Дед умер два года назад. Я не смог приехать на похороны: был в тех местах, где отпуск не дают. И вот наконец еду навестить могилу. Дед очень дорог мне, и очень жаль, что я не смог проводить его в последний путь. Да и просто быть рядом в те дни, когда его жизнь подходила к концу.

 

А вот он всегда старался сделать для меня всё возможное. В какой-то мере ему даже удалось заменить мне отца. Хотел вырастить из меня настоящего мужчину. Думаю, у него получилось, хотя, не мне судить. Мужчина — это ведь не то, кем ты себя называешь, а то, кем тебя считают люди.

 

Мама, забрав меня, уехала из деревни. Дед с отцом остались. Почему, никогда не говорила. Все вопросы на эту тему пресекала на корню. Так и не удалось узнать правды. А мне очень хотелось, чтобы мы были вместе одной семьёй, чтобы отец и дед были всегда рядом. Но мама и слышать об этом не хотела. Она категорически отказывалась вернуться в наш большой красивый дом.

 

Этот дом дед построил сам после войны. Он вернулся с фронта. Ушёл рядовым, вернулся старшим лейтенантом. Сильный, молодой, красивый. Только от деревни почти ничего не осталось. Уходя, фашисты её почти полностью уничтожили. Убили много жителей, в том числе и всю родню деда. Бывает и так, сын вернулся живым с войны, а родители погибли.

 

Одних людей горе ломает, других поднимает. Он собрал оставшихся селян. Жили в землянках, готовили на костре. Решили возрождать деревню. Для начала поставили несколько домов. Дело с трудом двигалось. Мужиков мало было, всё больше старики, женщины и дети. Дед решил тогда построить большой дом и поселить в нём самых немощных, кому уже свой дом и хозяйство не осилить.

 

И ведь построил. Четыре большие комнаты, в центре печка. Комнаты были разделены перегородками. Много людей поместилось. Жили они одной дружной семьёй. Всё делили поровну, помогали друг другу чем могли.

 

Дед он вообще такой был, всегда обо всех позаботится, поможет, выручит. Его очень уважали. Приходили за советом. Считали мудрым человеком.

 

Мама его тоже любила и относилась к нему с большим уважением. И всякий раз, когда он приезжал, встречала его с радостью, накрывала стол и прихорашивалась. Дед не пропустил ни одного моего и маминого дня рождения, всегда привозил хорошие подарки и обязательно вручал маме цветы. На 9 мая он приезжал при полном параде, грудь в медалях и орденах. Ему на улице военнослужащие отдавали честь, ух как я гордился им тогда.

 

Уже будучи мальчишкой, я решил, что стану военным. Очень хотел быть похожим на деда, быть достойным его. С детства занимался спортом, поступил в военное училище, закончил с отличием. Потом горячие точки. Младший офицерской состав. Две звездочки на погонах, потом три. Потом ранение, контузия, госпиталь.

 

Он приезжал ко мне на присягу. Потом на выпуск. Тогда я и видел его в последний раз. Хорошо, хоть фотография осталась на память с того дня. На фото стоим рядом, он в пиджаке, на груди множество наград. Я рядом в форме с новыми лейтенантскими погонами. На груди только пара значков. Символичная фотография получилась. До сих пор её берегу.

 

Дед оставил по завещанию мне дом. Тот самый. Мой любимый красивый дом. Очень хочу посмотреть на него, я не был там с детства. Мама категорически не хотела приезжать в деревню. Её невозможно уговорить. Не раз просил.

 

Мой внедорожник идёт ровно. Шоссе спокойное, хорошее покрытие. Других автомобилей мало. Еду, смотрю в окно, пытаясь узнать родные места. Память у меня хорошая. Только был здесь в последний раз слишком давно. Но кое-что узнаю, райцентр уже проехал, потом ещё километров десять по асфальтовой дороге, после автобусной остановки повернуть на грунтовую, потом через поле, за холмом наша деревня. Большая такая. Даже клуб есть и школа.

