Не то чтобы я мастак вести дневник, но сегодня я вдруг подумал, что было бы неплохо записывать

некоторые свои мысли. Причем не просто “неплохо”, но и очень даже полезно. К сожалению, у меня

сейчас нет ни записной книжки под рукой, ни даже ручки. Есть у меня, конечно, символический блокнот,

для важных пометок и есть перманентный маркер, которым можно писать даже на грязной потной коже.

Но тратить всё это на записи своих чувств - глупо. А идея то хорошая, уже вижу: белая бумага, дорогая

ручка. Хочу выбрать немного жирную пасту, чтоб она излишне пачкала бумагу, и время от времени

приходилось подчищать кончик ручки на специальном листочке, рядом с моим дневником. Прям как

аристократ. Но это в будущем. А пока, пока я просто думаю о том, что можно было бы записать в этот

дневник, это с тем расчетом, чтоб, когда я его заведу, моя мысль умещалась на бумаге без особых усилий

ума.

 

Сегодня день был хорош, особенно вечер! Наши привезли пиво, и мы весь вечер сидели в блиндаже, пили

пиво и закусывали чипсами и семечками. Мы даже на некоторое время забыли о войне и шутили, и

смеялись, словно весь мир сосредоточился для нас в этой комнатке, и не было вокруг угрозы, и не было

войны. А пиво оказалось до того вкусным, что странная мысль пришла мне в голову. Разве есть,

подумалось мне, на свете вещь настолько заманчивая, ради которой нормальный мужик, независимо от

того украинец он, русский или африканец, возьмет и отставит в сторону кружку с пивом? И не просто

отставить, а уйдет куда-то воевать, убивать, умирать самому. Да ведь нет же такой вещи! Но они пришли.

За тем, чего нет у нас у самих? Или, может быть, оно у нас есть, но нам об этом забыли сказать? А может

мы все забыли что-то очень важное, а они помнят? Иногда мне кажется, что какая-то очень правильная

мысль и в то же время единственно верный ответ на все эти вопросы витает надо мною в воздухе, но мне

не удается его ухватить. Да, мне определенно стоит завести дневник! Только жаль, что не так просто

раздобыть нужную бумагу и ручку.

Но ничего, когда я ими обзаведусь, я уж точно уловлю все эти мысли, что пока парят в недосягаемости.

 

В последнее время русские появляются внезапно, будто из неоткуда. Похоже, они начали использовать

какую-то новую, неизвестную нам тактику. В общем… сегодня срывался дождь, плохой, толком даже не

прибил пыль, а ещё сегодня я, кажется, убил русского. Эх чёрт, я чувствую себя виноватым! Я не знаю

точно, может и раньше мне приходилось убивать, я старался не придавать этому значения. Бывало, что я

стрелял в сторону противника, но и те, что были рядом со мной, тоже стреляли, бывало, мы поражали

цель. Мои это были выстрелы или нет, я даже не пытался разобраться. А сегодня это было так близко, так

зримо. Чёрт возьми, плохие чувства на душе, это совсем не те чувства, которые должны переполнять

человека, победившего врага на поле боя! Это чувство что я совершил неисправимое преступление. Их

было двое. И я, наверное, мог избежать глупого кровопролития. Так и нужно было поступить – скользнуть

за деревья, открыть упреждающий огонь. Они бы тоже стали отстреливаться, и так, неприцельно

перестреливаясь, мы потихоньку оттянулись бы, они к своим – я к своим. Ведь так бывало уже не раз.

Знаю, люди, которые не сталкивались с войной, думают, что все солдаты только и ждут случая, чтобы

покрошить друг друга в мясо. Чушь собачья! Здесь каждый просто пытается выжить. Если б у меня был

дневник, и я смог бы написать об этом, мне стало бы легче, а так, я боюсь, что вина сожжёт меня изнутри.

И всё же это было.

Я уже подходил к ручью, оставалось перейти дорогу. И вот я увидел эти страшные следы. Они выделялись

даже по цвету. Верхний сырой от дождя слой пыли прилип к армейским ботинкам, прошедшим здесь, и на

дороге остались большие сухие пятна. Мне показалось, они были невероятного сорок восьмого размера.

Казалось, сам Господь сделал эти следы зримыми – Беги! Беги отсюда прочь, говорили Он мне. Но я не

понял Его знака. А когда я глянул в направлении следов, я увидел русских. Я настолько испугался этой

встречи, что даже не успел оценить обстановки. Я выстрелил первым. Тот, что был ближе ко мне, упал

ничком. Второй покатился в балку, на дне которой и течёт этот проклятый ручей, к которому я шёл. Я

думаю, что он остался жив. Я надеюсь, что и первый жив. Боже, что я натворил! Но поймите все – я не

виноват! Только кто меня слышит? Я один, один.

