- Ну что, Венька, ты готов?

Сашка первым приспустил штаны.

Сашка он – такой! Придумает какую-нибудь заковыристую шкоду, а я отказаться не могу. Друг всё-таки! А у друзей таких полномочий нет даже тогда, когда «дело пахнет керосином». Так моя мама говорит.

- Не-е, я не буду.

- Струсил?

Сашка присел на корточки.

- Да не струсил я! Просто не хочу.

И я крепче вцепился в помочи, которые поддерживали мои шорты.

- Не дрейфь, Венька, никто ведь не прознает! Темно. Вон, у Рябого и свет в хате уже зажгли.

- А пошто его Рябым зовут?

- Батька говорил, эта сволочь много невинных душ загубила.

- Как это?

- Батька сказывал, доносы на людей писал, шоб перед начальством выслужиться.

- Вот гад!

- Вот именно! А гады должны получать по заслугам.

Я спустил лямку и присел рядом с Сашкой на корточки.

 

К аромату иссушённой южным солнцем травы, зреющих абрикосов и удушающего аромата роз прибавился аромат наших с Сашкой естественных испражнений.

Крымская ночь опустилась на наш приморский городок так стремительно, словно боялась не успеть остудить перегретую за день землю.

 

В доме Рябого загорелось второе окно. Неясная тень метнулась из одной комнаты в другую.

- Венька, тащи палку, - прошипел Сашка, натягивая брюки.

Брюки у Сашки были легендарными! Сшитые из парусины, они повидали всякое: не раз цеплялись за гвоздь на соседском заборе, когда Сашка лазил за персиками или виноградом. Подхваченные прибоем, не испросив согласия, брюки отправлялись в дальнее плавание. А ещё они не раз подгорали на костре, когда мы пекли картоху. Но, как и сам хозяин, брюки и в огне не горели, и в воде не тонули! Я подал Сашке толстую сучковатую палку...

 

Сашка приложил палец к губам – «т-сс, тихо!» - и осторожно потянул на себя скрипучую, обитую железом, калитку. Калитка сказала «скрям-ц!» и отворилась. Я с опаской осмотрелся по сторонам – улица была пустынна. В густых зарослях колючего кустарника стрекотали цикады. Пара светлячков, словно глаза невидимого зверя, мерцала в траве.

Море, укротив непокорный нрав, ворочалось неподалёку, урчало, как сытое животное, пропахшее рыбой, мидиями и водорослями.

Пока я присматривался и прислушивался к ночным звукам и запахам, Сашка закончил своё чёрное дело – обмазал дверную ручку.

- Теперь ты, с другой стороны, - Сашка сунул мне в руки палку.

 

Ну, почему я всегда слушаю Сашку? Он старше меня всего на несколько месяцев, а ведёт себя так, как будто лет на десять!

Сашка – чернявый, худой, загорелый и подвижный, как море – во время шторма.

Я – упитанный, с округлыми щёчками, светлыми выгоревшими вихрами на крупной, с оттопыренными ушами, голове.

В Сашке есть что-то такое, что полностью подчиняет мою волю и притупляет разум. Когда-то я пытался с этим бороться, но потом смирился. В жизни так бывает – один ведёт, другого - ведут.

 

Я вдохнул побольше воздуха, крепко зажал ноздри пальцами и, протяжно выдохнув, последовал Сашкиному примеру. В отличие от друга, я очень брезглив.

Вопросительно взглянул на Сашку:

- Тикаем?

Но он почему-то решил иначе, и, отрицательно мотнув головой, бесшумно двинулся по тропинке в сторону дома. Я бросил палку в траву и неясной тенью скользнул за ним…

 

Стараясь не дышать, мы обогнули клумбу и, едва не наскочив на ведро с водой, приблизились к дому.

Створка окна, будто створка морской раковины, была наполовину приоткрыта. За столом, в приглушённом абажуром голубоватом свете, сидел тот, кого за глаза называли «Рябым». Худое, в мелкую оспину, лицо и седые волосы отливали нездоровым лилово-голубым цветом, словно за столом сидел покойник, а не живой человек. Откинувшись на спинку стула и дымя папиросой, он, подняв вверх острый подбородок, сквозь полуприкрытые веки, смотрел на женщину, стоящую перед ним.