 

Что-то происходит внутри меня, не могу понять. Масса чувств не даёт покоя. Вроде ничего такого, всего-то заехать на могилу, проверить дом. Может переночевать ночь другую, а всё внутри заходится от волнения, ещё немного и руки начнут дрожать. Предчувствие? Но что такого может произойти? Ладно, разберусь.

 

Вот уже по деревне еду. Всё до боли знакомо. Почти ничего не изменилось. Вот и наш старый колодец, вся деревня к нему за водой ходит. Ещё немного проехать и будет дедов дом. Чувствую, что-то в горле комом стало. Не думал, что это всё так трудно будет.

 

Подъехал к дому. Оставил машину у забора. Подошёл к калитке. Осторожно открыл. Она даже не скрипнула, и, как мне показалось, с охотой пропустила к дому.

 

На ладони лежит кусочек краски. Я его только что отколупал от стены. Смотрю на него, в голове ни одной ясной мысли, только стучит сердце, обрывки чувств и воспоминаний плотной волной накрыли меня. Он почти белый с едва заметным голубым оттенком. А ведь был когда-то небесного цвета.

 

Помню, как мы красили дом в этот цвет. Всей семьёй. Весело с песнями и смехом, дружно. Мне тогда не более пяти исполнилось, совсем маленький, но и мне дело нашли. Поручили краску подносить. Дед наливал её из большой железной бочки в маленькие ведёрки, а я, преисполненный важности, старательно разносил её. Должно быть забавно это выглядело. Меня много хвалили тогда. Пожалуй, услышать «молодец» столько раз за день в свой адрес мне больше не доводилось.

 

Дом небесного-голубого цвета с белоснежными резными наличниками. Есть ещё сарай и баня во дворе. Широкое крыльцо под навесом ведёт на веранду, из неё вход на кухню, она же гостиная. Стою, не решаясь подняться по ступеням и войти. Вместо этого вспоминаю, как дед с отцом обшивали дом вагонкой, а ещё о том, как они меняли крышу. Сначала сдирали дранку, весь двор был усыпан ею. Потом поднимали на крышу шифер, дядя Коля сосед помогал.

 

Однажды, когда был совсем маленьким, вот также стоял перед домом. Дело было осенью моросил дождь, сочась из серой унылой массы, которой заволокло всё небо. Земля, вся природа, тихо постанывая от невыносимой сырости, пыталась уснуть под монотонный ритм дождя. А мне кажется, что наш голубой дом — это кусочек неба, от него пахнет летом, теплом и весёлыми беспечными днями, которые отняла эта тягучая серая унылость осени.

 

Стою и с детской непосредственной верой загадываю, чтобы дом вдруг напомнил небу, что оно может быть голубым. Пусть же станет таким, и будет солнце! Радость, тепло и можно будет опять играть во дворе целый день. Вроде уже тогда и дождь приутих, тучи расступаться стали, ещё немного усилий и всё получится. Вдруг меня позвала мама. Она велела немедленно идти домой, пока не заболел. Моё волшебство лопнуло на самом важном моменте. Я с сожалением посмотрел на небо, тяжело вздохнул и побрёл домой, где меня немного ругали, но напоили чаем с малиновым вареньем, а это было очень вкусно.

 

Погладил рукой перила на крыльце, надо всё-таки подняться и войти. Сейчас решусь. Тяжело. Не думал, что так будет. Меня там никто не ждёт, дом пустой. Хотя нет, он не пустой, просто там сейчас нет людей, но он полон… боже, хватит этих размышлений и воспоминаний, нужно сделать всего один шаг.

 

Поднимаюсь по скрипучим ступеням. Ключи от двери нахожу «под ковриком», он, как обычно, спрятан за верхним наличником. Два поворота, щелчки замка, дверь открыта. Делаю глубокий вдох, теперь надо перешагнуть порог…

 

Веранда залита светом. Кажется, что только все вышли, будто вот-вот кто-то войдёт… Может, мама или дедушка…

 

Я быстро понял, откуда такое впечатление — на веранде практически нет пыли. Дед умер два года назад, за это время пыль уже должна лежать, как мох на старом дереве. Выглянул в окно, чтобы подтвердить себе ещё одну странность, на которую под волной чувств не сразу обратил внимание — трава на участке была скошена. По логике тут должно всё уже зарасти по пояс, но ведь нет. Траву косили по-простому обычной косой, но очень аккуратно, так может только человек с большим опытом, другими словами, настоящий деревенский мужик. Только вот этот самый мужик никогда не станет вытирать пыль в доме. Значит тут была женщина.

