Когда с грохотом захлопнулись за спиной железные ворота, я вздрогнул. Зябкая свежесть раннего утра, лес, тяжесть в сердце от прошлого - все это гнуло и ломало, не давало распрямиться, встряхнуться...

"Всe, Паша, всe..."

Я опустился на землю. Кружилась голова. Почему-то десятиминутное прошлое, оставшееся за этими воротами, забылось, вернее, не помнилось...

Только слова майора:

- Больно тебе будет... Там... Помяни мое слово. Только не говори ничего сейчас. Вижу. По глазам все вижу. Иди.

Майор - красивый, крепкий, грустный - и всe. Дверь, еще одна сетчатая металлическая дверь... потом лампа... свет... еще дверь. Воздух! Ворота. И всe...

Звон во всю голову, в каждой клеточке, в каждом уголке.

"Всe, Паша, всe..."

Так хочется глубоко вздохнуть, поднять голову вверх. К голубому! Но тяжесть в шее. Свинцовая тяжесть не дает это сделать.

"Но я вдохну. Я смогу... "

Другой бы не вышел через эти железные ворота... и не смог. Я вышел и вдохнул.

 

***

 

 

- Лакированная девочка!... Ух, хороша-а... заноза!

- Манка! Свежая!

- А в фирме-то вся, в прикиде полном. Посмотри, Вован, не ангельское ли?

 

Такие "прицепы" мне слышать приходилось не впервой. Наслышался, сам не цеплял. А мои "шпанята" упражнялись чуть ли не целый день.

- Личико хмурит! Красивое личико.

 

Я еe не видел. Она сидела спиной, не возражала, не противилась, смотрела в окно. В вагоне электрички людей немного. Старик, женщина, тщедушный "студент". Значит опять мне, рыжему. И на пятнадцать... а потом и на... "Ворота железные захлопнулись за спиной и я вздрогнул!"

Смалодушничал. Встал. Пошел по проходу. Подумал, если не "цепанутся", пройду и уйду... в другой вагон. Не нужно мне это счастье рыжим быть.

Ребятки, чистокровные сосунки, все в театральной бутафории: грим, железки, цепочки, стрижечки. Черт их разберет: рокеры, панки, рейверы, металлисты. За четыре года "железных ворот" и общения с майором все это выросло, как плесень, как грибок, заплодило все темные пустые и сырые углы, разрослось. Каждый норовит себя показать, выделиться, выразиться. У каждого в голове дребедень из секса, фарцовки, бицепсов и шкуры своей, импортной или собственной. Но главное: собственное я - центр мироздания. В душу не лезь - убьет! Или убью! Самому-то в душу свою заглянуть страшно. Темно. Пропасть! А может и мелкота, но темно же... еще фонарик искать.

В голове возникло для всех для них определяющее слово - "манекены". "Манекены..."

Был ли я таким? Вот вопрос - бьет наотмашь. Я уже копаюсь в своей душе три года. Вместе с майором. Год не мог. "Темно, страшно, да и больно..." Отец... после всего моего... умер. Мать спилась. А было то как до "моего"... Ох. Не сейчас. Зальюсь слезами внутренними, начну себя колошматить, душу выверну - заверну, выкручу - успокоюсь...

 

- Маленькая, брось ты своими ручками билетик мять, ты лучше меня помни. Вот здесь! Ха! Или я тебе вот здесь...

 

Я уже прошел их. Шел медленно. Ждал, как облегчения, обращения к себе. Два шага... три... четыре. Обернулся. Теперь они меня не видели. Я видел еe. Не зря они к ней пристали. Глаза, брови, ресницы... Аленка. Нет, не смогу. Должен, обязан. Сниться будет, глазастая. Теперь только не начать раздумывать...

- Аленка! - крикнул вдруг я. - Пташка летняя!... (Почему летняя?) Сколько лет, сколько зим! (Так драться не хочется... Шаг к ним... второй... третий. Раскрыть пошире руки. Ну! Аленка! Начинай же, говори что-нибудь. Хоть... совесть... свою... успокою... потом....) - Я уже мнительным стал, Аленка... не увижу, думал, больше (Ну?!).

- Вовка... (Какой голос! И кто такой Вовка?) Неожиданность. Не думала тебя здесь... ты же...

- Да вот... освободился уже. Досрочно! - говорю, облегченно улыбаясь (Ловко! Чего только не сделаешь, чтобы не тронуться по старой проторенной дорожке... актером станешь.) - А это кто? Желанные? Или... не прошенные? Не люблю в людях такое качество, как назойливость.

