Он научился выражать свои мысли, но с тех пор ему уже не верят. Верят только заикающимся Фридрих Ницше Это второе произведение в мировой литературе, действие, которого происходит в абсолютной пустоте :) Небеса горят. Снова горят небеса. Красиво, неторопливо и безмолвно. Они смотрят на меня. Не сверху вниз, а словно на равных. Смотрят, кажется, улыбаются. Самым краешком рта улыбаются… Будто бы говорят со мной. Успокаивают. Прощаются. И прощают… за все. А беспристрастный огонь расползается все сильнее. Садится на маленькие облачка, охватывает бесконечные синее просторы, закрывает солнце и луну. Осторожно колышется, словно боясь проронить свои красные капли вниз, и кидает на землю какой-то загадочный, темно-бордовый, а главное до краев наполненный жизнью свет… Я смотрю наверх и не знаю, что в это время выражает мое лицо. Я абсолютно выпадаю из жизни. Вокруг меня нет ни запада, ни востока, нет ни мест, ни времен… “Это и называется абсолютной пустотой? – спрашиваю я сам у себя. – Тут есть все, потому что нет ничего…”. Я громко смеюсь. Распахиваю душу, и в нее тут же влетают звуки. Кажется справа, на болотах играет флейта. Серый силуэт на бордовом фоне огней. Он стоит, словно цапля на одной ноге, практически недвижно. Лишь изредка, когда звук флейты переходит на какие-то, казалось бы, немыслимые ноты, он слегка покачивается в сторону. На нем коричневый длинный плащ, его тощее, слегка уставшее лицо покрыто черными, с просветом седины волосами, его жилистые, испачканные руки сильно, но в то же время очень аккуратно, чуть ли не любовно обхватывают флейту, в серых глазах горит какое-то нечеловеческое, неземное чувство… Я вижу все отсюда. Вижу все как того пожелаю, хоть и забыв уже где нахожусь. И вот одинокий оборотень (как я назвал его про себя) прекращает игру. Он плавно, словно осенний листик опускается на небольшой холмик посреди болот, осторожно прячет свою флейту в плаще и вскоре исчезает из виду, кажется, стремясь найти свое убежище в навалившемся из ниоткуда густом тумане. Вновь тихо. Я смотрю наверх: небо уже почти что пропало из виду. Осталась лишь странная, нечеловеческая полуулыбка, к которой уже со всех сторон подступает пламя… * * * Шел дождь. Ливень. Капли летели сквозь пустоту, непонятно в каком направлении. Любопытно, а где же все-таки я в этом потоке? Или, хотя бы кто? Я задумался. Мысли выходили из моего сознания и входили обратно. Они быстро намокали, слегка ежились от холода и удивленно оглядывались по сторонам. Неопрятные, лохматые и кажется по-своему счастливые, по-своему несчастные. Я ощутил на себе какой-то странный, непохожий на другие взгляд. Он не изучал меня, не пытался что-то доказать, не пытался что-то предложить… какая-то непохожая на другие, мысль вглядывалась в меня… нет, даже не вглядывалась, а попросту смотрела. Смотрела так, как не смотрят ни люди, ни звери. Я направил ответный взор и не понял в этой маленькой, уже до нитки промокшей фитюльке ни черта. Справа на меня наваливались с идеями о каких-то новых метафизических ответвлениях, с последними методиками подготовки отменных скакунов и кажется с чем-то еще… Слева пытались убедить в необходимости мировой революции, в искренности любви Екатерины Арагонской к Генриху VIII и тараторили что-то о не вероятной изворотливости индийских торговцев. А я, не обращая внимания на эту обычную суету, смотрел на маленькую, спокойную и в чем-то твердо уверенную козявку прямо передо мной. Она непроизвольно пару раз моргнула глазами и как-то мгновенно скрылась из виду. Кажется, зарылась под землю. Я усмехнулся. И все же, кто я среди этих шумных, веселых и забавных, разноцветных и разношерстных точечек в траве? Вокруг загалдели с еще большим усилием. Все, от пожилых, уже поседевших и давным-давно вышедших на пенсию мыслищей до самых маленьких мыслишек-карапузов, предлагали свой ответ. Я вновь усмехнулся. Достал сигареты. Закурил. Собрал кричащие фитюльки в кулак, так что они незаметно растворились. Я делаю затяжку. Сверху, темное обуглившееся небо с целой россыпью маленьких мерцающих точек. От неба ровным счетом ничего не осталось. Оно отдыхает и восстанавливается, чтобы к утру вновь предстать во всей красе. Сигаретный дым… Сквозь него я