Что хочет автор. Литературные конкурсы

Вместо предисловия: это был интересный путь – много лет спустя после первой публикации, я вернулся к этой истории и, почти полностью, её переписал. Получилось совершенно новое произведение, насыщенное событиями исторического плана. Почему я обозначил жанр как «комедия абсурда»: это такая «комедия», от которой хочется плакать, а абсурд ситуации в том, что подобные события могли произойти только там, где реальность жизни смешалась с вывернутыми на изнанку, часто совершенно дикими, отношениями людей, населявших страну: абсурдность жизни, абсурдность отношений, абсурдность ложной идеи.

Особую благодарность автор выражает Бэлле Йордан, в своё время поддержавшей идею, казавшуюся тогда весёлым пустячком.

Комедия абсурда в девяти картинах

Действующие лица и исполнители:

Биндюжник – молодой человек, приятный во всех отношениях.

Дама – просто дама, приятная во всех отношениях.

Фроим Рабинович – старый еврей, отец большого семейства.

Сарочка – жена Фроима, женщина с незапоминающимся лицом.

Мать Фроима – тучная старуха в платье с пожелтевшими кружевами.

Берта – дочь Фроима, девушка всё ещё на выданье.

Яша и Мотя – сыновья Фроима, парни хулиганской наружности.

Некто в очках.

Четверо чекистов.

Кобыла Маня – тягловая сила женского пола.

Звучит увертюра. В музыкальной канве переплетаются темы биндюжника, дамы и кобылы Мани.

Картина первая.

Будуар Дамы, приятной во всех отношениях: альков под балдахином сиреневого цвета. Рюшечки, подушечки, оборочки, скатёрочки, слоники, кошечки и фотографии бывших мужей в траурных лентах. Состояние алькова свидетельствует о только что отшумевших бурных страстях: подушечки, оборочки, скатёрочки, слоники, кошечки разбросаны по всей комнате. Бывшие мужья скорбно взирают со стен. Молодой человек торопливо одевается в прихожей. Дама в пеньюаре пудрит носик перед трюмо и с осуждением глядит на юношу.

Звучит Первая песня Дамы:

Бежать от дамы – жлобская манера,

со мной побудьте вы часок-другой

и кое-что шикарного размера

потрогайте мозолистой рукой.

Сегодня вы индифферентны были,

а я ждала, что станем мы на «ты»,

но вам дороже пегая кобыла,

в чью гриву вы вплетаете цветы.

Но я вам не с Пересыпи рыбачка,

наряженная в ситчик и сатин,

и женихов в моей заначке – пачка,

–сплошные генералы, как один!

Пишу стихи? Так это я от скуки.

Бывает, прет, когда я подшофе,

я «семиделка» – дама на все руки,

как Фигаро папаши Бомарше.

Молодой человек оборачивается к даме.

Звучит Первая песня Биндюжника:

На вас, мадам, гляжу я с интересом,

волнение мое вам не понять,

вот вы, мадам, с шикарным политесом,

а я – простой биндюжник, вашу мать!

Мой папа был далек от академий

и писем маме не писал из зон,

а дедушка по имени Еремий

был в Гомеле первейший фармазон.

Я слышал: вы талантливый писатель,

за вами бродят толпы мужиков

и гнусно домогается читатель

новинок вашей прозы и стихов.

Сказали вы, что любите военных –

мундиры, эполеты, ордена...

Я не из них, скажу вам откровенно,

и к строевой не годен ни хрена!

Вы – «ресторан», мадам. А я – «харчевня»,

у вас – поэзия, а я – зеваю всласть,

мы разные, как город и деревня,

и карты у меня всегда не в масть.

К тому же по ночам храплю безбожно,

а по утру мой друг – стакан вина,

влюбились вы, мадам, неосторожно

не в принца, а в простого мужлана.

Какая, к черту, mon amie, измена?

и не кричите, словно здесь пожар.

пойду-ка я, задам лошадке сена.

покедова, мадам! Au revoir!

Молодой человек делает даме ручкой.

