Я старый сказочник, я много сказок знаю.

Ю.Кукин

 

Вечер. Тишина. Безветрие. Их небесные звезды похожи на проколы в черном бархате мироздания. Наши земные звезды местного масштаба поднимаются с неудобных стульев, на которых, истекая потом под черными смокингами, просидели весь день, развлекая досужую публику. Разминают натруженные за день пальцы, трут онемевшие от напряжения губы, ослабляют черные бабочки и укладывают свои видавшие виды инструменты в тертые кофры. Парк еще не закрыт, надрывно скрипит колесо обозрения, слышатся азартные выкрики около стрелковых палаток, где-то плачет малыш, но служители уже начали сметать с дорожек накопившийся за день мусор. Я не вижу их, только слышу шарканье больших зубастых граблей по посыпанным толченым кирпичом дорожкам. Да собственно, строго говоря, я и не могу видеть, я могу только отражать, потому, что я старое и доброе зеркало.

Это не метафора, это действительно так. Меня сделал знаменитый генуэзский мастер Филиппо Франческетти в тысяча шестьсот... А впрочем, какая разница, сколько лет я существую на этом свете. Важно то, что за эти годы в том странном мире, который живет во мне, отражались и грохочущие стальными доспехами герцоги, подкручивающие тоненькие усики, и портовые девки, клеящие «мушки» на свои жирные, запудренные мукой щеки. Утонченные дамы с лебедиными шеями, до боли затянутые в корсеты и рабочие с лицами такими же серыми, как их блузы. В створе моей резной рамы котелки и тросточки с бешеной скоростью сменяли клетчатые юбки и белые гольфы. Мышиного цвета мундиры и до блеска начищенные сапоги сменяло выцветшее сукно и грязные обмотки поверх огромных разбитых ботинок.

И каждый, кто заглядывал за тонкую грань реальности и потустороннего мира, оставлял во мне частичку своей души. Совсем маленькую, микроскопическую. Но за годы этих частичек набралось столько, что они собрались в некоторое подобие моей собственной души. И знаете, что самое странное? Эта душа оказалась доброй. Она, а вместе с ней и все мое серебряное естество старались помочь людям, сделать их красивее. Хотя бы на миг.

Конечно, я не волшебное зеркало – волшебства в этом мире практически не осталось – и в реальном мире могу немного, разве что отдавить ногу тяжелой резной рамой, если обращаться со мной не слишком бережно. Зато здесь у себя в зазеркалье я могу делать что хочу. А я хочу делать добро. И делаю. Я делаю тех кто смотрится в меня привлекательнее. Вытягиваю красоткам ноги и ужимаю талии, убираю прыщи с юношеских лиц и тяжелые мешки из-под глаз стариков. Разглаживаю морщины, расширяю плечи и добавляю волос на стыдливо прикрытые зачесанными остатками былой шевелюры лысины. Я хоть ненадолго даю людям возможность почувствовать себя настоящими красавцами и красавицами. Сейчас это легко, передо мной проходят сотни людей, а вот мой последний хозяин... Он довольно часто прикладывался к бутылке, и мне приходилось прилагать изрядные усилия, чтоб утром привести его физиономию в человеческий вид. Несколько раз усилия были настолько заметны, что я теряло контроль, и хозяин мог наблюдать во мне чудесные метаморфозы, происходящие с его внешностью.

Сочтя такие превращения дьявольскими кознями или предвестником белой горячки, а может, и тем и другим сразу, он продал меня за, тридцать, вы будете смеяться., серебряных талеров в бродячий парк аттракционов, где я сейчас и пребываю. Хозяин заведения разглядел мою странность, но не смог разобраться, в чем она, поэтому до выяснения распорядился поставить меня в «комнату смеха» вместе с другими необычными зеркалами, но в какой-нибудь дальний угол, чтоб народ до меня добирался пореже. Наверное, девать меня было больше некуда, а хозяин хотел сохранить меня до первого большого города, в котором есть музей и понять, сколько я стою. Что вещь я старинная и ценная, он сообразил сразу, как только бросил взгляд на мою резную ореховую раму. А когда его короткие ловкие пальца отсчитывали гроши в трясущиеся руки моего прежнего владельца, он уже прикидывал, за сколько меня перепродаст. Что ж, менять хозяев мне не в первой, а пока я тихо стою в своем резном павильончике и прислушиваюсь к бормотанию своих коллег – кривых зеркал.