вижу дом. На небольшом зеленом холме стоит старый, дряхлый, но все же сохранивший свою величественность и изящность дом. Я бросаю сигарету в траву и в очередной раз думаю, что давно пора бросить. Хотя бы здесь, в пустоте. А в доме играет музыка. Невидимые пальцы нажимают на клавиши невидимого пианино, а я ловлю невидимые звуки. Мелодия звучит тихо, спокойно, неторопливо, на первый взгляд даже монотонно. Но вскоре начинаешь разбираться в этих еле ощутимых переливах тонов и полутонов. Начинаешь ощущать, как музыка вьется у самой травы, так низко, как это возможно. Лавирует между травинками и стебельками, вызывая легкое их покачивание, изгибается, словно змейка и манит за собой. Ласково, ненавязчиво, но все же так, что не повиноваться невозможно. Я оказываюсь у самого порога черного дома. Гляжу в приоткрытую дверь, делаю шаг и оказываюсь в серой, пустой комнате. Дом мгновенно реагирует на мое появление. Внизу пищат мыши, по всей комнате проносится еле ощутимый скрип, слегка приоткрывается какая-то дверь этажом выше, даже музыка на мгновение берет более высокие ноты, но вскоре все утихает. Я понимаю, охотно или неохотно, но дом принял меня, впустил внутрь. Музыка все так же тянет меня за собой и вскоре, в светлой полоске очередного дверного проема я замечаю клавиши и руки в черных, кожаных перчатках, как-то небрежно бегающих по ним. Я вхожу внутрь и музыка принимает слегка праздную окраску, будто бы приветствуя меня. За пианино сидит человек, облаченный в черный кожаный плащ, темную фуражку с каким-то красным значком на ней и солнечные очки. На лице его легкая щетина и неживая ухмылка. За пианино сидит обыкновенный городской вампир. - Beata stultica [лат. – блаженная глупость], - произносит он. - Вы так считаете? – я сделал незаметный шаг назад. - Нет-нет, aquila non coptat muscas [лат. – орел не ловит мух]. А я, как видите склонен к тому, что называют сopia verborum [лат. - многословие]. Слова из уст вампира вытекали так же плавно, как и музыка из-под его пальцев, звуки какого-то на самом деле давно забытого языка с одной стороны сливались с мелодией, с другой стороны существовали и отдельно. А я стоял и слушал, стоял и понимал странный язык, не задумываясь над тем, как я могу его понимать. - Тебе интересна музыка? – вампир исхитрился выгнуть мелодию в знак вопроса. Я кивнул. - Я знал много людей, которым была любопытна музыка. Которые считали ее чем-то высшим, которые жили и отдавали жизнь ради нее… которые пытались проникнуть в ее суть, понять ее изнутри, иными словами выпотрошить и поглядеть, что из этого выйдет. Вампир говорил, будто смакуя каждое слово, придавая всем звукам свой смысл, он говорил, слегка улыбаясь и наклонив голову вбок. Кажется, ему редко доводилось общаться с человеком… - Один из таких любителей трепанации, как-то раз вывел для меня, так называемое communis opinio doctorum [лат. - общее мнение ученых]. Он долго объяснял мне суть звука, рассказывал об основах основ музыки, говорил, как складываются абсолютные мелодии, то есть гениальные творения, повествовал о некой придуманной им самим психологии нот… и бла-бла-бла… - для убедительности вампир сыграл последнюю свою фразу на пианино, - Бла! Бла! Бла! Он прямо передо мной на протяжении нескольких часов расчленял музыку, крутил в руках какие-то безжизненные обрубки и поворачивал их той стороной, какую требовало доказательство. А я так и не мог понять, доказывает ли он этим самым существование музыки или напротив, развоплощает ее? Он так и не смог ответить на мой вопрос. И я до сих пор думаю, существует ли Она? И кто тогда я, ты, он по отношению к Ней? Где мы и кто мы? Я старался увидеть Ее и глядел, как только мог, но я не видел Ее и даже не слышал. De ex nihilo nihil [лат. – ничто не возникает из ничего], говорят многие… но просыпаясь на следующий день начинают фразу с “de die in diem…” [лат. – изо дня в день], - музыкант усмехнулся и опустил голову. – Ты выйдешь справа, через окно, - выдержав длинную паузу, завершил он. Я вышел справа, через окно. И первое, что я увидел там, это высокого человека с худым вытянутым лицом и решительным взглядом. Кажется он обитатель одной из этих сомнительных реалий, подумалось мне… * * * Жить среди