Я успокаиваю себя, мол, просто я был первый сегодня. И первым был я по той простой причине, что мой

автомат всегда заряжен. Эти русские иногда слишком правильно воюют, часто бывает, что у них оружие

стоит на предохранителе, иногда они даже патрон в патронник не досылают. Это так глупо, как будто они

никого не собираются здесь убивать. Получается их слабость в том, что они чересчур правильно воюют.

Нет, не могу я так кривить душой. Это не слабость это сила. Они настолько сильны, что могут позволить

себе воевать по каким-то особым, чуть не рыцарским правилам. А я – нет. А ведь хотелось бы. Вот в этом

и разница между нами. Если допустить мысль, что русский это не национальность, а какое-то особое

состояние души, то можно сказать, что я тоже немного русский, но мне кажется, что они гораздо больше

русские, чем я. Наверное, нельзя так сказать, потому, что по сути это бессмысленно, но именно эти слова

вертятся на языке. А в мыслях засел образ из старого, я даже не помню названия, американского фильма,

где какой-то бандит, мелкой руки, с испуга пришил какого-то копа, который просто делал свою работу.

 

Этой ночью нам пришлось быстро отступать. Боя как такового и не было. Мне становится страшно от

понимания того, какая великая сила прёт на нас. У меня появилось ощущение, что нас запросто могли

уничтожить сегодня, просто стереть с лица земли так, что не осталось бы и намека на то, что мы здесь

когда-то были. Но всё же нам дали уйти. И мы снова спасали свои жизни. Как мне не горько признавать, в

последнее время мы только этим и занимаемся. Пока мне удается спастись и снова, и снова. О, я наверно

мог бы уже написать целую энциклопедию о том, как выживать здесь. Только всё это бредни! Когда ты

думаешь, стоя у красивого стенда, прикидываешь направление и разлет осколков это одно, брат. А когда

ты слышишь разрывы сразу с обеих сторон и визг того, что полетело тебе за спину, и ты мгновенно

понимаешь, что сейчас будет разрыв ещё сзади… о, ребята, в такой ситуации Паскали с Ньютонами

охотно приходят к общему знаменателю и теоремы доказываются самостоятельно. Да так быстро, что

рассудку приходится порою догонять тело, мечущееся от ложбинки к воронке и обратно. А бывает, что-то

подсказывает тебе, что лучше не дёргаться, и ты замираешь и просто ждёшь, а вокруг, тем временем, весь

мир – в клочки…

Интересно, поняли бы эту простую и в то же время громоздкую мысль гражданские люди. Которые знать

не знают ничего об этом. Я думаю, поняли бы. Я верю, что поняли бы.

Эти рассуждения конечно красивы, будто уже на бумаге, но сейчас для меня важнее другое, я невольно

спрашиваю себя, а что же будет дальше? Ведь я не смогу спасаться вечно, даже если удача будет всецело

на моей стороне. И, наверное в первый раз, мне становится по-настоящему страшно, нет не за свою

жизнь, за свою жизнь боятся естественно, я чувствую другой, особый страх безысходности. И эта,

действительно ужасная и незримая, тень неотвратимости, кажется, повисла над всей линией нашей

обороны.

 

Сегодня мы опять отступили, заходили в какое-то село, черт его знает какое. Оно, наверное, дважды

переходило из рук в руки, и трижды было разбомблено, чтоб оно трижды было и проклято! Долго мы в

нём не задержались. Часто мы уходим из тех мест, где становится невозможным жить. Но русские после

нас заходят, и русские живут. И вот они уже в том самом селе, в котором на короткое время мы

остановились. Мы разбрелись там, как стадо без пастуха, кто-то искал воду, кто-то провиант. Оголтелые,

над развалинами летали куры-несушки, пытаясь избежать цепких солдатских рук. И тут я услышал Бога.

Хотя не совсем Бога, это был лишь его жестокий ангел. Который парит в необозримой выси и наблюдает

за грешными душами, копошащимися на развалинах жизни. И когда он спускается за чьей-то душой, он

поет! Нет ужаснее звука, чем его короткая надрывная песнь. От неё густеет кровь. Я знаю, он видел меня,

но в этот раз мне повезло. Чертов «камикадзе», он пролетел так близко, что я рассмотрел изогнутые как

по линейке контакты взрывателя, но он, спев мне арию смерти, пролетел мимо. Он пролетел мимо, потому

что выбрал другую цель. Вот и вся разница между живым и мертвым.

