‘Ты знаешь всё обо мне – ты ни**я не знаешь’

‘Люди врут тебе, ты врёшь людям, но чаще всего ты врёшь самому себе’

ПСИХЕЯ

 

…Почему-то она была похожа на кошку, говорю я. Я сижу на жёсткой скамейке, мой брат рядом со мной в своём кресле-каталке. Он сосредоточенно слушает меня, как будто боится упустить хотя бы одно слово. Будто бы одно это слово может быть самым главным и важным на свете, и если он его упустит, это будет означать, что он прожил свою жизнь зря.

Он сидит и смотрит мне в глаза, и мне нужно уложиться в десять минут – иначе он забудет кто я такой, не дослушав до конца.

Десять минут в неделю.

Сорок минут в месяц.

Восемь часов в год.

Бывают такие люди, говорю я ему, которые похожи на животных: бывают лошади, бывают обезьяны, очень часто встречают также свиньи (причём последних больше всего – каждого второго можно причислить к их семейству. Они как один большой, огроменный клан. Бывают свиньи-женщины, бывают свиньи-мужчины. Они, как бы, доминируют над всеми остальными расами людей. Они – негласные правители мира).

Энди молча кивает – он знает о чём я говорю.

А она была похожа на кошку, повторяю я.

Не домашнюю кошку. А на такую серую, вроде той, которая гуляет сама по себе. Которая с одной стороны, вроде бы, и бродяга, а с другой – очень даже интеллигентная, ухоженная, без единой плеши или клочка скатавшихся волос.

Так или иначе, её каким-то образом угораздило родиться человеком. И меня тоже. И тебя.

-А я-то так хотел родиться птицей, ты же знаешь,- усмехаюсь я, и Энди улыбается – каждый раз, когда я к нем прихожу и говорю с ним, он узнаёт обо мне что-то новенькое. Это потому что, каждый раз когда я ухожу, он всё забывает. Я всё ещё надеюсь, что однажды он, подъехав ко мне на своей железной колеснице, закричит:

-Эдди! Я так рад тебя видеть!

Я всё ещё надеюсь, что однажды он меня узнает. Хотя врачи говорят, что вероятность этого настолько мала, что скорее слепой забросит мяч в корзину с двадцати метров, чем Энди станет нормальным.

А я всё равно надеюсь, и у меня есть ещё восемь с половиной минут, до такого как он забудет меня.

Я смотрел на неё и мне казалось, что стоит мне сейчас к ней подсесть, и ласково заговорить, она тут же наброситься на меня и начнёт облизывать моё (хм) лицо своим шершавым языком, от которого пахнет кошачьей жратвой и молоком. Начнёт мурлыкать, прилипнет ко мне, как сопля к рукаву, и ничем её будет не сбить. Был всё таки один минус в её кошачьей натуре – ей всегда нужно было чьё-то внимание.

Просто было больше не о чем думать, и поэтому я думал о ней. И может быть она думала обо мне (может быть она думала, что я какой-нибудь клерк, или государственный служащий, раз ношу галстук и пиджак. Обычные люди так не одеваются, когда идут в дешёвое кафе).

Снаружи завывал ветер (его лицо уже покраснело, и вены на лбу вздулись – так усердно он пытался сдуть маленьких наглых людишек с поверхности земли и унести их в далёкие пустоты космического пространства), а свинцовые тучи метали капельки своих слёз в лица людей, которые тихо ругались, и сновали туда-сюда с поднятыми воротниками, как муравьи по муравейнику.

Туда-сюда.

Туда-сюда.

Народу было мало, говорю я Энди, почёсывая щетину. Он пристально смотрит на меня, и я знаю, что скоро его внимание начнёт рассеиваться.

То есть: я, да она, если не считать официанток, болтавших о чём-то своём.