Как я уже говорило, колдовства в этом мире практически не осталось, но зеркало это одна из немногих сохранившихся до наших дней магических сущностей. В конце концов каждое из нас обретает свою душу, состоящую из частичек душ тех людей, которые в него когда-то смотрелись. Душа эта далеко не всегда полностью осознает себя, и частенько остается где-то на уровне младенца. У кривых же зеркал душа изначально могла быть только кривая и в большинстве случаев недоразвитая. Если провести аналогию с миром людей, кривые зеркала можно сравнить с сумасшедшими от рождения и уродливыми телесно детьми. Целыми днями они что-то бубнят под нос, старались вывернуться каким-нибудь немыслимым образом. Говорят, так они пытаются вернуть себе естественную гладкую форму, отнятую у них при создании, хотя лично мне кажется, что тут правильнее было бы употребить термин «рождение». Зеркало появляется на свет не только по воле делающего его мастера. Но про то, чтобы хоть одно кривое зеркало выпрямилось, я признаться, не слышало, а вот о том, что такое выкручивание приводило к падениям с вбитых в тонкие стены крюков — частенько. Такие неудачники заканчивали свою жизнь серебряным дождем на дне дворницкого совка. Был у нас такой специальный совок для сборки стекла, размером в четыре обычные лопаты. Для моих полоумных собратьев он был чем-то вроде Харона — проводника в царство мертвых. Не удивляйтесь тому, что я так много знаю о мире людей, все-таки во мне живут частицы многих человеческих душ.

И знаете, как ни стыдно в этом признаться, мои коллеги злые. Они нарочно стараются изуродовать отражающегося в них человека, как бы мстя ему за свое уродство. Они злые. Злые! Злые!!!

Ох, что-то устало я сегодня, скорей бы уже пришел служитель, набросил на нас чехлы, закрыл павильон и отправился в город по своим стремительно текущим человеческим делам. Сегодня наверное уже больше никого... Хотя постойте. Кажется, последний посетитель. Девушка. Она робко протянула яркий корешок билета сонному билетеру и осторожно, как будто боясь запачкать вытертую тысячами ногу ковровую дорожку, вошла в наше королевство кривых. Бедненькая. Я всегда очень грущу, когда вижу некрасивого человека, а вижу, точнее отражаю, я их немало, но сейчас... Если бы у меня было сердце, оно бы разбилось вдребезги. Девушка была по-настоящему некрасива. Довольно высокая, пухлая, с землистым цветом лица, кое-как задрапированным неумело наложенным макияжем. Руки и ноги перевязаны ниточками, как у младенца. В коротких пальцах зажата давно потерявшая форму и забывшая свой изначальный цвет сумочка. Ситцевое платье с легкомысленными ромашками плотно обтягивало крепкую бугристую фигуру. Непропорционально маленький бюст покоился на неприятно вздутом животе. Но самым страшным было не это, самым страшным было выражение ее лица. В опущенных уголках губ, в сморщенном носике и сеточке горизонтальных морщин на лбу застыло выражение обреченности, страха перед грядущим, полной покорности судьбе и желание расплакаться от сознания своего бессилия перед обстоятельствами.

 

Похоже, писатель, в прихожей маленькой квартирки которого я стояло несколько лет, пока он не умер от чахотки и все его вещи не пошли с молотка, в меня часто смотрелся. Писатели – они вообще слишком часто смотрятся в зеркало, хотя лучше бы им внимательнее смотреть по сторонам.

 

Ну что ж, сейчас я займусь тем, что у меня хорошо получается и что мне больше всего нравится. Я сделаю ее красивой, пусть ненадолго, пусть на несколько минут, но во мне она увидит то, что всегда мечтала увидеть в зеркале. Перестань смотреть в эти уродливые пародии на настоящее зеркало, иди же сюда. Скорее!