туркменов [самоназвание – одной из двух основных групп крымских татар – гурбетов, подчеркивающее их турецкое происхождение] было достаточно интересно. Эти люди не были похожи ни на один народ ранее мною виденный. А бывать мне приходилось среди малочисленных тофаларов и свирепых монголов, среди глупых англичан и остроухих эльфов, среди бородатых гномов и недалеких кетов… словом, куда меня только не забрасывал условный поток. И вот, кажется, я стал сживаться с землей, с народом этой очередной иллюзии. Туркмены были до краев наполнены жизнью, они были, разумеется, неповторимы. Вспыльчивы, крикливы, по-своему мудры и по-своему глупы, в меру добры и милы, весьма и весьма изворотливы и хитры… впрочем, неповторимость их была, конечно же, не в тех качествах, которые можно произнести на каком-либо языке, как и все прекрасное эта неповторимость заключалась не в словах, а между строк. Между слов и букв, между звуков и нот, где-то там, в абсолютной пустоте хранится душа маленького и по-своему необыкновенного народца… В душе каждого туркмена, как я сразу отметил с самого рождения зарождается маленькая с каждым годом любопытно развивающаяся частичка хаоса. Казалось бы никакого серьезного отпечатка в жизни туркмена она не давала, но порой совсем незаметно проявлялась почти что в любой сфере его жизни. Несмотря на то, что вели они очень даже “сидячую” жизнь, каждый хоть подсознательно тянулся к кочевничеству. Туркмены милым образом раскидали свои жилища по своей территории. Сначала я довольно часто путался среди этих кривых сумасшедших улочках, походящим на лабиринт спроектированный умалишенным архитектором, но очень скоро я привык мыслить по-туркменски, говорить и думать на татарском, а действовать, как прирожденный гурбет… В голове моей постепенно пропадала та, как-то раз приобретенная пустота… * * * Ариф, человек, который привел меня сюда, сидел чуть поодаль, между Катидже и Шабан-айем. Он все также как и в первый раз, то и дело недоверчиво косился на меня (кажется, за мое пребывание в таборе перед Шабан-айем отвечал именно он). Я же сидел и спокойно вдыхал особенный, какой-то более легкий, чем в иных местах воздух помещения. Я ощущал безопасность и тишину. Тишину, которая оставалась рядом, несмотря на хриплый, грубый голос Шамакай: - Брат, пришел как раз смотреть на единственную сестру в отцовское жилье… она как раз стояла около топчана [особая площадка перед дверью дома гурбетов, на которую выносился очаг] и испугался, завидев ее голову, брат… Я поглядел наверх. Как и во многих других жилищах туркменов крыша отсутствовала, так что я видел сине-голубое, какое-то неестественное и чистое небо. Мое отсутствие всяких мыслей и голос старухи слились в одно целое и я с головой нырнул в ее рассказ. Отвратительное создание, именуемое моей сестрой лишь криво улыбнулось. Я отшатнулся, но она в один прыжок настигла меня и прижала к дереву. Она что-то шипела, качала своей огромной, нечеловеческой головой, не по-людски сверкала глазами, брызгала слюнями во все стороны, кажется, даже хотела меня задушить… Я проснулся словно после кошмарного сна, чуть поодаль от своего дома. В голове у меня только и мелькала ужасная голова да неразборчивое шипенье. Кое-как добрел я до отца, который как обычно изготавливал сита чуть поодаль от дома. - Она здесь? - Брось ты это… - отец покачал головой. - Я… - Ты уже в тринадцатый раз на протяжении этих лет навещаешь сестру свою единственную… - резко перебил меня отец. - Только прекрати ее так называть! - А вот нет ведь, и буду! - Она ведьма, - в который раз я произносил эти слова. - Пускай. Я слегка опешил. Впервые я слышал такой ответ… - Beatitudo nоn est virtutis praemium, sed ipsa virtus [лат. – счастье не в награде за доблесть, а в самой доблести], слышал я много раз. Только вот никак и ни у кого до сих не выведал, в чем же вообще заключается эта самая доблесть! В том, чтобы погубить существо, выделяющееся размером головы?! Или же в том, чтобы спасти свою единственную сестру от костров инквизиции? - Но как же Джелял? Как же покойник без головы? – перед глазами проплыла страшная картина, увиденная с год назад: бездыханное тело, лишенное головы и растерянное лицо сестры стоящей