Таким беспомощным я не чувствовал себя ещё никогда. Но скоро прилетел второй. Это и было начало их

атаки. И я не думал ни о чем больше, только о том, как сильно я хочу жить. Я услышал его издали, и

метнулся под дерево к куче мусора. Я укрылся за телом своего товарища. Я понимал, что это не спасёт, я

тихо скулил и ждал смерти. И гул нарастал. Когда беспилотник завис надо мной, гул стал таким

нестерпимым, что я хотел бежать и, наверное, побежал бы и выдал бы себя, но страх так сковал мои

члены, что я мог только скулить. Я уже считал себя мёртвым, я уже чувствовал, как десятки огненных

осколков пробивают мое тело, какие-то насквозь, какие-то остаются внутри, я чувствовал кожей, в какие

места они ударят. Но он улетел, не спеша, кругами. Он улетел и взорвался среди развалин, в которых мы

собирались устроить кухню.

Так я снова остался жив, и тут, немного придя в себя, я подумал: но для чего? Для того чтобы снова

пережить этот ужас? Ещё раз? Боже, сколько ещё раз? Сколько я буду притворяться кучей мусора, ради

того, чтобы уцелеть?

Я не так боялся смерти раньше. Раньше у меня было убеждение, что её можно избежать, по крайней мере,

на этой войне.

Теперь я почувствовал себя обреченным, я жду смерти как логического завершения, я жду её каждую

минуту, и в каждом шорохе мне чудятся её шаги. Отсюда и этот страх. Не должен воин, защищающий

свою землю, чувствовать это. Он должен чувствовать свою правоту до конца. Почему же у меня не идет из

головы образ бандита, пришившего копа? Здесь что-то не так! Здесь какая-то ошибка. И я почти разгадал,

но кто об этом узнает? Я даже дневник до сих пор не завел! Как я умру? Как найдут меня и как меня

вспомнят? Нет, точно не как героя, в лучшем случае, обо мне будут думать как о человеке, который очень

сильно хотел выжить.

 

Никогда не думал, что скажу спасибо за свою жизнь врагу. Но сегодня именно это мне и следует сделать.

Нам снова дали уйти. Я видел это своими глазами. Этот стрелок БМП… он смотрел прямо на нас, и пулемет

был повёрнут в нашу сторону. А мы в это время, трепеща и ноя от ужаса последней минуты, взбирались

по склону холма. Мы были как на ладони. Но он не стрелял нам вслед. Почему?!! Неужели в нас он просто

“не заметил угрозы”?

Боже, я хочу быть похожим на них. Я тоже хочу воевать так – с легким лоском благородства!

 

Нас снова стирают с лица земли, и русские солдаты идут при этом в атаку. Я не раз был уже под

обстрелами, но это какой-то ад в аду. Я уже совершенно не понимаю где свои, где чужие и кто из них, а

может и те и другие, закидывают нас минами и снарядами. Я потерял где-то каску и не мог среди воронок

найти свой автомат. Что там говорить, я с трудом уже отличал верх от низа… и тут я увидел его.

Когда я увидел русского так близко, я понял, что это конец. Мне даже захотелось заплакать, всё потому,

что мы всегда представляли себе русского солдата бородатым пьяным грубияном в грязной одежде, с

автоматом, который стреляет через раз. Но, судьба моя, если и был среди русских единственный бритый –

так это был он. И, несмотря на бомбежку и копоть, он выглядел как-то по-особенному, по-простому

опрятно, будто специально приоделся для этого дня.

Это конечно случайность, что мне попался именно такой, подумал я, но знаю, так я пытался утешиться,

ведь мысль о том, что я ошибался, что все мы просто ошибались насчет русских, так неприятна и

разрушительна, что мне легче умереть, чем её признать.

Он рванулся ко мне, и он был страшен. Его лицо было перекошено в нечеловеческом усилии и мне

почему-то подумалось, откуда вообще у него взялось столько сил, чтоб всё-таки добраться до меня?

Когда мы сцепились, я понял, что он был ранен, а ещё я увидел, что у русского порван рукав, но порван

так ровненько, что просился на картинку – мол, в случае чего, именно так, а не как попало, должен быть

порван рукав солдата. Мне почему-то казалось, что именно из-за этой порванной формы русский так

разозлился. Я, наверное, бесхребетная тварь, но мне, вдруг, захотелось попросить у него прощения за

этот порванный рукав. Но я переборол себя и попытался его душить, только пальцы мои вдруг разжались.

А русский улыбнуться мне, немного натянуто, как улыбаются друг другу при встрече соседи и сказал:

– Ну, вот ты и отмучался. Вспоминай, паскуда, лучшее, что ты делал в жизни. Глядишь – Господь простит.

Когда он договорил, я понял, что нож уже выскользнул из моего тела. Теперь ничего не исправить. И на

миг мне кажется, что я упустил тысячи способов избежать такого конца. Как-то всё слишком внезапно

случилось. И рядом всё, но уже не достать. Мне бы ещё совсем чуть-чуть, мне бы ещё всего один вдох. Но

слишком поздно, я уже по ту сторону… а нож был хорош, я давно себе такой хотел.