Женщина оказалась совершенно нагой!

Она стояла к нам с спиной, но по фигуре и так было понятно, что это – жена Рябого, тётя Бася.

 

Не знаю, как Сашка, но я никогда в жизни не видел обнажённых женщин!

Во все глаза я смотрел на женскую фигуру, и мне было и страшно, и стыдно, и любопытно одновременно.

Я взглянул на Сашку – у него глаза были, как два чайных блюдца из мамкиного сервиза.

 

- Ну, шо, ирод, гляди! Чем я хуже твоей потаскухи?

Тётя Бася плавно провела рукой по своему обнажённому боку, а потом эффектно отставила её на самом крутом изгибе бедра. Тёмные крупные локоны мягко струились по плечам. И вся фигура тётя Баси была какая-то струящаяся, гармоничная, без изъянов и дефектов.

- А яки так? – тётя Бася повернулась к мужу другим боком.

Рябой неприятно осклабился, стряхнул пепел с папиросы и снова сделал глубокую затяжку.

- Чем слаще твоя Хала? Отпустил бы ты меня, Петя! Христом Богом тебя прошу!

И такая неизбывная тоска, такая нерастраченная любовь, такое отчаяние послышались в её голосе, что у меня защемило «под ложечкой».

 

И тут случилось непредвиденное!

Видимо, от избытка чувств, от нахлынувшей жалости по причине предательства и обмана, я громко… пукнул!

Тётя Бася резко повернулась и инстинктивно прикрыла наготу руками. Рябой вскочил со стула, а Сашка с размаху треснул мне по башке – «тикаем!»

Не разбирая дороги, мы бросились бежать. Хорошо, что калитка предусмотрительно была оставлена открытой, иначе бы мы вляпались в то, что предназначалось для другого…

 

Прошло некоторое время.

Когда был собран урожай абрикосов, а во дворах зрели грецкие орехи, мы с Сашкой грустно слонялись по улицам. Нас уже не радовали ни футбол, ни купание в море, ни рыбалка – впереди маячила школа.

Однажды, сидя на лавочке в тени раскидистого ореха, мы увидели тётю Басю. Красивое красное платье в белый горох ладно сидело на её стройной фигуре. На ногах – белые носочки и босоножки на невысоком каблучке. В густых каштановых волосах играл ветерок и солнечные блики. Выглядела она замечательно, если бы не одно "но" - заплаканные глаза.

В руках у тёти Баси – небольшой, но увесистый кожаный чемодан.

- Всё-таки бросила этого гада, - Сашка толкнул меня в бок и сплюнул сквозь щель в зубах. Он всегда так делал, когда нервничал.

- Так ему и надо, - я последовал Сашкиному примеру и тоже сплюнул.

Тётя Бася дошла до конца улицы и повернула на право – там её ждал паром.

Кто такая разлучница «Хала», мы с Сашкой так и не узнали. Возможно, та, что проживала в недостроенном из ракушечника доме? А может быть, та Хала, что торговала на базаре разной снедью? Впрочем, это не важно.

 

Удивительно другое! Почему мы с Сашкой, повинуясь всеобщему осуждению и презрению окружающих, совершили такой неблаговидный поступок, для нас не свойственный? До сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Возможно, мы добивались справедливости: плохой человек, рано ли поздно, должен быть наказан. Теперь, с высоты своей зрелости понимаю: дети непостижимым образом чувствуют человеческую непорядочность и мерзость.

 

Как-то раз, возвращаясь с другом из школы, мы свернули на улицу, где проживал Рябой. Окна его хаты оказались крест-на-крест заколочены досками, а на калитке висел большой амбарный замок. Не прижился Рябой в наших краях. И, как сказала моя мама - "скатертью дорожка!"

А ещё добавила:

- Нехай своё отсидит, можа, одумается. Подлюке одно только место - в тюрьме.

Мы Сашкой многозначительно переглянулись, вздохнули и, не сговариваясь, побежали к морю. Словно бы хотели смыть с души невидимую грязь.