Звучит Вторая песня Дамы:

Ах Жоржик, вы такой плебей!

сбежать от дамы?!

вы искуситель и злодей,

виновник драмы.

А я так верила всему,

-я, поэтесса,

любовь сгубили вы мою,

вплоть до эксцесса.

Была милей вам во сто крат

кобыла в стойле,

и вы – совсем не демократ,

хоть пьете пойло!

Еще от вас, pardon, mon chere,

разит навозом,

как с вами спать, мой кавалер,

лишь под наркозом?

А я ведь дама – самый сок,

корнеты сохнут,

какой от вас, извозчик, толк?

лишь мухи дохнут!

И кем бы ни был ваш отец,

идите в баню,

или сведите под венец

свою кобылу Маню.

Картина вторая.

Звучит вступление. Лейтмотив Биндюжника. Прихожая Дамы: столик с телефоном, вешалка с одинокой шубой, на стене оленьи рога, на полу – несколько пар мужских комнатных туфель самого разного размера.

Звенит звонок входной двери.

Дама бросается открывать двери и с разочарованием отступает вглубь прихожей. Входит молодой человек. На нем фрачная пара и бабочка, на ногах – грязные кирзовые сапоги.

Неожиданно дама дает ему пощечину и, зарыдав, закрывает лицо руками.

Звучит Вторая песня Биндюжника:

Мадам, мадам, зачем же так –

вожжой по морде?!

я не какай-нибудь босяк,

одет по моде!

Сегодня вылил на себя

лосьон от пота

и съел котлет на три рубля,

и два компота.

Пришел, готовый ко всему,

а вы – ругаться!

чего-то вас я не пойму,

зачем же драться?

Без вас я лошадь без подков,

без вас не спится,

мы с вами пара голубков...

хочу на вас жениться!

Мадам растерянно озирается, потом недоуменно глядит на опустившегося перед ней на колени Жоржа. Постепенно до нее доходит смысл сказанного.

Звучит Третья песня Дамы:

Ну что вы, Жорж, встаете на колени?

помять вы можете торжественный прикид,

повесьте брюки на рога оленьи,

коль общество мое вам не претит.

Ах, что я слышу? Это предложенье?

меня застали, право, вы врасплох,

и в голове сейчас столпотворенье,

и в сердце у меня переполох!

А впрочем, нет! Давайте по порядку,

чтоб не было у нас запретных тем,

да не садитесь на мою тетрадку,

какой-то вы рассеянный совсем.

Она подбирает разбросанные тетради со своими стихами и продолжает монолог:

Так вот, дружок, забавная картина

рисуется в мечтательном уме:

конечно, вы характерный мужчина

и были б счастливы, пристроившись ко мне.

Однако, я неважная хозяйка,

не создана для кухонь и борщей,

а вам, скажу по правде, «наливайка»

милей семейной жизни и детей.

Вы – пролетарий, Жорж, а я – богема,

встаете в пять, а я люблю поспать,

биндюжник вы до пятого колена,

а я – «художник слова», так сказать!

Люблю я вечерами у камина

глядеть, как извивается огонь,

а вы, хоть и с потенцией мужчина,

но все же – работящий конь.

Меня волнует первозданность прозы,

меня манит загадочность стиха,

а вас волнует качество навоза,

да сплетен наносная шелуха.

Вот посмотрите: книгу я читаю,

уж скоро год, как на странице «шесть»,

а вы и вывеску, давно подозреваю,

не каждую осилите прочесть.

Так что не быть, наверное, нам в паре,

нам Гименей не выкует оков,

прощайте, Жорж! До встречи на Бульваре,

и не забудьте брюки снять с рогов.

Жорж вскакивает и, с проклятиями, выбегает вон.

Картина третья.

