Груня

 

Я карабкался по винтовой лестнице, ловя рукописные черновики моей первой прочитанной книги. Имена ее героев, как мухи роились над последней главой моего детства. Кровь кипела во мне, а боль блокировала мысли до тех пор, пока музейный смотритель не разрушил баррикады в русле кровотока, не обезвредил рычажной требушет, рвавший мои мышечные волокна. Постепенно я трансформировался в соседние залы, отчего моя временная линия начала пожирать рухнувшие в едином пространстве земные замыслы, нерастраченные человеческие потенциалы. Книги, поддерживавшие друг друга на полках, были хранилищем этноса, гарантом того, что в прорехе пространственно-временного континуума небо просияет радугой русской души. Огромная, организующая сила проникнет во вместилище миров, в зараженные искусственным интеллектом ядра слов и возродит сильные, запоминающиеся образы.

В горячке я выполз на заваленный дровами балкон. Божий дом дырявил золотом заболоченное небо лавочников, устраивая обрядность тополиной свадьбы. Христос шел по беленым переходам кремля в сопровождении некрещеных лбов, поднявшихся над выложенным елочкой символом веры. В гостевом куполе «Флоры» на персидских коврах куражились «разъезжавшие на бутылке» старатели. Я выменял креповый сюртук и манишку на диковинную десятирублевую банкноту с изображением часовни Параскевы Пятницы и направился к Юдину. В купеческой усадьбе толкался народ. В воздухе летали сожжённые салфетки, ослаблялись проволочные уздечки, позволяя углекислому газу наполнить сцену домашнего театра. Инженер - машинист Алексеев занял собравшихся расспросами о будущности великого города. В круг пробился казачок в портах, сверкавший золотом вислых кляпышей.

- Извольте-с. Видим много заводских труб и, непременно, трамваи, как у Нижнем, а по реке вояжируют многопалубные теплоходы.

- И Николашка с царственными бульдожками на дирижаблю к нам в губернию пожалут! - выдал кто-то из толпы. Публика смеялась в кулачки и бороды.

- Кто еще изложит свою фантасмагорию? Прошу-с!

Не медля, вышел я. Шестьдесят два процента зарядки и отсутствие городового прибавили мне доброй воли. Разодетые франты, ссыльные, цеховики смотрели на проекцию бесовского компаса как на искушение тьмы, отдалявшей ангелов от людей при воцарении апокалипсиса. Над куполом ротонды засияла часовня из путеводителя. Я приблизил панораму моста, добавил эффект присутствия скоростного поезда. В просветах тоннеля стояла рудничная пыль, глыбы падали в чашу подтопленного карьера, выбивая со дна кресты и красную щепу.

В толпе посетителей я изучал лицо, вжившееся в божественные планы любого столетия, волновался за актрису театрального райка, поборовшую сценическое волнение. Я взял ее за руку и повел по электрическому тротуару подземного мортуария, любуясь красотой ее Бога под рассеянным светом прожектора. Мы пролетели над землей по возвышенной дороге Джамейке и ощутили напряжение струны маятника закованного в металл космического ковчега. В нетопленной «корме» Флэтайрон - билдинга я протянул Груне антибиотик из дорожной аптечки.

- Аграфена, я ваше в-родие не цаца какая, не земский докторишка! Я личный врач Его императорского величества, самый действительный, самый тайный его советник. Гриша Распутин давеча снадобье сотворил. Никакого, тьфу, калия и ртути! Во имя Государя! Залпом! И не вздумай выплюнуть!

Я поцеловал освещенный цветными фонтанами лоб, спавшие над дикой утопией парков дуги бровей, набрал целую бухту шланга и нырнул под кряжи сочленённых, соленых тел нашего плавучего острова. Во внутренней бездне моего космоса виднелись вечные руины страны - няньки. За свежестью садов, за убранством платков, за кристальностью зрачков наблюдалась такая полнота взгляда, через которую проникал свет в двадцать иллюминаторов моего акваланга. Не марсианский разум, а Святой Дух опускался в обетованный омут, под копившую чужую боль корягу отшельника. Течение несло меня через буреломы, зажатые горами распадки, выбросив в обнесенную голубой каймой лагуну.

Арктический свет охранял самоцветы над водной гладью, распластав свои лапы и синий, скрюченный хвост. Из купальных машин, как серебряные арованы, выпрыгивали женщины в маскулинных костюмах, устремляясь за призрачными парусами рыбачьих сойм. Я вышел из купальной кареты, чтобы проститься с Груней.

- Грушенька, послушай! Я провел линии букв на песке.

- На латыни они значатся АBC. Положим, к тебе за кулисы заглянул театрал с букетом для пущего эффекту. Его наружность – это АВ. Нос - курнос, подбородок - самородок и есть твои предпочтительные черты. Однако про его нутро ты, Грушенька, ни сном ни духом не ведаешь. Твой внутренний голос толкует: Коль в нем имеется прелестные АВ, он, значится, и добродетелью С жалован.

- А теперь вообрази! Его образ - это ABQ и Q, не то, о чем ты мнила ночами. Чтобы не попасть как кур во щи, надобно интуицию развивать.

- Это как у Коня Доила? - оживилась она.

- Чтобы читать по глазам, надобно чувствовать людей. Чтобы чувствовать людей, нужно личностью быть, а не провинциальной барышней, поджидающей своего случая. Наконец, чтобы быть личностью, надобно перестать читать истории Конан Дойля и сделать вот так!

Мы уселись на край каменной воронки, в которую, словно вода в ванную, сливался океан, и перестали быть пилигримами перенесенного в нас сознания, ловя лучи скученных внеземных центров, не имевших ни стран, ни границ, ни роскоши, ни нужды, ни судов, ни военных сословий.

Я поменял геолокацию в телефоне и переместился на Пятую авеню, в центральную библиотеку Бруклина. Мне хотелось снова встретиться с Груней. Книги нобелевских лауреатов Шолохова, Бунина, Пастернака шелестели высохшими листьями, оставляя закладки в моей памяти, знаменуя начало театрального сезона в музее последнего вздоха человечества. Я с волнением прошел в глубину сцены и прогулялся вдоль темных аллей, где грудная жаба душила исповедавшуюся тень, а пыль превращалась в зевотную гримасу. Я остановился перед стеклянной стеной и уставился в пустоту, за которой виднелся доступный моему воображению потолок Вселенной. Актеры съемочного павильона просматривали отснятый материал, с интересом наблюдая за теми, кем они никогда не являлись в реальной жизни.

Выжившая в Саласпилсе Груня, как и прежде, была заряжена жизнью. Она, как выросшая за колючей проволокой ветреница тянула солнечные нити из дня, вокруг которого вертелось время и витали волнующие события. Расщепляя миллисекунды выбросом чувств, взрывая пласты времени и оболочки реальностей, она демонстрировала мне глубину и зрелость любящей души, преодолевшей на пути ко мне немыслимое расстояние. Галактический ветер гнал по спирали песчинки человеческих жизней, вынуждая жителей этого мира сгорать в электромагнитных вихрях межзвездного поля. Он настигал и наказывал тех, кто притворялся, имитировал чувства. Я устремился ввысь и ощутил неземной покой, ровность эмоций, вложенных в последнюю главу моего юношеского альбома.