 

Прошёл сквозь веранду, подошёл к двери, ведущей в дом и настороженно открыл её. Согласно моим ожиданиям в доме был порядок, точно, как на веранде. Пожал плечами и раздраженно поставил сумку с вещами на пол. Да уж, только тайн и загадок мне тут не хватало.

 

В доме всё было точно, как в моём детстве. Может быть что-то изменилось, трудно сказать, мал был совсем. Проверил себя, подошел к буфету, открыл правую дверцу и достал пузатую стеклянную сахарницу с металлической крышкой. Сахарница была та самая, я хорошо помнил её, поскольку не раз таскал из неё сахар, правда приходилось вставать на стул. Сейчас и стул не нужен и воровать незачем, вот он сахар, бери сколько хочешь, только вот не надо уже. В жестяной банке с винтовой крышкой по-прежнему хранился чай. Надо бы заварить его, попить с дороги, только вот нет воды. Ну что ж, где колодец, я знаю, а вёдра на своём месте.

 

Вышел за калитку. У моей машины стоит мальчишка. — Дядя, а она не наша? — неуверенно спрашивает меня.

— Да, — отвечаю, — японская.

— Я же говорил, — радостно вопит мальчишка, — не наша!

В кустах, как оказалось, сидят ещё пацаны, робко вышли, окружили машину. — А покатаешь потом? — спрашивает первый мальчишка. Я в ответ усмехнулся, — хорошо, говорю, — если воды принесёшь. — Протянул ему ведро, того ветром сдуло. Довольно пожав плечами, вернулся в дом.

Он поставил ведро передо мной, вытер пот и тут же выпалил — А теперь покатаешь?!

— Позже, устал я с дороги. Не вру, не бойся!

— Верю, — серьёзно ответил мальчишка, — когда прийти?

— Тебя как звать?

— Антоха. Я вон там живу, — он махнул рукой, указывая направление, — через два дома. Да ты, ведь, должен знать, нашенский же.

— С чего взял, что нашенский? — спрашиваю я.

— Ты дурак что ли? — Антоха явно изумлён, — Мы своих всегда знаем, так ведь чужой в дом так просто не полезет. Ты деда Матвея внук. Ладно, меня пацаны ждут, а ты не забудь покатать, зови, сразу приду.

 

Я не успел ничего ответить, мальчишка убежал. Пожал плечами, взял ведро и пошёл в дом.

 

Старый электрический чайник закипел быстро. Кто жил в разрушенной стране, помнит такой. Из нержавейки, с большой спиралью внутри. Сделал быстро пару бутербродов из дорожных запасов. Булка в нарезке, да колбаса, отрезал по-мужски толстыми ломтями. Не успел надкусить, как дверь открылась и на пороге застыла женская фигура с внушительными формами.

 

Она заняла собой весь проём. Одета в простое цветастое платье, на голове платок. На лице отпечаток бесконечной усталости и постоянного раздражения. При этом глаза добрые, чувственные. Значит сердце у неё большое, гадости за спиной не держит, без зла живёт.

— Ты пошто такую дрянь жрёшь?! — с ходу выпалила она.

— Так вот, — не найдясь, что ответить, растерянно сказал я, — другого нет.

— Борщ будешь?

— Буду, — сам не зная зачем, согласился я.

— Сейчас принесу.

Она ушла. А я, не зная, что теперь делать, тупо уставился на бутерброд, будто он мог решить за меня свою судьбу. Выдохнул, положил его на блюдце. С женщинами лучше не спорить, они всегда правы. Есть очень хочется, но лучше подождать обещанный борщ.

 

Она вошла боком, бедром придерживая дверь, в руках была горячая кастрюля. Через крышку перекинутое полотенце, закреплённое на ручках. Подмышкой буханка хлеба.