Вечер. Булыжная мостовая, газовые фонари, по обе стороны мощёной улицы – одно-двухэтажные дома. На многих из них – жестяные вывески. Вот одна, на ней крупными буквами: «Рабинович и сыновья». К двери пришпилена записка: «Кому што перехать в шабат не работаем». Прихожая, занавешенная пыльной шторой вишнёвого цвета. В первой, проходной комнате, стоит длинный стол, уставленный тарелками с супом. В центре блюдо с фаршированной щукой, две халы и графин водки. За столом расположилось семейство Фроима Рабиновича: справа от него сидит мадам Рабинович-старшая. Это мать Фроима – тучная, пожилая дама в платье с пожелтевшими кружевами. За ней - Сарочка, жена Фроима – не очень красивая женщина в стадии увядания. Далее дети: Берточка – несмотря ни на что, всё ещё девушка тридцати лет, с лицом, озабоченным мечтой о замужестве. Напротив сидят Яша и Мотя – крепкие еврейские парни хулиганской наружности – надежда биндюжника Рабиновича, его наследники и коллеги по извозу.

Один стул за этим столом пустует: это место Жорика – самого младшего из детей Рабиновича. При вопросе отца: «Где этот мешигене копф шляется?» все молчат.

…Пятничная трапеза уже началась: вместе помолились, хором спели «Шалом Алейхем», приветствуя пришедших к ним ангелов. Ведь сказано в Талмуде, что, «когда в пятницу вечером еврей возвращается из синагоги, к нему приходят два ангела. Если они видят зажженные свечи, накрытый стол и подготовленный к шабату дом, они говорят: «да будет так же в следующий шабат». Фроим свято верит в сказанное, потому пятничный совместный ужин – святое дело для всей семьи. Поэтому отсутствие за столом Жорика беспокоит всех, особенно маму. При каждом шорохе она нервно вздрагивает и оборачивается к входной двери. Отец семейства хмур. Он молча ест из большой фаянсовой тарелки, временами опрокидывая в рот очередную рюмку водки. Он не просто пьёт, он совершает обряд: отставив локоть в сторону, он подносит рюмку к губам, произнося каждый раз одну и ту же фразу: «Организм надо промывать», после чего рюмка пропадает в густой бороде, но через секунду возвращается на стол – уже пустая.

…Наконец, полог вишнёвой шторы летит в сторону и, в комнату, вваливается подвыпивший Жорж. Вид его оставляет желать лучшего: котелок помят, фрачная пара испачкана мелом, бабочка съехала в сторону. Оглядев сидящих за столом, он, заплетающимся языком, декламирует: «Она меня за муки полюбила, а я ёё за состраданье к ним».

Потоптавшись на пороге, он с трудом стягивает с себя покрытые грязью сапоги и, босой, направляется к столу.

Сидящие со страхом глядят на отца семейства: с лицом красным, как помидор, он поднимается со своего места и открывает рот: (Далее – непереводимая игра слов на идиш вперемешку с русским ненормативным сленгом). Смысл тирады: "Мы тут празднуем Шабат, а некоторые свиньи, подражая гоям, нарушают закон отцов: посещают девушек с низкой социальной ответственностью, после чего нажираются вусмерть и имеют нахальство в таком виде возвращаться в родительский дом, где его «едят, пьют и ждут спасибо».

Жорж согласно кивает головой, потом жестом останавливает отца, и…

Звучит третья песня Жоржа:

Я так и знал – она мне не простила,

хотя у ног валялся я в пыли,

она сказала: «Вас уже забыла,

а вам дороже пегая кобыла,

так что давай, биндюжник,- отвали!»

Я клялся ей своим отцом и мамой,

примеры ей из жизни приводил,

потом ушел, и водкой окаянной

свой утренний портвейн усугубил.

Потом сидел я в парке на скамейке

и гладил суку, нежность не тая,

и кто-то незнакомый, в тюбетейке,

налил стаканчик, пожалев меня.

Потом пошёл я жаловаться морю,

размазывая слёзы кулаком,

но море не сочувствовало горю,

а чайки обзывали дураком.

Но я кричал, плевался и буянил,

ногами бил холодную волну

и песни непотребные горланил,

и обзывал по-всячески Луну.

Потом в пивной очкарик про евреев

жужжал на ухо, шляпу теребя,

и обещал, что «сбросив богатеев

Наркомом связи сделаем тебя».

