Кораблю и Капитану

 

 

 

 

Да, таким я его и узнала: он был старый и добрый. Почему-то именно добрый.

Я просто почувствовала это. Он стоял, уставший после нелегкой и отвратительно-долгой дороги, и, казалось, всем своим существом, таким жалостливым, просил: “Прикоснись ко мне...Погладь меня... Пожалуйста...”

С замиранием сердца я посмотрела на него и – дотронулась рукой: “Здравствуй, Профессор! Это я!”

Мы сроднились сразу: соединили наше время, наши судьбы, силы, нашу любовь и боль. Мы стали едины, как глубокие вздох-выдох; но, увы, так скоро расстались, не успев откровенно узнать друг друга.

Милый мой, Профессор, где же ты? Отзовись – как жить, дышать теперь без тебя, чему верить, что любить?! Мы потерялись с тобой – и, боюсь, навсегда.

 

Плачу... плачу... плачу и... философствую... философствую о том, как гнусные, противные человеческой душе – «вечные» – обстоятельства унижают, притупляют, придавливают ту редко вспыхивающую в нас мгновенную готовность ответить зову собственного сердца, поддаться без ложного страха чувствам свежести и новизны, вдохновить других пламенностью своих внутренних порывов и внести в жизнь что-то

невероятно прекрасное и доброе. После таких вынужденных и горьких, таких нежелаемых, потерь остаются лишь огромные разочарования, несбывшиеся судьбы и униженные мечты...

Какое это счастье, что был ты, Профессор! Всегда устремленный к ветрам, проблемам и приключениям.

Все мое существо сказало тогда: мой! И два старых, обтрепанных романтика – ты и я – в который раз помолодели и кинулись навстречу бушующим страстям и просторам .

 

Помнишь, Профессор, как ты переживал вместе с нами первые минуты отправления, и сердце твое гулко и тревожно спрашивало: «Порядок? Порядок? Порядок? Порядок?»

Оставив позади берег и отъездные треволнения, мы облегченно вздохнули и, тогда ты, специально для нас, уже весело и чуть-чуть снисходительно, выстукивал: «Порядок! Порядок! Порядок! Порядок!» Горделивая ритмичность этого биения дружески успокаивала, но нам было грустно: ведь это ты, наш надежный и сильный, уже друг, увозил от всего близкого, такого понятного и родного, где мы мучались, страдали – жили, – но все же были возле своих истоков и родимого очага. Ты увозил почти в никуда, и мелкоколючий дождь, невесело звякающий на печальную палубу, делал увертюру отплытия еще более неспокойной. Только какой-то внутренний свет, необъяснимые предчувствия своей необычной будущности помогали двум странникам держаться на плаву и, улыбаясь, вглядываться в открывающиеся океанские ворота.

Мгновения те, грустно-счастливые, остались незабытыми: от них стали рождаться песни.

 

Как же мы с тобой пели, Профессор! Помнишь?!

Ты – грубым и сильным басом, одухотворенно отбрасывая от меня остервеневшие черные волны и надежно защищая свою единственную любимицу.

Какая упоительная музыка в тебе звучала!

Хотелось оторваться от суеты, грубости, злости, полететь далеко-далеко и где-то там, за горизонтом только, в изнемождении упасть в шипучую морскую пену от охвативших тебя восторга, глупости и страха. Но ты не пускал, сердито качаясь из стороны в сторону и умоляя: «Не улетай... Не улетай... Будь...Споем еще одну песню...»

Внимая твоим переживаниям, раскачивалась гибельная бездна; а умиротворение, павшее в наши чувственные души среди жутких, всхлипывающих завываний взбешенной воды, исторгало из нас удивительно легкие и светлые песни.

 

Мы пели с тобой о лунном Неаполе, где все так трепетно и свято: и море, и гондолы, и ветер, и мысли; о дальних и заманчивых странах, где под раскаленным добела солнцем тихо шелестит лазурный прибой. Мы пели о надежде, не покидающей людские сердца и в самые отчаянные моменты; о любви, ревниво требующей милую вернуться и все простить; о потерянном крове, заброшенном и забытом всеми; о заботливых маминых руках и ее ласковых песнях...

Мы пели, пели, пели,пели..

Заслушавшись – остановилось Время...

Свою значимость начали терять слова...

И только Музыка – музыка неутихающей стихии и страсти, соединившая в себе металлический скрежет, женскую хрупкость и природную бесконечноть, продолжала плыть в далях высоких и недоступных, переворачивая судьбы и мысли...

Как это было хорошо и страшно, Профессор!

Мы пели, пели с тобой, и море, наконец, устало гневаться на нас; оно только глубоко вздыхало и часто вздрагивало, до глубочайших расщелин взволнованное нашим удивительным дуэтом.