-Одна из них весьма сексуально облокотилась на стойку, выпятив свою попу. Её грудь была готова уже вывалиться из, на мой взгляд, уж слишком глубокого даже для такого дешёвого заведения декольте. Жаль только, что попа у неё была размером с рояль, а сиськи были похожи на две полупустые грелки. Жизнь полна разочарований, знаешь ли,- говорю я, и Энди смеётся.

Чтобы не быть слишком навязчивым, я смотрел как бы на картины висевшие на стене за её спиной. Делал вид, что залюбовался портретом Мэрилин Монро, выполненным в стиле постмодернизма.

А может быть это был абстракционизм? Не силён я в искусстве. Да я вообще, если быть честным, ни в чём не силён. Я – всего-то лишь обыкновенный человек. Такой же как все.

Кофе в моей чашке наверное уже давно остыл. Каппучино, с пеной, густой как сметана. Иногда жизнь кажется мне чашкой этого дешёвого пойла. И, честное слово, это мне нравится. Потому что кофе там всегда одинаковый, а значит и жизнь у меня тоже без сюрпризов.

Как ты думаешь, её звали, спрашиваю я у Энди. Шесть минут.

-Думаю, её звали Джанет,- говорит он медленно, задумчиво прищурив левый глаз, как будто от того, что он переберёт в голове миллионы женских имён, это поможет ему угадать как звали девчонку, которую он даже ни разу в жизни не видел.

Нет, не угадал, говорю я, и он разводит руками, мол, “ну, не вышло – значит в следующий раз повезёт”.

Её звали Джульетта. Красивое имя, и очень ей подходит.

Я намеренно оставлял в её биографии тёмные пятна – в женщине должна быть какая-то загадка. Загадка должна быть везде.

Но особенно в женщине.

Например для меня было загадкой, откуда на её кредитке берутся деньги, когда она идёт в магазин дорогих тряпок, вроде тех, что были надеты на ней в тот день.

Где-то под нами пронёсся поезд. Там внизу, в метрополитене, пахло шпалами, людьми, спешкой и стерильными плитками кафеля. Электронный голос бубнил что-то невнятное в хрипящих динамиках, и от этого звука всех вдруг охватывало какое-то непонятное беспокойство…

Интересно, Энди знает что такое метро? Знает он, что такое каппучино? Может быть я ему сейчас всё это рассказываю, а он нихрена не понимает, и просто задумчиво кивает головой, чтобы меня не обидеть? Может быть так оно и есть – я знаю, что он очень добрый. А он не знает, что я его люблю – вместо меня мог бы придти кто угодно и сказать:

-Привет, Энди! Я - твой брат Эд. Помнишь меня?,- и он бы ему поверил, и обязательно сказал бы:

-Конечно Эдди. Я тебя помню. Рад, что ты зашёл,- и улыбнулся бы.

…Мужчины с чёрными кейсами, в которых лежали ровные аккуратные стопки важных бумаг. Мужчины, чьи пальцы, затянутые в чёрную кожу перчаток, нетерпеливо постукивали по их коленям, когда они сидели на лавочках, положив кейсы рядом с собой, и только краем глаза следя чтобы никто их не стянул. Мужчины-свиньи, говорю я ему.

Ещё в метро были женщины: красивые и не очень. И все они тоже куда-то спешили и постоянно смотрели на часы. Женщины-свиньи.

Ещё в метро были дети. Они никуда не спешили. У них ещё было много-много времени впереди. Дети-поросята, у которых ещё вагон и тележка времени, до того чудного мгновенья, когда их дорога упрётся в стены страшной бойни, на воротах которой будет кровью написано “Работа-дом-жена-дети”.

Метро – хорошее место. В метро ты чувствуешь себя частью чего-то огромного. Большого организма, похожего на человеческий, который действует, как одно целое. Который является ничем иным, как сложнейшей в мире системой, называемой обществом. Ты можешь затеряться среди миллионов людей похожих, и в то же время отличающихся от тебя, и всё равно останешься важной его ячейкой.

Джульетта будто бы меня не замечала, и меня это даже забавляло. Она смотрела в окно, туда где было холодно и скучно.