И не грозите, мне папаша строго -

теперь не те, что прежде, времена,

долой эксплуататоров и бога,

да здравствуют свободы семена!

Картина четвёртая.

Посреди комнаты, с разинутым от удивления ртом, стоит Фроим Рабинович – потомственный эксплуататор трёх кобыл. На руках братьев, вовремя подхвативших обмякшее тело, спит пьяный Жорж.

Звучит песня Фроима Рабиновича:

Добрые люди, кто из вас скажет,

что это было сейчас?

в старую голову кто мне втемяшит,

что приключилось у нас?

Может на солнышке Жорж перегрелся,

или он скушал не то,

может быть, в цирке чего насмотрелся,

или продулся в лото?

Шо он кричал про царей и народы,

гнобят которых полста богачей?

где ошиваются эти уроды

и почему гнать их надо взашей?

Фроим с трудом опускается на стул. Раскачиваясь, как в трансе, он напевает, превозмогая подступающие слёзы:

И шо теперь с Привозом будет нашим,

хто им товары будет развозить,

ведь мы с утра до поздней ночи пашем,

и как теперь Одесса будет жить?

Как не верти, а будут виноваты

во всех грехах евреи, как всегда,

и на могилках, в качестве оплаты

«гоИм» напишут наши имена.

Картина пятая: десять лет спустя.

Одесса: лето, жара, пыль. Старый Рабинович пять лет, как почил в Бозе, упокоившись на Хаджибеевском кладбище, постаревшая Берточка, наконец-таки, устроила свою судьбу: замуж так и не вышла, но на папашины деньги открыла бордель в большой семикомнатной квартире на бульваре Фельдмана. Её братья, Яша и Мотя стали «смотрящими» семейного бизнеса. Только «Мешигене копф» - младшенький Рабинович, отбился от семьи – как в семнадцатом уехал, так и пропал. Ни письма, ни привета за эти годы.

…Вечер, салон мадам Рабинович. На маленькой эстраде – рояль. За роялем ещё трезвый тапёр что-то наигрывает, за парой столиков скучают ярко накрашенные «девочки». Вечереет, и зал постепенно заполняется посетителями: нэпманы, совслужащие из начальства, «деловые» с Молдованки, моряки с английского сухогруза. За отдельным столиком с деланным равнодушием попивают «Зельтерскую» ОГПушники в штатском.

Тут же, скрытые от посетителей пальмой в большой кадке, потягивают пиво Яша и Мотя.

Деловым работать трудно очень,

и в цене на рынке марафет,

и, хотя мы пашем днём и ночью,

понта много, только денег нет.

Стыришь у лоха теперь лопатник

или дёрнешь у спеца котлы,

а на нос выходит лишь тридцатник,

-лучше на бану вертеть углы.

В Одессе жить намного хуже стало,

и до чего дошло уже у нас:

едят евреи с аппетитом сало,

бодяжа в синагоге хлебный квас.

И нет вестей от младшенького братца,

пропал ещё в семнадцатом году…

пора на «дело», Яша, собираться –

бери перо, а я наган возьму.

И, кстати, если речь идёт о Жоре,

то от залётных как-то я слыхал,

что у чекистов он теперь в фаворе

и даже за границей побывал.

И слава Богу, что папаши нету,

не видит сраму, что творят сейчас,

а был бы жив, да почитал газеты,

так помер бы ещё десяток раз.

Оба встают и выходят из зала. Опера провожают их равнодушными взглядами – их внимание приковано к английским морякам.

Подвыпившие англичане уже пересели к «девушкам». Те времени даром не теряют и уже «раскрутили» моряков на шампанское. В зале шумно и весело, тапёр изображает на рояле что-то бодрое, все пустились танцевать модный теперь чарльстон. Кто-то из «деловых» не согласен с выбором дамы и заявляет права на одну из «девочек». Перепалка тут же переходит в драку. В ход идут бутылки и стулья, слышен звон бьющегося стекла. «Девушки» визжат, тапёр наяривает и смеётся. На шум из своего кабинета выходит «мадам». Увидев происходящее, она пытается разнять дерущихся. Один из англичан отправляет Берту (а это она!) в глубокий нокаут. В этот момент в зал врывается наряд, вызванный ОГПушниками. Под конвоем всех выводят на улицу, обыскивают и увозят в отделение.