 

"Манекены" утихомирились. Помолчали.

 

 

***

 

 

Сколько я книг "у майора" перечитал! Я и слов таких раньше не знал: назойливость, бесцеремонность, тактичность. Обходился словарем общепринятым и общедоступным, не знающим границ в самовыражении, и постоянно страдающим одним из самых отвратительных пороков человечества - бедностью. Я узнал там Чехова, Паустовского, Бунина, Катаева, всего Есенина, понял Маяковского, заболел Булгаковым. Узнал, что Твардовский - это не только "Василий Теркин". А странные эротичные немцы? А яростные любвеобильные французы? А чопорные и одновременно легкие англичане? Я плакал по ночам от той бездны, которая только приоткрылась мне, но уже влекла.

Я задыхался, бился головой о стенку... в прямом смысле, вспоминая ту девочку в саду... еe парня с переломанной рукой и голову его, всю в крови, в портвейне и осколках стекла... еe крик с моим именем и ощущением ужаса. И потом противные звуки взвизгов, плача... стонов... мата и истеричного смеха. Смотреть туда я уже не мог. В мои четырнадцать во мне еще оставался стыд, а может... вина мало выпил. Я смотрел на парня, он еще шевелился, по его переносице медленно текла струйка крови...

У меня тряслись колени, немели руки, потом тошнило. Потом в глаза ударил прожектор... "У майора" тоже был прожектор. Лучи их пересекались, дробились, слепили, вымарывали мысли, дубили, как кожу при выделке, рыскали по темным уголкам с плесенью.

 

***

 

Все еще молчали. Почему?

"Аленка" смотрела на меня. Ждала. "Манекены", видимо, меня изучали. Понятно же, с "зоны". Только что. Может, с такими же придется в армии за одним столом сидеть, рядом спать. Им по восемнадцать, мне девятнадцать. Эх, жизнь. Устал я что-то биться, жилиться, искать. Безразлично стало, что будет дальше. Опять ком прошлого придавил. Позвоночник скрипит, жилы натянулись, мышцы напряглись. Вся душа, все мысли, все силы на то, чтобы не сломаться... по привычке.

Майор говорил: "Твои четыре года здесь, это все восемь там. Запомни, тебе уже двадцать четыре, а не восемнадцать. Ты уже подурачился, поискал себя. Ты уже сложившийся человек. Серьезный. Сначала думаешь - потом делаешь".

 

- Паренек, за что сидел? И сидел ли?

 

Я даже не взглянул на говорившего, не обратил внимания. Мне - двадцать четыре. Хорошо, что в армию через неделю. Не думать, не переживать. Ах. Ох. Эх. Не ахать, не искриться лучисто, не доказывать любовь и преданность женщинам, не горевать над невыполнимыми планами, не искать по карманам отсутствующие деньги, не завидовать "фарцам" с их "фирмой", не балдеть в баре над бокалом с ликером и глазами с поволокой, не качаться в подвалах, не драться остервенело на темной улице из-за какого-то пустяка, не грезить, бездумно уколовшись, под "Скорпионз" или "Квин". Вариантов - до бешенства, до безысходности. Но мне не выбирать. В кармане моя "Ария" - повестка на двадцать четвертое... "прибыть в десять ноль-ноль с вещами для отправки..."

 

 

***

 

Ворота скрежетнули замком. Мои вещи - купленный майором "дипломат". Я сижу на нем в пыли, и проезжающие мимо машины окатывают дополнительной порцией пыли и выхлопных газов. Сжалился какой-то на ЗИЛ-131, открыл дверцу:

- Освободился?

- Да...

Свободен! Освободили - это еще и послали подальше. Майор сказал:

- Забудь, как "с белых яблонь дым..." Понял? Я твоe самое плохое воспоминание. Я - майор. Я - тюрьма.

 

 

***

 

- Слышишь, я спрашиваю... за что сидел?

- Не скажу, а то кошмары мучить будут... Аленка, ты со мной?

- Да.... сейчас... - Она накинула на плечи куртку, шагнула ко мне.

 

Но ребятки опомнились, выставили ноги, загородили проход. Наконец-то я оглядел их внимательно. Прокрутил картинку действия, как на экране телевизора. Их трое. "Главарь" у них тот, который у окна. Сейчас он постепенно стягивает с плеч Аленки куртку, скалится. Уже станция скоро. Если "перелопатить" крайнего, двое сразу не у дел. Оглянулся. Женщина боязливо покидала вагон, старик осуждающе смотрел на меня. И все. Студента и след простыл.

- Так за что сидел, паренeк?

