ПЕСНЯ

 

Это была очень печальная песня.

Может быть, самая печальная их тех, что когда-либо звучали под яркими южными звездами, вот уже миллионы лет равнодушно созерцающими по ночам раскинувшуюся на сотни миль Великую Пустыню.

Она была столь же печальна, сколь печален вид ночных песков.

 

Это была очень странная песня.

Может быть, самая странная из тех, что когда-либо касались человеческого уха.

Она была столь же странной, сколь странной была группа людей, сидящих вокруг тлеющего костра среди безбрежного песка.

 

…старик, запрокинувший голову к мерцающими звездам, с закрытыми глазами выпевающий Песню навстречу встающей из-за барханов полной луне, старуха, из-под закрытых век которой текли по морщинистым щекам светлые старческие слезы, и молодая пара – мужчина и женщина с изысканно точеными чертами смуглых лиц – признак чистой расы, не встречающийся уже давно у современных людей. Мужчина сосредоточено смотрел на огонь, словно искал тайный смысл в пляске язычков пламени угасающего костра, а женщина, склонив голову, качала на руках ребенка в такт звучащей в полном безмолвии Песне…

 

Это была очень красивая песня.

Может быть, самая красивая из тех, что плыли когда-либо над этой опустошенной землей.

Она была столь же красива, сколь красива ночная Пустыня, посеребренная лунным светом.

 

Это была очень древняя песня.

Может быть, самая древняя из тех, что хранили пески Пустыни.

Она была столь же древней, сколь древней была кровь, текшая когда-то в жилах старика-певца и благоговейно внимающих ему слушателей.

 

Все они были мертвы. Совсем мертвы. Он были мертвы уже многие сотни, а, может быть, тысячи лет. А Песня звучала лунными, безоблачными ночами, вплеталась в тихий, еле различимый шепот ручейков песка, струящихся при полном безветрии по Пустыне.

 

Это была очень мертвая песня.

Может быть, самая мертвая из тех, что когда-либо…

 

РОК-Н-РОЛЛ

 

...но уже опрокинута обычная двойная порция аперитива за счет заведения и отодвинута в сторону пустая рюмка, сунута небрежно недокуренная сигарета в пепельницу. И пробежались пальцы, разминаясь, по белым зубам и черным щербинам оскаленного фоно, дали серебристо-голубоватую трель…

...выплеснули струны баса задрожавший внутри живота иссиня-черный аккорд...

...ловко подхвачены кувыркнувшиеся в воздухе палочки, ударили в натянутую кожу, рассыпались карминным грохотом...

...и уже откинуты нетерпеливым жестом с лица длинные волосы, и низкий хрипловатый голос неторопливо, для пробы выдал первую фразу, и, срываясь в верещащий бледно-желтый фальцет, зажег,

...рок-н-ролл...

перевернул в бешеном ритме, скользнувшем по телу сладкой нервной дрожью, пространство полутемного маленького бара, вспорол прокуренный воздух.

 

…взлетают натужно тяжелые самолеты,

…рокочущим соло бас-гитары…

уходят в безучастное прозрачное небо.

 

…ложатся в сумасшедшем вираже набок мотоциклы, пронизывают секунды и мили

…истеричным глиссандо клавишных...

приземистые болиды, стелют

...рок-н-ролл...

по извилистой трассе...

 

…рвет крепкий, тугой ветер

...рок-н-ролл...

волосы, затыкает гортань, парализуя дыхание.

Вспучивает упругие паруса яхт, и летят к горизонту, уже не касаясь воды,

…в ритме ударных сто двадцать в минуту…

невесомые глиссеры...

…это рок-н-ролл…

 

БАЙКЕР

 

Он был рожден, чтобы мчаться на мотоцикле…

…невысокий, щуплый двадцатилетний парень с бледным, невыразительным лицом, длинными, всегда плохо промытыми волосами и сонным, даже каким-то туповатым взглядом водянистых глаз…

Но когда посреди байкерской тусовки он садился на свой старенький «Харлей», его глаза мгновенно оживали. Оживали внутренней отрешенностью. На лицо ложилась печать одухотворенности, свойственная высоко творческим натурам, и, когда мотоцикл уносил его в бешеном рок-н-ролльном ритме по его любимому шоссе прямо к горизонту, такая первобытная, дикая и красивая сила вспарывала пространство, что отвязные байкеры с татуировками на мускулистых руках невольно замолкали, провожая взглядом уносившийся вдаль «Харлей», а байкерские девки восторженно визжали вслед и были в эту минуту готовы для него на все.

…но он был рожден, чтобы мчаться на мотоцикле…

Он всегда уезжал и возвращался один. А потом всю ночь, угловато согнувшись, сидел в байкерском пабе над стаканом с соком – ему нельзя было пить даже пиво по причине больного желудка, сидел, изредка обводя ничего не выражающими глазами творящееся кругом веселье, и абсолютно никому не был интересен.

В тот день на 87-м километре его любимое шоссе неожиданно встало дыбом перед передним колесом, завертелось и страшно ударило его плашмя одновременно в лицо и грудь.

А через три дня байкеры разъезжались с местного небольшого кладбища, оставив на могиле гору полевых цветов и его знаменитый черный шлем с профилем серебристого воющего волка, который он так ни разу и не надел.