Очнувшись, Берта пытается встать.

Врасплох попасться – как же так,

а где ж охрана?

Матвей – тот чуточку дурак,

хоть и с наганом.

А Яша, что? Куда смотрел

наш поц тщедушный?

теперь начнётся беспредел

Чтоб не прикрыли наш бардак

на три недели,

подсуну девочек «за так»

-чтоб не гундели.

Ну, а кому теперь легко?

семья распалась,

и самый младший далеко,

-едва дозналась.

В Москве сидит, в ОГПУ

большой начальник,

и возглавляет голытьбу,

а был – охальник.

Папаша в детстве мало бил,

а надо было,

тогда б по кралям не ходил,

с посконным рылом.

У многих пусто в голове

-по бабам сохнут…

чего сидеть ему в Москве?

свои же грохнут.

Засудят братца впопыхах,

а пуля – плата,

и, как всегда: во всех грехах

мы будем виноваты…

Картина шестая

Кабинет следователя. На двери табличка: «Г.Ф. Рабинович». В комнате с зашторенными окнами стоит двухтумбовый стол, стул для «посетителей», сейф и продавленный диван. Рабинович сидит в кресле, конфискованном при обыске в доме купца Елисеева. В пятне света, отбрасываемого настольной лампой – несколько папок. На верхней, синими чернилами, выведено «Зегельман Маргарита Ефимовна». Следователь прихлёбывает чай из стакана и аккуратно выводит на листе бумаги слово «З.М.Е.юка».

-Вечно нам подбрасывают безнадёжные дела – ворчит Рабинович,- но я всем покажу, как их раскрывать.

В дверь деликатно стучат, затем она приоткрывается и в образовавшуюся щель просовывается голова конвоира: «Гражданин следователь, заключённая Зегельман доставлена»!

-Заводи, - командует Рабинович.

В кабинет заводят невысокую, полноватую женщину с усталым лицом.

-Ваша фамилия, имя, отчество – спрашивает следователь.

Женщина поднимает глаза, полные удивления и надежды:

Ты ли это, Жорж, дружок сердечный?

-задаёт вопрос она ему,-

ты пропал, когда-то канул в вечность,

до сих пор не знаю, почему.

Много лет тебя искала всюду,

чтобы искупить свою вину,

и сегодня повторять я буду,

что ты дорог сердцу моему.

Следователь насмешливо смотрит на заключённую:

На вашем месте я, гражданка Зегельман,

не предавался бы сейчас воспоминаньям -

нашли при обыске гранаты и наган

в алькове вашем органы дознанья.

Задам вопрос про этот арсенал:

зачем нужны гранаты поэтессе?

любовник ваш убит был наповал

при штурме дома в городе Одессе.

А это был тот самый старый дом,

в котором проживали вы все годы,

где прозы настрочили целый том

и где слагали чувственные оды.

Ну, а любовник ваш был белый генерал,

оставленный Антантой для диверсий,

манерами всех дам очаровал,

и это - самая реальная из версий.

Подвёл он вас, гражданка, под распыл,

а мне ничуть не жаль врагов народа,

забудьте, дама, кем я раньше был,

тем более, что жить вам – до восхода.

Но остаётся небольшой вопрос,

а откровенность дарит всем здоровье:

кто написал при Врангеле донос

на наше большевистское подполье?

Молчите? Что ж, закончим разговор,

который ранит чувственное сердце,

подписан будет вскоре приговор,

который исполняют в темпе скерцо.

Следователь вызывает конвоира и приказывает увести

заключённую.

Картина седьмая: сон Рабиновича

Усталость брала своё. Рабинович чувствовал, что засыпает прямо за письменным столом. Он не спал уже вторые сутки – всё искал ответ на вопрос: кто предал большевистское подполье в Одессе. Да, контрразведка Врангеля работа хорошо, но кто-то же передал их агенту списки оставленных в Одессе подпольщиков?