 

Осторожно поставив кастрюлю на подставку, женщина быстро достала тарелку из буфета, налила её до краёв, нарезала хлеб, положила передо мной. Делала она молча, быстро, ловко, и, как мне показалось, немного сердито. Закончив хлопоты, с укоризной посмотрела на мои бутерброды, но ничего не сказала.

 

Борщ был вкусным. Она сидела напротив меня и с удовольствием смотрела, как я ем.

— Ты ведь деда Матвея внук, верно? — уверенно спросила она. Мой рот был занят, оставалось в ответ только кивнуть головой.

— Ты надолго или навсегда? — неожиданно спросила она. Меня удивили её интонации, показалось, что в её голосе звучала надежда, с другой стороны, недовольство. Видимо она ещё пока не поняла, как ко мне относиться.

— Сам пока не знаю, — ответил я, пожав плечами, — не определился ещё.

— Значит по сердцу приехал, — сделала она неожиданный вывод, — я так и думала. Ладно, мне пора. Кастрюлю назад сам принесёшь.

— Куда?

В ответ она удивлённо вскинула брови, — А, ты же у нас это, ну да. Антоху катать на машине будешь, вот и занесёшь. Понял?

 

Выехали из села. Счастливый Антоха, замерший на некоторое время от восторга, за всю поездку не сказавший ни слова, вдруг поворачивается ко мне и говорит, — За деревьями кладбище, там дед похоронен. Пойдёшь к нему? Я покажу, где лежит.

 

В ответ киваю головой. Останавливаю машину. Да, конечно, я хочу сходить на могилу к деду, но один. Столь юное и весёлое сопровождение мне ни к чему. Только вот я всё равно не знаю, где захоронение. Кладбище старое, большое, можно долго искать. Так хоть Антоха покажет.

 

Мальчишка резво скачет среди могил, иногда останавливается, чтобы подождать меня. — Здеся, - говорит он, показывая рукой, — ты тут давай сам. А я к машине пойду. Можно мне за рулём посидеть?

 

Я разрешил. У меня установлена «секретка», Антоха сам завести машину не сможет, а так пусть сидит. Он убежал, я же, удивлённый его деликатностью, застыл в растерянности.

 

На могиле я просидел около получаса. Не буду рассказывать, что делал. Тяжело на сердце. Вернулся к машине. Отвёз Антоху, сам вернулся домой.

 

Сижу на кухне. Запахи из детства, их никогда не забудешь. Думаю, что теперь делать. Могилу навестил. Деду поклонился. Помянул бабушку. Что ещё? Можно и домой в город ехать. Переночевать и в путь. Только что-то внутри подсказывает, не уеду завтра. Да и по здравому размышлению стоит понять, что происходит в доме. Надо бы разгадать эту тайну. Отчего здесь никто не живёт, но чистота и порядок, будто только вчера хозяйка с тряпкой ходила.

 

Маюсь. Хочется пройтись по дому, зайти во все комнаты, но сижу на месте, не в силах подняться. И будто придумываю повод за поводом, чтобы так и остаться на месте. Что со мной?

 

Решился. Первым делом вошёл в свою комнату. Никелированная кровать с шариками, над нею всё тот же ковёр с оленями. Олениха пьёт воду, из небольшого пруда, к ней тянется оленёнок, их охраняет отец семейства с большими ветвистыми рогами. Когда был маленьким, очень любил разглядывать этот ковёр. Не удержался, подошёл, потрогал его, сел на кровать. По-прежнему немного скрипит. Подошёл к шкафу, открыл, пусто, только вешалки висят. В ящиках обнаружил свою детскую одежду. Приложил к поясу шорты, коричневые с кармашком, хорошо помню их, улыбнулся, аккуратно сложил и убрал на место.

 

Перед тем, как зайти в комнату дедушки и бабушки, постоял в нерешительности. Странное чувство, хотя, думаю, оно понятное. Было желание постучать, будто там по-прежнему кто-то есть. Словно я вторгаюсь в чужое пространство. преодолевая неловкость, всё же вошёл. Здесь тоже ничего не изменилось, всё осталось на своих прежних местах.

