сказала об этом няне?». Трубку повесили. Люба долго стояла, словно в прострации, сраженная тем, что услышала. На какое то время она потеряла способность говорить.

Позже Полина рассказала подробности. Глубокой ночью при подъезде к городу Офаким, куда Йорам ехал по служебным делам в машину на большой скорости влетел многотонный грузовик. За рулем был пьяный русский водитель-дальнобойщик.

«…Молча люди идут по дороге, сутулы их спины, внимательны лица. Молча люди идут по дороге в такой необычной тревоге – не наступить бы на листья».

Люба разжимает ладонь и смотрит на большой аметистовый камень с фиолетовым отливом. В какую-то из встреч израильтянин сделал ей подарок. Камень был до конца не отшлифован, а потому смотрелся особенно красиво. Он ей теперь дороже всего на свете. Тот вечер, подсвеченный балладами Анатолия Шагиняна, она, наверное, забыть не сможет никогда. Никогда не простит того, как вела себя. Жалко, что она не уступила Йораму, не раздвинула ноги…

Строчки песни, которая звучала неотвязчиво, крутятся в голове. Люба помнит отдельные предложения, но не всю песню.

Впервые в жизни, уединившись от всех под развесистыми старыми деревьями в дальнем углу городского парка, Люба горько и безутешно плакала. Плакала отчаянно, навзрыд. Она думала о Джонатане, думала о его отце. Слезы капали на аметист. Камень не принес обещанного счастья…

Через некоторое время вернулась на свою старую работу - мойку машин. Продолжать работать дальше в садике не смогла. С Полиной из-за этого она сильно разругалась.