Кто? Наверняка, это был (или была?) человек, имевший репутацию «своего».

…Но, как хочется спать! «Вздремну пол часика» - решает Рабинович и перебирается на диван. Укрывшись кожанкой, он закрывает глаза, но заснуть мешает скрип отворившейся двери. На пороге кабинета появляется странная фигура: высокий, худой человек в круглых очках и помятой фетровой шляпе, одетый в мешковатый, явно с чужого плеча, затасканный костюм. Рабинович помнил, что вечером изнутри запер дверь, оставив ключ в замке. От мысли, что человек явился с недобрыми намерениями, ему становится страшно.

Рабинович пытается что-то сказать, но губы его не слушаются. Сделав над собой усилие, он, наконец произносит:

Кто вы, гражданин, я вас не знаю,

за какой явились вы нуждой?

уходите, я вас умоляю,

а не то я вызову конвой!

Почему так странно вы одеты?

и явились, вроде бы, тайком…

мы встречались раньше с вами где-то?

что-то мне ваш внешний вид знаком.

Незнакомец без приглашения усаживается на стул и, движением руки, останавливает Рабиновича. Едва слышно, человек начинает говорить, и Рабинович вдруг понимает, что тот делает это, не раскрывая рта:

Я когда-то, в нашем давнем споре

дал тебе свой дружеский совет –

обещал наркомом сделать вскоре,

только мест свободных нынче нет.

Их Наркомы по советским Главкам

разбрелись, и пчёлами жужжат,

оттого рекорды бьют по плавкам,

собирать мешают компромат.

Только на тебя моя надежда,

ну, а я уже готовлю бронь -

у людишек, главное - одежда,

а под ней – сплошная гниль и вонь.

От тебя зависят люди эти,

так давай - корчуй и вычищай!

мы, как санитары на планете –

лечим пулей ваш советский рай.

Но, конец всей этой грязной склоки

вижу я из дальних далеков:

в крике надрываются пророки,

сыновья едят своих отцов.

Разделяй, обманывай и властвуй,

направляя стоки в желоба,

кучей оболваненных командуй,

продвигая хама и жлоба.

Вижу, ты совсем не изменился,

стать другим – ведь это не резон…

я на этот раз тебе приснился,

только ты запомни этот сон!

…Рабинович, как от толчка, вскакивает с продавленного дивана. Стрелки часов показывают без пяти десять – он спал всего пять минут.

Картина восьмая: мистическая

На часах было десять минут одиннадцатого, когда Жорж снял трубку и коротко бросил дежурной телефонистке:

-соедините меня с Одесским ГПУ.

Жорж знал наверняка: начальник Одесского ГПУ в этот поздний час будет ещё у себя.

Трубка квакнула, и приглушённый расстоянием голос произнёс:

-Приветствую, Георгий Фроимович. Давно вас не слышал, какие проблемы?

-Вечер добрый, Пётр Степанович. Хотел с тобой поговорить об одном дельце. Тут нам передали дело вашей подопечной, некой гражданки Зегельман. Она у вас проходила по делу контрреволюционной организации «Белый Орёл». Крепкий орешек, должен тебе сказать. Молчит, как рыба об лёд! Ну, ничего, мы её тут размотаем по полной.

У меня к тебе личная просьба: проверь по агентурным каналам, не проживает ли в городе гражданин Граббе Вальдемар Генрихович. Он в семнадцатом входил в группу студентов-анархистов, а потом пропал.

-Хорошо, Георгий Фроимович. Перезвоню вам через час. Да, кстати, вы со своими общаетесь? Нет? Тогда слушайте: у них в семье крупные проблемы – вашу сестру закрыли за незаконную деятельность – была бандершей, содержала притон. А братья у неё ходили на подхвате, но теперь всю вину берут на себя. Так что идут паровозом, а это «вышак». В самом этом деле я не помощник – всё находится на контроле у кого-то из ваших, московских. Но, по старой дружбе – чем смогу, тем вам помогу: камеру получше, питание, обхождение…

-Спасибо, Пётр Степанович – после некоторой паузы ответил Рабинович – информацию принял.