И плача, и вспоминая, и думая о разном, мы трое соединились навечно в наших слезах, песнях и нашей любви.

 

Какая горькая потом пришла расплата за взлет песенный и сердечный!

Профессор, это были уже другие слезы – горечи и бессилия, – слезы, от которых краснеют веки и потухает взор, а все вокруг становится таким черным, как бездонная пропасть беснующегося моря.

Где же ты был, милый друг?! Почему не защитил от несправедливой обиды, ядовитых уколов и мелочной глупости ? Почему так легко позволил растоптать нашу песню...

Нет-нет, прости, я... я не права.

Ведь это ты заслонил мою боль своей пыхливой сердитостью. Ты заставил закрыться кровоточащую рану сердца. Ты уберег от горячности и поспешности, сумев охладить дикий нрав моей гордости. Как я тебе благодарна! И как потом мил и прост был покой в каюте с видом на Босфор.

 

Мы расстались, Профессор...

Боль, разрывающая затяжной пыткой душу, не уходит, заставляя еще и еще возвращаться к нашим дням и к тебе, истрепанному в житейских и морских бурях, старцу, – такому далекому, но такому близкому и понятному, встреченному на изломе судьбы и времени.

 

Я изучала тебя скептически: что ты можешь, старик?!

Но как мудро ты был устроен, Профессор: отдавать себя, свои заботы и труд людям. Каждая часть твоего тела восхищала и поражала меня своим совершенством. Великолепный рост, соответствующий последним мировым нормам, отчаянная устойчивость поступи, от которой веяло такой надежностью. Классически строгая голова, умеющая всегда быстро и трезво оценить обстановку и принять оптимальное решение; острый слух,почти идеальный, помогающий выплыть из любой запутанной ситуации... Немного длинноват был профессорский нос, но, пожалуй, из всех знакомых – это был самый ласковый и приветливый нос, который с удивительной интеллигентной утонченностью старался избегать всяческих столкновений. Конечно, возраст и перенесенные мировые страдания оставили свои печальные следы на милом облике, но всегда ровное и спокойное дыхание, широта размаха души и радушная гостеприимность – закончили бы твой портрет...

Я тогда так боялась окунуться в тебя...

 

Только теперь, Профессор, столько лет спустя, я открыла твое сердце. Сколько в нем силы и добра к людям. Какую сумасшедшую ответственность несут в себе его ритмы. Оно не имеет право уставать, болеть и капризничать, чтоб не погас огонь в глазах, чтобы не ослабели руки, несущие неподъемный груз, чтобы в венах пульсировала горячая кровь, разливая по всему телу счастливо-томительное ощущение жизни и прикосновения к Великому.

 

«Вернись, Профессор, – умоляла я все время. – Снова дай счастье увидеть тебя и прикоснуться к тебе, дай счастье снова почувствовать себя молодой и красивой, поверить, что есть, есть в жизни Прекрасное Далеко, есть потрясающие чувства интуитивной сродненности душ – и это невозможно оскорбить, выбросить, забыть: потому что это – от Бога.

 

А новость была потрясающей. Дочка. У меня теперь есть дочка: сладкий обожаемый комочек, который еще ничего не понимает в скверных сложностях жизни, но уже может крепко обнять тебя своими толстыми ручонками, прижать к себе изо всех своих младенческих сил и, пытливо заглядывая в глаза, прошептать: «Мамулечка, родная, не плачь, пожалуйста!»

Господи! Храни мое Чудо. Этот изумительный цветок Белой Лилии. Мое маленькое светлое солнышко, чьи живительные лучики согрели и тебя, старик: мое дитя любви, страстной, необузданной и горькой, стало теперь и твоей любовью и привязанностью.

Я ждала этого и боялась, Профессор.

«Уходи! Уходи! Уезжай как можно быстрее!» – Кричала я и все равно шла к тебе, чтоб вновь почувствовать тепло твоего света, спокойствие твоей могучести и броситься, как в бушующую воду, в твои объятия, вспоминая и благословляя наш удивительный дуэт, превратившийся за столько лет в какое-то дьявольское единство.

 

Я заслужила тебя, Профессор! Мои любовь и преданность тебе так велики, что через десятки тысяч миль ты услышал мой зовущий голос, –и опять (пусть на очень короткий миг) стал моей судьбой. И ничего не надо менять в этой жизни, потому что ничего изменить невозможно. Никогда мы не сможем предать наши привязанности, вычеркнуть из жизни наших любимых, раздать все долги и начать все сначала.

Твое – это твое, и мое – это моя беда, так быстро и неотвратимо приближающаяся.

 

Как не хотелось отпускать тебя! Но сказал ты: «Жди спокойно – я приеду.» И я снова жду, жду, жду, жду... И монотонность будничных дней, пытается, как дождь, смыть и воспоминания, и надежду, и яркие, живые краски нашего союза.

