Тянулись дни, время кисло в головах после того, как нас подчистили, заперли в одном из мешков Вселенной.

Цикличность происходивших событий была обострена психологизмом переживаемой эпохи и, если что-то и

случалось, то случалось давно, свершалось заранее согласно контракту.

Город боялся высоких этажей, ушедшие под землю ярусы домов прятали допустимую физикой погрешимость тел. Я не

спал из-за вытья в печной трубе. В просветах мазаной стены скакал купленный свадьбой огонь. Собравшиеся пили

кисель, провожая невесту наверх. Меня потянуло любить на свету, страдать не от полового бессилия, а от блудивших

в шароварах весенних сквозняков. Глаза обшарили нетронутые улицы, боявшиеся темноты фонари.

Геодезия земель была уклончива, селя дома в противоестественной плоскости. Я шел на догоравшие угольные

стержни, вслепую преодолевая бушевавшие помойные речушки. Мне стало холодно в посадках хилых деревьев,

попадавшая в рот дичка искажала меня такого, каким я себя помнил. Ирма признала меня как будущего мужа,

уверенно топтавшего унавоженную гряду и осветила путь. Природный блонд её волос расщеплялся синеватым газом

фонаря, побеждая мой внутренний хаос.

Я не хотел считаться с ошибками прошлых дней и тотчас откликнулся на её природу. Необработанные мыслью

палочки - точки покрыли лоб, я любил осознанно, отдавался встречно. Неподвижность Ирмы следовала из ее

полнотелости, в ней работала фиктивная инерция страхов. Я развязал тугой узел ее мира. В распахнутой в ночь

спальне стояла луна, она освещала в ведре обещанное море. Я прятал нос в сладкую пудру волос, оплачивая нашу

близость словами. Я выжидал паритета, снижая болевой порог подавленных желаний. В мое владение перешли её

пальцы: она позволяла прокуривать свою душу таким как я, позволяла оставаться собой, таким как я.

Мы образовали общий фронт волны и погрузились в сон. Я распознал конфигурацию женщины, обращенную на

север. Уровень моей осознанности не принимал такого спрайта, как Ирма. За сценой стоял палач, именно он был в

ответе за её авантюризм. Эскапизм заплечного мастера давал ему право умело убивать раскоряченную на плахе

жертву. Я свернул действия в своей тонали. Давясь свадебным киселем, я замахнулся на главного персонажа -

жениха. На роль жены пробовалась пышка с вишенкой в зоне декольте. Ирма проникала в чужие сны так же легко,

как и шла на плаху.

Я вспомнил свою любовь к ней: актерствовать со мной было куда приятнее, чем с убийцей. Вишневый сок увлажнил

ложбинку, сны палача и жертвы выражали отталкивающую привязанность и были придуманы одним сценаристом.

Допивая кисель, я настроился на кокон эмиссара и на правах собственника набросился на болванку, принявшую вид

злодея. Следы убийственного ритуала привели меня к фатально настроенной жертве. Побагровевшая луна стекала в

ведро, Ирма оставалось жизнестойкой и красивой в своей кровати.

Я расчувствовался, ища утешения в душах занимавших мансарду цыган. Утро было на гране лета: бабочка находила

себя внезапно годной для полета, престарелые дети избавлялись от груза жизни в отогретой реке. Рома зазывали

рассвет. В отколупанной небесной щели зиял укор моей несостоявшейся половины. Во дворе покуривали

гробовщики, портные натягивали на бельевые веревки куски синей люрексной ткани. Тряпки несли нагрузку глаз

Ирмы, человеку не полагалось уходить в темноту так сразу. И вновь устраивалось гуляние, вновь распивался кисель,

так мала была разница между продолжительным сном и скоротечной жизнью. Я поглощал тягучую массу, провожая

невесту наверх.