Ровно через час зазвонил телефон – вызывала Одесса.

-Значит, так: Граббе умер от тифа ещё при белых, есть справка о захоронении. И ещё: вы, всё-таки, подумайте о своих, ведь родня, как-никак. Я бы и сам помог – ваш папаша с моим корешковали. Но мои полномочия сейчас не работают.

…Положив трубку, Жорж задумался.

Если ты умер, так кто же тогда

здесь только что восседал?

если ты жив и явился сюда

-кто тебя с вестью послал?

Может быть, Англия сети плетёт,

чтобы стране навредить,

может быть, Польша работу ведёт,

силясь агентов внедрить?

Тихий очкарик, открывшийся мне,

-кто ты, ночной шантажист?

хочешь, чтоб верил в пришедших извне

старой закалки чекист?

Кем надо быть, чтобы мысли читать,

душу поставив вверх дном?

кем надо быть, чтоб заведомо знать

всё, что случится потом?

Я свои чёрные тайны души

прятал от всех, как умел,

«он» все сомненья мои разрешил

-то, о чём думать не смел.

Жорж обхватывает голову руками и медленно ходит по комнате. Потом, спохватившись, бросается к столу и что-то быстро строчит на листе писчей бумаги. Заполнив его до половины, останавливается, и уставившись в пустой угол кабинета, начинает говорить с кем-то, видимым только ему одному:

Меня подвёл под монастырь

скандал в Одессе,

раздуют новость, как пузырь,

писаки в прессе.

Два идиота и сестра

-была святошей!

теперь нет места для тавра

на шмаре тощей.

И дёрнул чёрт её открыть

бордель в Одессе,

теперь не знаю, как мне быть

с таким семейством!

А проследить со мною связь –

как в воду пукнуть,

друзья сдадут: неровен час,

начальству «стукнут».

Потом от службы отстранят,

мол, «для проформы»,

потом и вовсе обвинят,

и снимут форму.

Отнимут «Люгер» именной,

-вручал Будённый!

и орден с красною звездой,

и «Форд» казённый.

Неважно, что десяток лет

я небыл дома,

-прощай паёк и партбилет,

и сапоги из хрома!

Жорж присаживается к столу и размашисто ставит подпись. Затем подносит лист к лампе и перечитывает написанное:

Наркому внутренних дел,

Председателю ГПУ

товарищу Дзержинскому Ф.Э.

От следователя по особо важным

делам Рабиновича Г.Ф.

Как я сознательный большевик и чекист, отрекаюсь от бывшей своей жизни, когда я был биндюжник в Одессе из семьи буржуазного класса, состоявшую из отца, матери, старших братьев и сестры Берты.

В революционном 1917-м годе я порвал с ними абщение, проливая кровь за народное дело на фронтах с белыми гадами и другими империалистами.

Сложив написанное в кожаную папку, он звонит на пост охраны:

-Самойленко? Зайди ко мне.

Когда в дверях показывается заспанный солдат, Рабинович протягивает ему папку:

-Утром отнесёшь в приемную Наркома. Лично проследи, чтобы служебная записка попала на стол Дзержинскому.

-Слушаюсь, гражданин начальник – ответил солдат и закрыл за собой дверь.

Картина девятая: арест

Кабинет следователя Рабиновича. За столом сидит человек в чёрной кожанке. Звонит телефон. Человек снимает трубку:

-Рабинович на проводе.

Выслушав сообщение, он поднимается с места, надевает фуражку и направляется к двери. В этот момент дверь стремительно распахивается и в кабинет врываются четверо вооружённых чекистов.

-Именем Революции! Гражданин Рабинович, вы арестованы.

…Подвал, сырая камера без окна. Под потолком едва теплится лампочка, освещающая койку, на которой сидит человек, внешне похожий на Георгия Рабиновича. Его почти невозможно узнать в этом, уже сломленном, человеке.