А это еще кто? Посетитель? Как он сюда попал? Неужели я так увлеклось своими мыслями, что не заметило, как в павильон зашел еще один человек? Странно, такого со мной раньше не бывало, особенно если учесть, что посетитель уже сделал круг и, обойдя все экспонаты нашего стеклянного гуимпленария, приближается к моему закутку.

Если бы у зеркал были боги, я бы им помолилось, или хотя бы упомянуло их всуе и, возможно, даже побогохульствовало. Посетитель был горбуном. Маленький, скособоченный, едва ли выше пяти футов. Лоснящийся серый сюртук обтягивал горб, а спереди висел как на бельевой веревке. Из-под тульи надвинутой на глаза шляпы вызывающе торчал длинный как клюв цапли нос. Коротенькие кривые ножки обтягивали узкие брючки, заправленные в высокие «рибоковские» кроссовки. Он шел странной, подпрыгивающей походкой, вынеся вперед одно плечо и посматривая через него в зеркала круглым птичьим глазом.

Я сразу поняло – это судьба. Кто-то очень могущественный специально плел сложное кружево событий для того, чтоб эти два уродливых человека встретились в «комнате смеха» бродячего парка аттракционов, в общем-то, случайно заехавшего в этот маленький южный городок, уютно дремлющий под покрывалом ласкового южного неба. И не просто встретились, а встретились около меня. Случайность? О нет, я достаточно долго отражало этот мир, чтобы не верить в возможность таких совпадений.

Но несмотря на это, весь мой опыт говорил, что постичь замысел этого Кого-то все равно не удастся. Остается только предположить, что Он знал, что делает, и неслучайно привел их именно сюда, рассчитывая, что я сделаю то, что делаю обычно. И видит Бог, что тоже метафора — ведь Бога нет, по крайне мере у зеркал, я это сделаю.

Они встретились. Без всякой мелодраматической чепухи, столкновений, ударов лбами, упавших сумочек и рассыпавшейся по полу косметической мелочи. Просто остановились на той проплешине, которую вытерли в дорожке ноги тех посетителей, которые смогли разглядеть во мне нечто большее, чем просто точную копию себя. И конечно, взгляды их были направлены на меня, внутрь и в глубь.

И я сделало то, что должно — люди в зазеркалье вздрогнули сами по себе, уже не копируя движения породивших их персонажей. Их очертания потекли, сглаживая, выравнивая, утягивая, добавляя. Плавно втягивался горб, укорачивался нос, рассасывались жировые складки, увеличивалась и обретала форму грудь. Всего каких-то несколько секунд, и в зазеркалье уже стояли привлекательная, хоть и чуть высоковатая девушка и крепкий, решительного вида мужчина с волевым подбородком и элегантной седой прядью, выбивающейся из-под лихо сдвинутой на затылок шляпы.

Только чего-то не хватало для полноты картины. Улыбки? Да, точно – улыбки. Люди в зазеркалье улыбнулись, сначала осторожно, стеснительно, а потом уже радостно и открыто. И улыбка их была столь заразительна, что факелом зажгла ответные улыбки на лицах персонажей из реального мира. Такими открытыми, светлыми их улыбки, наверное, никогда раньше не были.

Вот оно. Вот оно – маленькое чудо. Случилось. Я не успело уловить, чьи руки потянулись навстречу друг другу раньше – красивых людей из зазеркалья или страшноватых, изогнутых жизнью представителей реального мира. Но это произошло. Полная (изящная) лапка (ладонь) дурнушки (симпатичной девушки) утонула в непропорционально большой, костистой (сильной короткопалой) клешне (руке) горбуна (мужчины).

Проклятый служитель! Тупица! Чуть все не испортил! Как можно в такой момент толкаться, размахивать пыльным чехлом и грубо бубнить себе под нос, что аттракцион закрывается, и всех просят на выход. Miserable!

Хорошо, что мы успели, – подумало я и покорно заснуло под душным брезентовым покровом. И наверное, хорошо, что я не видело, как на выходе, люди, смотревшие до этого строго перед собой, бросили друг на друга украдкой косые взгляды, вздрогнули и пошли дальше. Не расплетя рук, но стараясь смотреть строго перед собой.