 

 

***

 

 

Больше всего меня выводят из себя скалящиеся физиономии. Чувствуя своe превосходство и безнаказанность, поиздеваться и уничтожить. Фашистская психология. Я нарвался в заведении у майора на сплоченную гнусность "бригады В". Ворон, волк, вор. Я и не узнал до конца, что это такое было, поскольку они интересовали меня только потому, что... они били. Они били мастерски, ежедневно, так, чтобы не было видно кровоподтеков, но изощренно. "Тренировки" продолжались почти месяц. До тех пор, пока они не поняли - я не их. Я - свой. До тех пор, пока я ни ответил на удар ударом. Один "бригадир" отлетел и не поднялся. "Затаскали" к майору. Все ждали, когда возьмутся за них. А когда не взялись и я через несколько недель вернулся "не распечатанный", спокойный, меня зауважали, предложили "ранг". Не обиделись, когда отказался, и даже еще приблизился к майору. Только язвили за спиной....

 

 

***

 

Аленка стояла. Я знал, им нужно меня спровоцировать (любимое слово майора). И это случилось. "Главарь" схватил Аленку за талию, усадил рывком на колени к себе, зубами оторвал пуговицу у нее на груди. Глаза, ее глаза, серые, большие, чистые... он у нее там шарит губами... все ниже, ниже... она смотрит и не сопротивляется, на меня смотрит. Только вздрагивают реснички. Падаль! Смеющиеся рожи!

Задохнулся от ярости, от безумства. Рванулся к крайнему, правой рукой за шею... левой прихватил, додавил, дернул к себе. Захрипел, падлюка. Засучил ручками!

- Пусти девчонку, сука! И ты, сопляк, не рыпайся! Без движений! А то придушу вашего дружка.

Два шага назад. Хрипит! Ну и видок у него сейчас! Глаза на выкате, пена на губах, руки плетьми. Немножко отпустить.

- Проси, гад, чтобы отпустили девчонку, ну!...

Хрипит.

- Ну, ты, псих! - Главарь занервничал. - Отпусти его.

- Девчонку, быстро! Аленка, иди сюда! За меня, быстрей!

Поезд прибывал на станцию. Девчонка за моей спиной.

- Выходи! Аленка, выходи... не жди! Я выйду на следующей. Встретимся. Не возражай.

- Как же ... выйдешь... - Главарь сделал пару шагов вперед.

"Мой" захрипел снова, сдавленно произнес:

- Жека... сделай что просит. Он сидел... (пару слов мата)

- Ну, урка, я тебе сейчас за друга...

- Не пугай. Побереги лучше его...

Электричка остановилась. Девчонка выскочила. Прижалась к стеклу окна. Что-то кричит. А может правда, выскочить?

Дотащил зажатого почти до тамбура, потом бросил, заметил бросившегося Жеку. Сам рванулся к двери, и выскочив, сразу остановился и приложился с правой, не рассматривая всего. Получилось хорошо. Отлетел Жека. Дверь закрылась, поезд дернулся, набирая ход.

 

 

***

 

Майор говорил: "Людей нельзя делить на хороших и плохих. Они разные. Очень разные. Но в любом плохом много хорошего, а в хорошем всегда можно найти плохое, и даже очень плохое. Если покопаться. Сделки с совестью для нашего, да и для твоего поколения, дело обычное. Но не думай, что совесть - абстрактное понятие. Поступать по совести - это не значит делать так, как нужно всем. Совесть - понятие личное, выстраданное, найденное самим человеком и только для себя. В общем, это теория. Ты читай, делай выводы, думай о себе, о других и о мире, где вы живете. И не бойся поступков. Раз себе изменишь, потом привыкнешь изменять, как многие уже привыкли".

 

 

***

 

Я стоял на платформе. "Ради чего все это?"

- Тут близкие остановки электричка делает. Минут пять едет. Через десять минут они могут быть здесь... если уже стоп-кран не сорвали. А до города следующая только через полчаса... - Все это она проговорила быстро, казалось, ни к кому не обращаясь.

В будущем я ничего хорошего от этого не ждал. Фантазия молчала, а самосохранение спало.

- И, конечно же, здесь у тебя знакомая живет. Или даже ключ от пустого дома или дачи.

- Почти угадал. Только не на этой платформе, а на следующей.

- Значит, они сюда за нами, а мы туда от них... Они - электричку будут ждать, а мы машиной.

- Да!

- А если и они машиной?

- Будем надеяться, что повезет...

- Будем.

- Парень, я тебе...

- Только не надо, не надо. Там у тебя телефон есть?

- Есть.