 

А может ты увезешь меня, Профессор?

Давай снова избороздим все моря и океаны, вдыхая ароматы простора и призрачного счастья, очищенные от злых взглядов и нечистых душ. Давай поищем в мире ту единственную - нашу - гавань, к которой можно пристать, природниться, прирости всем телом и душой, забыть все прежние беды, снова стать если не абсолютно счастливыми, то – вместе. И может быть старая забытая гавань окажется в нашей жизни лучше, чем эта новая, так и не ставшая родной.

 

Увези меня, Профессор!

Давай возьмем за руки нашу крошку и раскроем ей очаровательный мир нептунских владений с ватагами озорующих охранников-дельфинов, со стаями летающих вестниц-рыбешек и страшным морским волком – хитроумным злодеем-боцманом. Давай расскажем ей старую морскую легенду о юной девушке и мудром капитане. Как они встретились, абсолютно чужие друг другу, и не смогли больше разъединить свои сердца; как сильно страдали, мужественно провожая мгновения счастливых встреч; и как сумели не потеряться среди таких нескончаемых морских и земных дорог.

 

Ты только увези меня, Профессор!

Хочу почувствовать и пережить снова нежный ноктюрн морской дали в час ее мира и покоя, когда солнце играючи пробегает по всем ее волнам, и от ласкового и теплого его касания всюду разливается неправдоподобное сверкающее блаженство и тихая-тихая благодать; когда кажется, что нет больше ничего недоступного для тебя: вот оно – счастье чувствовать себя единым со всем миром, быть на краю Вселенной и держать за руки маленькое любимое существо, дающее силы жить, любить и петь.

 

Помнишь нашу песню, Профессор?!

Она живет во мне чудесным сладким отзвуком самой жизнерадостной надежды и романтики самой серьезной.

 

Теплоход по морю плыл,

Теплоход по морю плыл –

Мы с тобой сидели и грустили.

Теплоход по морю плыл:

Нас за счастьем увозил –

И прекрасны те мгновенья были!

 

 

За кормою ветер выл,

Теплоход за счастьем плыл,

Рассекая боль воспоминаний.

 

Польша, Гдыня позади,

Сожжены назад мосты.

И не знаем, чем Бискаи встретят...

Но уже – Зеленый Мыс,

Да-а-вно Канары пронеслись...

Аргентина солнцем близким светит.

 

Где-то шторм пронесся вскачь,

Вытри слезы и не плачь,

Верь в судьбу и миг удачи.

 

Мы на палубе стоим,

Мы на палубе стоим –

Наши мысли сплетены и руки.

Мы на палубе стоим,

Мчиться мимо нас Голфстрим –

Да зачтутся в звездах наши муки!

 

Выше голову, мой друг,

Счастье не приходит вдруг –

Это знай всегда и помни.

 

Храни, Боже, вас и нас!

Храни, Боже, нас и вас,

Длинный путь и песню, что мы пели.

Храни, Боже, вас и нас!

Море, «Рильке» и компас –

Тех, что привели к желанной цели.

 

Будь здоров, наш капитан,

Сhif, команда и боцман –

Футов «пять» под килем вам!

 

Теперь другая жизнь, Профессор. Уже не слагаются песни; без тебя все посерело, стало проще и безрадостнее. Застыло время в беспроглядных мелочах, заботах и житейских муках...

И солнечный ноктюрн морского простора и далекого морского сердца продолжает жить лишь в неразделимом дуэте с маленькой дочкой, освящая все, что было с нами так далеко за горизонтом, и освещая все, что придет неминуемым завтра.

А сегодня...

А сегодня, в наши одинокие южноамериканские вечера, прижавшись крепко и сладостно к родной головушке, я тихонечко напеваю ей и себе бесхитростные детские песенки, и любимые губки старательно пытаются повторять вслед за мамой слова и звуки уже знакомых мелодий. От этого становится мягко, тепло, мило;

и всеобвалакивающее чувство страха: что дальше? – рассеивается, как полупрозрачный утренний туман на море: сначала клочками обнажая небесно-бирюзовую яркость, а затем неожиданно-броско открывая всю огромность еще дремлющего простора.

Храни, Боже, нас и вас!

 

Пройдет еще немного времени, и уже вдвоем с повзрослевшей дочкой мы споем тебе, старому другу, нашу песню; и тогда не я, а ты, сильный и мудрый Профессор, заплачешь от незнакомых тебе раньше умиления и восторга, что две маленьких женщины почти на самом краю земли помнят о твоем сердце, восхищаются им и берегут его в своих думах и песнях.

 

Мы все равно найдем тебя, Профессор!

Куда бы ты не уплыл, где бы тебя не забросил ветер странствий, воля и решение чужих людей, – однажды мы придем к тебе и скажем:

«Здравствуй, Профессор! Это мы!»