 

В остальных комнатах также всё сохранилось так, как я помнил. Дом, будто застыл во времени. Словно он был живой и ждал моего возвращения. Иду по нему. Скрип досок. Тишина.

 

Вернулся на кухню, задумался. Странное дело, у меня два дома, один в городе, другой здесь. Я собираюсь уезжать домой, в город. Но всем сердцем понимаю, что мой дом здесь — вот он. Я уже вернулся домой, к себе, я на месте.

 

Маета заела. Чувства и мысли переполняют. Решил пройтись. Пошёл на озеро. Погода хорошая, думал искупаться. По дороге, что странно, никого не встретил. У озера тоже никого не было. Обычно тут всегда резвилась детвора. Хотя поздно уже, наверное, дома все.

 

Сел на поваленное дерево. Солнце уже висело над деревьями. Скоро стемнеет. Вдруг рядом со мной пристроился мужичок. Сутулый такой, грязный. Лицо заросло неопрятной бородой. И весь он такой сам по себе неухоженный.

 

— Можно мне тут с вами? — вежливо спросил он.

 

— Да, садитесь, места хватит.

 

— А, простите, закурить не будет у вас?

 

— Не курю.

 

— Жаль. А разговором не обидите? Скучновато мне тут одному.

 

— Не обижу. Только из меня собеседник так себе. — Я не обманывал, так и сесть на самом деле. Я говорю мало. Только по делу. Иногда людей это раздражает, говорят, что из меня слово клещами тянуть надо. А по мне, что попусту языком трепать?

 

— Это хорошо. Я за двоих болтать могу. Как начну, не остановишь. Вас это не испугает?

 

— Нет.

 

— Вот и ладно. Я знаете, люблю здесь вечером посидеть. Здесь неба много. Я небо очень люблю. А вот стены нет. Они сжимают так, стены эти, давят. Кажется, всю жизнь выдавить могут. А тут простор, душа ликует. Хорошо и тихо.

 

Вот когда я в городе жил, там только стены. И небо всё проводами перечёркнуто. А люди только под ноги смотрят. Они идут, будто и нет мира вокруг, и неба нет. Есть только асфальт под ногами и яркие огни фонарей. Знаете, когда человек неба не видит, то и солнце становится ему чуждым. А свет каждому сердцу нужен. Живот пища наполняет, а сердце должно светом питаться.

 

Их души к свету тянутся, я это заметил. Только им бы голову выше поднять, к небу. Но они его сами перечеркнули. Ум другими вещами занят. Потому только яркие огни могут поднять их головы. Фонарь, а лучше телевизор. А в нём подлинного света нет. Он ведь тот же фонарь, только со звуком. Он лампочка. Куда ему до солнца?

 

Я внимательно посмотрел на философствующего мужичка. Вот же загнул. Но ведь как-то точно он подмечает. Оно же так и есть. Я и представить себе не мог, что можно слова так переплести и сложить. Ловлю себя на том, что уже с интересом его слушаю.

 

Вот жизнь, она как должна быть? — между тем продолжает говорить мужичок. — В кино, мультфильмах так показывают — утро, солнышко, распахнул окно, радуешься наступившему утру, чирикающим птичкам, небо голубое, красота! Или вот осень и бушует стихия, ветер гоняет тучи, рвёт их, те с надрывным стоном лупят землю струями ливня. И ливень этот в душу лезет, в самую душу и всю радость жизни, что от солнца взяли, одним взмахом ветра вырвет. И на пустое место тоскливый страх неизбежности, ведь все однажды увянем, всем немогота будет, все умрём.

 

Говоря про страх, мужичок каким-то странным образом вздрогнул. Нет, я не увидел в его глазах страха, он не боялся того, о чём говорил. Я уловил негодование, странное, больное, на мой взгляд неуместное. Но я не думал над его словами и чувствами, я его слушал, не перебивая, не спрашивая, как слушают красивую музыку, позволяя ей быть в душе всё то время, пока она звучит. В такие моменты не знаешь, что сотворит эта музыка, сломает она что-то или, наоборот, согреет и вдохновит. Просто доверяешь ей душу, каким-то образом понимая и зная — мне всё это на пользу. И голос, его голос. Он казался мне знакомым, родным.