- Пошли...

На дороге стояло несколько легковушек. Видно было, что "калымили". Мы подошли к желтому "жигуленку".

- До Тарасовки.

- Десятка.

- Опупел?

- Цыц, ты, шмокодявка! Выводы он делает! Нахал. Иди отсюда! Иди! Эй, ребята, до Тарасовки меньше чем за десятку не соглашайтесь.

- Да электричка за десять минут. А на машине вашей за пять...

- Ну и ехай на электричке! Иди.... Иди...

- Милицию бы сюда. Ничего, я вызову...

- Паскуда! Гнильe! Грозить мне, фронтовику, милицией? Да я тебе вместе с твоей потаскушкой... монтировкой!

От его взмаха я увернулся. Не ожидал, что он так резв.

- Попридержите дружка своего. Фронтовик... э-э... хапуга. Десятка за десять минут.

"Аленка" сказала:

- Оставь ты его. Надо идти. Напрямую, пешком, тут быстро...

- Как тебя зовут?

- Наташа...

- Меня Павел. Хлебну я еще с тобой, - поворчал я немного.

- Я тебе должна. За спасение...

- Ничего ты мне не должна.

Наташа промолчала, подошла ближе, обняла за голову и поцеловала так, что ощущение поцелуя я чувствовал потом долго. Куда-то убегающий и появляющийся запах духов, свежести, волос, солнца и чистоты.

То, что приближалось, казалось непонятным и ненужным.

- Я тебя отправлю. Мне ехать с тобой нельзя.

- Глупый, я хочу этого, сама хочу.

 

 

***

 

В глубоком старинном кресле было уютно. Казалось, что оно разделяет мир внутри кресла и снаружи. Темно синий махровый халат странным образом гармонировал и с креслом, и с этой комнатой, под самый потолок уставленной стеллажами с книгами. Наверное, я занял место хозяина всего этого...

Журчание в ванной продолжалось долго. Я успел просмотреть Лациса, Ремарка, Золя... пройтись по этому мягкому, с большим ворсом, ковру... и снова сесть в кресло и прикрыть глаза. Она появилась передо мной в легком коротком халатике, присела на поручень.

- Это чье все?

- Кресло? Папино... и комната... и книги...

- И халат?

- И халат...

- И где он?

- В Англии...

Она не стеснялась... пола халатика ее сползла, и она ее не поправляла.

 

Мы лежим в постели. Рядом. Близко. Я чувствую ее бедро... рука моя лежит у нее на животе, слегка пальцами касаясь жестких волос. Губами ловлю пульс у нее на шее. Кажется, что пью кровь, прижавшись, затаившись...

Она еще не отошла, еще внутри себя, еще улыбка и тихий стон на губах. Все было хорошо. Ей понравилось. Она шептала мне несоизмеримо красивые слова. И она это чувствовала. А сейчас... отходит, отпускает.

Ладонь еe только сейчас разжимается, расслабляется, отпуская простынь...

Вот сейчас повернется и скажет: "Иди, парень, домой..."

- Наташка...

Она зажимает мне рот рукой, поворачивается ко мне. Целует, сразу возбуждаясь. Кричит, стонет, плачет... шепчет: "Люблю... люблю..."

 

Гремит засов на воротах. Всe, тюрьма позади. Освободили. Как щепка в озеро. Плыви! Захлебнусь...

 

 

***

 

- Паша, я тебя провожать приду.

- Хорошо. Сколько сейчас?

- Ночь еще. Четвертый час.

 

Ощущение яркости прошло, но много приятных мелочей делало настроение хорошим.

- Наташ, я пойду.

- Куда? И зачем?

Я встал, начал одеваться. Молчал, пока не надел куртку. Оглянулся от двери. Еe не было. Стоял, думал возле окна.

- Спит...

На улице было прохладно, утренняя свежесть заползала внутрь, бодрила, шевелила кровь, заставляла чуть подрагивать. Небо затянула серая однотонная пелена. Все пребывало в равновесии.

Сзади хлопнула дверь. И почти сразу... прижалась, обхватив руками.

- И ты думаешь, что я тебя отпущу?

Молчу. Она появляется передо мной, обнимает, еле коснувшись, целует...

- Это тебе за ночь...

- Мало...

- Я устала... кушать хочу.

И сразу шаловливо и хитро улыбнулась всей собой, от глаз до кончиков пальцев на ногах...

- А что на завтрак?

- Яичница с беконом... и помидорами... сметана... кофе. Или ты любишь чай?

- Лучше кофе...

 

Я помнил ее всю. Чувствовал. И было грустно.