Из колонок доносился тихий рок-н-ролл. Десять песен, которые постоянно повторялись. Я их уже наизусть выучил, но всё равно они мне не надоели.

Я посмотрел на часы. Осталось четыре минуты тридцать секунд, а мне ещё столько нужно было рассказать ему. Я стал говорить быстрее, и Энди подкатил чуть ближе, чтобы уловить каждое слово. Чтобы не упустить ни одного.

Я представил, как я сижу рядом с ней, как она смотрит мне прямо в глаза. Её тонкие перчатки лежат рядом с ней на столе, и её ярко-красное кожаное пальто иногда тихонько поскрипывает.

Скрип-скрип.

Скрип-скрип.

У неё зелёные глаза.

Мы говорим обо всём, о чём только можно говорить. Говорим легко. Говорим непринуждённо.

Я рассказываю ей всё. И всё, что я говорю – чистейшая ложь. Говорю о вещах, в которых ровным счётом нихера не соображаю – лишь бы только говорить, только бы ей было интересно. И мне совсем не стыдно врать – всё равно я вижу её в первый и последний раз в жизни, так какая мне разница, какое она составит обо мне впечатление?

Мне всё равно. Я просто хочу, чтобы она улыбалась.

Знаешь, это как бы против моей воли всё получается, говорю я, и Энди вдруг отвечает:

-Я знаю.

Мне всё равно, что там за мысли сейчас крутятся в её мозге, который может быть не больше напёрстка – всё равно, что желудок у котёнка.

Недаром она похожа на кошку.

Иногда бывает такое странное непонятное желание – нравиться людям.

Хочется и всё.

И ничего не можешь поделать: хочется улыбаться, смеяться, говорить комплименты, хотя ещё буквально вчера ты, скажем, не задумываясь, ударил бы этого человека по лицу.

Я говорю ей о важной роли импульсов в человеческой жизни.

-Многое мы делаем, повинуясь необъяснимой сиюминутной прихоти, а потом думаем и не можем понять, что двигало нами в тот момент,- говорю я ей.

Но это нормально. Именно в такие моменты проявляется настоящая личность человека, если только это настоящий импульс, а не искусственная вспышка ярости или напускное спокойствие.

Это хорошо.

Импульсы – это хорошо. С этим разобрались.

Я говорю с ней о хорошем, избегая разговоров о плохом. Говорю ей, что мне нравятся цветы.

-Мне нравятся красные розы,- говорю я ей, а она только кивает головой, её улыбка сводит меня с ума.

Ещё один поезд пролетает под нами. Наверняка, хотя бы один из тех людей, что набиты в эту железную кишку, не хуже чем селёдки в бочку, сейчас подумал: интересно, это я двигаюсь, или земля подо мной крутиться?

Знаешь, я вот подумал, что метро – это очень плохое место. Как нигде, там ощущается собственная ничтожность, и бессмысленность. В бархане миллионы в миллионной степени песчинок, и если одну из них оттуда вытащить, он не рассыплется. Так же и тебе кажется, что если тебя вдруг не станет, никто и не заметит. Метро – это место где можно погрустить о чём-то своём, непонятном.

А ещё метро – это место, где можно, как бы нечаянно, щупать девок в час пик…

Я говорю с ней о хорошем.

Говорю об искусстве, и вдруг откуда-то в голове всплывают имена художников, о которых я и не слышал даже никогда. Красивые эпитеты и метафоры слетают с языка, как слюни, и я неожиданно для себя самого, осознаю, что я чертовски умён и начитан. Из меня бы получился хороший критик.

Если только не кретин.

Помню в детстве я был жутко горд собой, потому что знал о таких вещах, о которых мои сверстники и не подозревали. Читал такие книги, о которых они даже и не слышали.

А потом я получил по морде. И даже чёрный томик Алистера Кроули и виниловый ‘The Doors’ под мышкой меня не спасли.

Ну ничего – иногда полезно.