 

Что-то странное происходил от него в моём сердце. Мужичок же продолжал, уже перейдя со мной на «ты», видимо в знак доверия или в благодарность за безмолвную роль слушателя. Он словом за словом вплетал меня в лабиринты своих мыслей и чувств.

 

— Ты говоришь небо. Оно всяким может быть. Ты то вот должен знать. Небо оно ведь, как жизнь сама, вроде и не говорит, а словно зеркало саму суть тебе явит. И вроде суда от него нет, но есть закон, по которому всем нашим душам людским жить надо, и без закона этого мы словно оторванное облако — летим и плачем.

 

А вот без неба как жить? У нас во дворе помойка прежде стояла, помнишь такие баки круглые? Нет, ты, наверное, мал был, где тебе… Сейчас уже таких нет, сейчас вообще всё другое. Так вот, стоит такая помойка под окнами и стена. Знаешь такая грязно-жёлтая стена, краска местами треснула, а где-то и штукатурки нет, голый кирпич выглядывает. Иногда смотришь на него и думаешь, он будто девка после купания, ей бы хоть чем-то укрыть наготу, потому как холодно до дрожи, а вот нечем. И видна она за версту всем и каждому, с того она становится такой вот неуместной и бесстыжей.

 

Так вот, выглянешь в окно, а перед тобой стена. Смотришь перед собой, там помойка, смотришь наверх, а там стена. И нет никакого неба, мил человек, вообще никакого. Весь мир, вся твоя жизнь — это вот самая стена с облупившейся краской, да помойка. А на стене той, я тебе скажу, даже окна единого нет, а потому ежели и смотреть на что-то, так только обнажённый кирпич, либо уж на помойку, выбор он ведь всегда есть, не поспоришь.

 

Без неба, знаешь ли, жить нельзя и лишить человека его подло. Хотел сказать — нечестно, но вот вырвалось же. Знать правда… и душу наполнить нечем, сам понимаешь.

 

Я вот и в церковь пошёл. Думаю, дойду до храма, там небо поищу. Церковное небо должно Бога знать. Пришёл, стало быть, а бабки тамошние ну меня шпынять да тыкать, мол стою не так, и креститься не умею, а потом и вовсе срам вышел, во время службы поднос по рукам пустили, деньги собирают, а у меня их нет вовсе, ну не копейки не было.

 

Знаешь, я думаю, что Богу наши ужимки не нужны. Думаю, ему всё равно с какого бока мы крестимся. Ему сердце наше нужно, в душе он живёт, не в кошельке. А вышло наоборот, и вот думаю законно ли такую пошлину собирать за небо, на котором бог есть, за веру, которая душу может встрепенуть, вынуть из сомнений, из тупиков лжи, страха и обид? И что, разве бог не может с человеком говорить, отчего ему посредник нужен?

 

Я вот что ещё думаю, не страдания душу лечат, а забота. На заботе мы держимся, от неё силы берём, силы жить, строить, творить. Только вот скажи мне, если мы порождение богов, по образу и подобию слеплены, так верно и слышать мы Его способны и понимать. Он же заботой и любовью нас создал, верно? А вот посредник зачем?

 

И деньги тут не нужны, как и те, кто берёт их, считая, что Бог только им доступен и понятен. Что не делай со мной, но не принимает сердце их слов, как бы они о своём общении с Богом не говорили, о ликовании сердца своего. Не по сердцу мне стоять перед посредником особенным образом в послушании, дабы он за деньги чаяния сердца моего Богу передал. Глупость какая-то, не находишь?

 

Он смотрит на меня, и с волнением ждёт ответа, примерно, как ребёнок, который сунул свой рисунок Маме в ожидании её похвалы. Я смотрю на него в ответ, глазами сообщаю, мол, верно всё. Ему это нужно, не слова, нет, он от меня не слов ждёт, и, разумеется, похвала ему тоже не нужна. Он живой человек, ему для сердца что-то нужно, а слов он и сам наговорит кучу, вон уже сколько времени длится его монолог, и ведь только сейчас замолчал на мгновение. Но я слушаю, нужно мне это всё, а зачем, не знаю.