А еще через три дня посреди ночи в старом покосившемся сарае осиротевший «Харлей», небрежно прислоненный к стене, вдруг дико взвыл заработавшим мотором и, стреляя выхлопной трубой, рванулся с места, врезался в плотно закрытую дверь и мертво завалился набок, ломая в падении руль и спицы.

…летит лунными ночами в нескольких метрах над шоссе черная тень парня на мотоцикле. Треплет ветер длинные волосы и бахрому на косухе. И обгоняемые им байкеры нестройным воплем приветствуют последнего рыцаря дороги, пришпоривают свои ревущие машины, и уходит призрак вперед и вверх и тает в ночном черном небе…

Он был рожден, чтобы мчаться на мотоцикле. Он умер, чтобы мчаться на мотоцикле.

 

НОЧЬ

 

...Ночь. Бархатное, глубокое небо. Звезды. Серебристая, идеально круглая луна…

…Черные эластичные джинсы, обтягивающие узкие, изящные бедра. Длинные, стройные ноги. Черная водолазка, плотно облегающая плоский, мускулистый живот и высокую, упругую грудь с торчащими холмиками сосков...

…Круглые глаза с вертикальными, узкими зрачками. Мягкие кошачьи лапы. Острые мохнатые ушки, топорщащиеся среди мелированных прядей модной стрижки…

…Ночь. Неон. Ярко освещенный рекламными щитами и витринами магазинов проспект. Накрашенные, длинноногие девочки у входа в кафе. Непрерывный поток красных стоп-сигналов по восьмиполосной трассе. Навстречу непрерывный поток мертвенных, галогеновых фар…

…Чернильная темнота прилегающих кривых переулков. Черный изящный силуэт, скользнувший в глубине подворотни…

…Ночь. Пруд, ломающий в зыбкой, грязной воде отблески редких фонарей. Плохо освещенная аллея, прикрытая шатром смыкающихся ветвей…

…Затихающий шум мотора отъехавшего такси. Нетвердые, торопливые шаги. Далеко слышимый в ночной тишине стук каблуков лакированных туфель. Тень, мелькнувшая среди серебрящихся в лунном свете тополей...

…Ночь. Двор-колодец, стиснутый близко стоящими домами. Свет в окне третьего этажа…

…Звон связки ключей. Неуловимое движение в темноте. Сдавленный вскрик. Горловое бульканье...

…Ночь. Струйки теплой, пряной крови, нежно ласкающие подбородок…

 

ДОЖДЬ

 

Больше всего на свете он любил осенний моросящий дождь. Именно осенний и моросящий. Не майский, грозовой ливень, не июльский грибной, веселый дождик, а осенний моросящий, нудный, затяжной дождь.

 

Может быть, это чувство пришло к нему еще в детстве, когда осенними послеобеденными часами так хорошо и уютно было притулиться у залитого дождем окна и читать в сгущающихся сумерках приключенческие романы о мореплавателях, индейцах и ковбоях, дожидаясь возвращения мамы с работы. А потом, лежа в теплой постельке, мечтать о будущих приключениях и подвигах во имя Любви и Дружбы, прислушиваясь к шепоту дождя за окном, убаюкивающему, нежному шепоту, навевающему такие сладкие сны…

 

Итак, больше всего на свете он любил осенний моросящий дождь.

 

Детство давно уже ушло в область смутных воспоминаний. Взрослая жизнь давно уже подкорректировала те смешные и наивные мечты о подвигах во имя тех смешных и наивных чувств. Единственно, что сбылось из детских мечтаний – ему пришлось объехать весь мир. Ну, то есть почти весь. По странной прихоти судьбы он побывал практически во всех тропических странах, а в некоторых ему пришлось и прожить довольно длительное время. Прожить довольно длительное время под вечно веселым солнцем, среди неувядающей, буйной зелени, в этих поистине райских уголках.

 

А больше всего на свете он любил осенний моросящий дождь.

 

И вот, на исходе своей жизни, проведенной, большей частью, в мечтах об осеннем моросящем дожде, опустошенный физически и морально он поселился в далеком северном приморском крае. Крае, что был благословлен вечной осенью. Он знал, что нашел свой последний приют на этой земле. Здесь, где свинцовое небо низко нависает над темными, мрачными торфяниками, а между медленно плывущими тучами и плоской пустошью нет ничего. Ничего кроме дождя. Ночами он лежал на чердаке старого дома, сложенного из огромных, плохо отесанных камней, Бог знает, когда и кем, и слушал печальный шорох капель по крыше. Слушал, вспоминал и плакал. Плакал осенним моросящим, таким светлым дождем. Днем он, надев высокие сапоги и непромокаемый плащ, уходил на болота и подолгу стоял, запрокинув лицо под нежные, прохладные струи. Дождь проникал в его мысли, вливался в его плоть. Дождь был его последней отрадой, его счастьем, его благословением…

 

И однажды прекрасным ненастным утром, оставив на столе недопитую чашку кофе, в пепельнице недокуренную сигарету, а в кресле обмякшее, больше ненужное тело, он навсегда ушел в дождь…

 

Потому что больше всего на свете он любил осенний моросящий дождь.