Вроде пилюли от дум о бренности человеческого существования, что ли?

Две с половиной минуты до запланированного отключения.

Это нормально – когда тебя бьют, говорю я.

Только вот в тот мой первый раз (я, вроде как, девственность потерял, можно даже сказать) я думал по другому.

Вот тогда я разучился любить людей, говорю я ему, в точности так же как я сказал ей, а он говорит мне, что это неправда. Он говорит, что я добрый.

Раз, и всё.

-Это вроде как СПИД. От этого нельзя вылечиться. Только тут всё сразу видно. Как бы на лице написано,- говорю я ей, и вижу, что она ценит мою откровенность, которая на самом деле ложь.

Просто говорю, чтобы говорить.

Говорить, чтобы она слушала.

Чтобы она узнала меня таким, какой я не есть.

Я рассказываю ей о сестре своего соседа, у которой чердак совсем съехал от телевиденья.

Она знает всю рекламу наизусть. Когда фильм прерывается истерично радостными роликами о тампонах, косметике, которой пользуются звёзды, о пиве, о плоских телевизорах, о зубных щётках и зубных пастах, о том, что советы педиатров рекомендуют памперсы, а собаки любят ‘Pedigree’, она выключает звук, собирает глаза в кучу и бубнит:

-Привет бобёр! Какие у тебя белые зубы!

Или:

-…Пена наноситься на щетину неравномерно…

Или:

-Дефлюкан – лучшее средство для борьбы с молочницей.

Ей ещё только семь.

В голове у неё только happy-meal, салоны модной одежды Mexx, обувь двадцать первого века, и презервативы Durex (Word предложил заменить слово Durex на Murex. Интересно, что такое Murex? Durex-Murex. Похоже на детскую песенку вроде:”Тили-тили тесто, жених и невеста”. Durex-Murex. Хех).

Телевидение делает из наших детей уродов. Когда её просишь сделать тебе кофе, она учительским тоном спрашивает:

-А у вас что, проблемы с эрекцией?

Ты спрашиваешь у неё: “Что за хе**я?”, а она отвечает:

-Смотрите во всех кинотеатрах страны с августа.

Или:

-Новое реалити-шоу в двадцать ноль-ноль.

Её голова превратилась в один большой приёмник. Она ловит все волны, какие только можно, а во время прибоя падает в обморок и из носа у неё начинает течь кровь.

Честное слово, я не преувеличиваю.

-Это пи***ц,- говорю я Джульетте, и она хихикает.

Осталось полторы минуты. Энди совсем расслабился, и я беру его за руку, чтобы хоть как-то привлечь к себе его внимание.

Она всё-таки похожа на кошку, повторяю я, чтобы он не забыл о чём я ему рассказываю.

Дверь хлопает, и заходит тощий студент с кипой учебников.

Заказывает кофе.

Похож на простуженную луговую собачку.

Ну вот, с**а, отвлёк – теперь придётся начинать всё с самого начала.

Я опять смотрю на Джульетту, но её уже нет на своём месте.

Потому что она рядом со мной.

Она улыбается, и глаза у неё зелёные-презелёные.

Она кладёт свои тонкие перчатки на стол, и садится напротив меня. Наверное она всё-таки заметила, что я на неё смотрел.

-Меня зовут Джульетта,- говорит она, и я улыбаюсь – даже её голос похож на нежное кошачье мяуканье.

И я совсем не удивлюсь, если каждый раз после полуденной дефекации, она пытается забросать своё дерьмо нежно-голубой плиткой, которой выложен пол в её туалете, говорю я, и Энди хихикает.

Осталось всего-ничего до его “отключения”, и я просто спокойно жду, когда он спросит меня, кто я такой.

Я думаю о Джульетте.

Думаю, что, возможно, не всё, что я ей сказал было ложью.

Думаю, что чаще всего я вру себе…

И ещё я думаю, что, возможно, только что наврал своему младшему брату.

Энди смотрит на меня пристально, и спрашивает:

-А Вы кто?