рядом… Отец, наконец, отвлекся от работы и поглядел мне прямо в лицо. - Я думаю, что каждый в своих иллюзиях уже вывел яркий финал этой истории. Гору мертвых тел, включая и мое и твое, ухмыляющуюся Асене… Каждый в нашем таборе про себя как наяву увидел жуткую сцену смерти Джелял… - отец на мгновение замолчал и отвел взгляд. – Знаешь, когда человек, наконец, понимает, как говорить, никто вокруг его уже не услышит… Я вовсе растерялся. Подумал, что вероятно мое лицо сейчас выражает то же самое, что было на лице Асене, моей единственной сестры, в тот момент, когда она неожиданно наткнулась на мертвое тело… - А как же эти припадки… злость, с кот… которой она… эээ… меня хватала… - я лепетал что-то, уже и сам, не вникая в смысл своих слов. - Боится она тебя, боится… Рыдает целый день после этих ваших встреч. Вот и все тут. Насколько помню, долго стоял я на том самом месте разговора, прежде чем в очередной раз войти в отцовский дом. Вспоминал свою большеголовую сестру, свою милую единственную сестру и даже не знал, что мне ей говорить… Старуха Шамакай в последний раз прошамкала что-то губами и завершила свой рассказ. * * * Я жил среди туркменов долго. Настолько долго, что мне успел полюбиться каждый житель табора в отдельности, каждый по-своему. По прошествии нескольких лет я стал все чаще вспоминать о пустоте, впрочем, и все сильнее понимать этих людей. В общем, как и всякий другой народ, они представляли из себя ту самую змею, у которой шел вечный спор за старшинство между головой и хвостом, змею из притчи, рассказанной мне неким индийским мудрецом по имени Шакьямуни. В этом споре, по-моему, и заключалась проблема любого народа (от самого великого до жалкого и малочисленного). Ведь продолжает жить лишь тот, кто сможет прекратить безумный спор, найти более изворотливый и устраивающий обе стороны компромисс. Гурбеты же никак не могли найти пути. То ли из-за своей особой нервозности по поводу и без, то ли из-за ненависти к своим сородичам демерджи [группа крымских татар - музыкантов]. А скорее всего дело заключалось именно в этом самом загадочном междустрочии, где-то в самой глубине души туркменов что-то никак не давало усмирить глупых спорщиков… Я запомнил последний день этой странной весны. Тот день, когда со стороны гор дул прохладный ветерок, а небо приняло какую-то странную, чуть ли не коричневую окраску. Я сидел на склоне холма и наблюдал. Внизу с криками “Фрауни! Фрауни! [ругательное татарское слово, которым они при брани обзывали гурбетов]” на поселение туркменов, с копьями и саблями в руках, неслись люди на серых уставших лошадях. - Если змея сам не свалится в огненную яму, значит ей обязательно поможет в этом мудрый сосед… - донеслись до меня слова. Я огляделся: чуть поодаль около меня стоял седобородый Шаббан-ай. Я вопросительно поглядел на него. - Сегодня я окончательно понял, что один не в силах остановить их. Ни один из кусочков змеи, пусть даже огромной важности кусочек не в состоянии усмирить гада в одиночку. Он замолчал. И мы молча принялись наблюдать за схваткой внизу. - Страшно представить себя там, частичкой этой обезумевшей толпы… - пробормотал Шаббан-ай. - А вы уверены, что уже не являетесь ее частичкой? Шаббан-ай отогнал какую-то назойливую мошку и сел в траву, рядом со мной. Начинался закат. И при свете разгорающегося неба раздавались последние стоны проигравших, звучали первые радостные крики победителей. - В конце концов, все это лишь чья-то безумная-безумная иллюзия… - произнес, наконец, Шаббан-ай. Я лишь кивнул в ответ. * * * Я стою на сверкающем, скользком полу. Вокруг каменные стены и другие люди. Совсем другие люди и совсем другие времена. Такие времена, что для разрешения вечного спора змею ухитряются сотню раз обмотать вокруг дерева, разрезать на части, подменить все внутренности и засушить на солнышке… А передо мной странное изображение в красивой рамке. И сверху написано: “Дали”. Я закуриваю, вновь думаю, что давно пора бросить и делаю шаг вперед. Теперь я где-то в этом безумном потоке оттенков и тонов… теперь я кто-то в этом потоке… Дополнительно 2. Об индийском мудреце Шакьямуни: 3. Сказка крымских цыган о большеголовой сестре: |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