 

— Ну да я ушёл в сторону. В церкви не нашёл я неба. На потолке он, бог, нарисован и красиво так, а вот есть ли над потолком небо, не знаю. У меня потолок не такой высокий, как там. И росписи красивой нет, немного лепнины осталось, остальное осыпалось давно, только деревяшки крест-накрест торчат. Над потолком ещё четыре этажа, чердак да крыша железная, выше провода да антенны и ещё чуть выше моя вера витает, будто есть небеса, на которых наши души сотканы.

 

А вдруг нет её? Души? И нет неба? Страшно тебе стало? Так-то. Значит боишься потерять самое главное в жизни. И вот что тебе скажу — только этого и стоит бояться. Ой стемнело уже. Ты прости, заболтал я тебя. Дойдёшь до дому впотьмах?

 

— Дойду. Спасибо за разговор.

 

— Ой, да за что уж тут. Я болтать всегда рад.

 

— Ты так говорил. За душу взяло.

 

— Да неужели? — ответил он растерянно. Мне показалось, что мои слова его тронули. — Знаешь, — продолжил он, — мои слова обычно пустой болтовнёй называют. А я душу свою проливаю. Мается она. Грех на ней большой, а как исправить не ведаю. Небо свою ищу, у него ответ для меня должен быть. Верой такой и жив. Спасибо, мил человек! Сойдутся вместе время и желание, заходи, рад буду!

 

На том мы и простились. Я достал из кармана телефон, включил фонарик и тихонько пошёл к дому. А потом, умывшись, рухнул от усталости в кровать. Перед тем, как заснуть, успел подмигнуть оленю, сам не знаю зачем.

 

Утром меня разбудило солнце. Оно светило прямо в окно, вчера забыл задёрнуть занавески. Не выспался. Встал, пошёл умываться. Вдруг в дом влетела девчушка, — Мамка сказала тебе завтрак принести, а то ты у нас это… — громко выпалила она, — я на стол поставила. В ответ мне ничего не удалось сказать, она тут же убежала.

 

На столе стояла тарелка с горячей яичницей и миска с сырниками. Вскипятил чайник. Поел. Всё было вкусным. Наверное, это мне та самая женщина прислала, которая вчера кормила борщом. Только вот как-то неудобно на чужих харчах жить. Сомневаюсь, что она продукты возьмёт. Обижу скорее всего. Такие вещи от души делают. Но пользоваться чужой добротой тоже нехорошо. Надо в магазин ехать. Только перед поездкой схожу за водой.

 

Взял вёдра, пошёл. отправился к колодцу. Интересно, впервые в жизни буду из него воду доставать сам. Обычно это делала мама. Я же с интересом смотрел, как наматывается цепь на бревно. Почему-то нравился скрип, с которым вращалось колесо. Любил навес из досок, однажды с папой прятались под ним от грозы. Поднял из колодца полное ведро, поставил на лавочку. Огляделся вокруг, солнце, тепло, тихо. Как же хорошо здесь!

 

Словно из ниоткуда рядом появилась девица и быстро перелила воду в своё ведро. Я от такой наглости застыл на месте.

 

— Что смотришь?! — насмешливо спросила она, — вон сам здоровый такой, на плечи три мешка с картошкой положить можно, не пикнешь. А воды себе ещё поднимешь! — сказала она, взяла своё ведро и гордо ушла, оставив меня в недоумении.

 

Возвращался злой и обескураженный. Нахальство девицы и её насмешливый взгляд вывели меня из себя. Шёл тихо ругаясь, не глядя под ноги.

 

На крыльце споткнулся, опрокинул одно ведро на себя. Тихо выругался. Теперь я весь мокрый, за продуктами не получится съездить, надо просушить одежду. Разделся, повесил штаны на улице, там верёвка специально натянута, рядом пристроил рубашку.

 

Сижу на кухне в трусах и тельняшке. Дверь открылась, на пороге нарисовался мужик. Вид у него был тот ещё, на ногах обычные шлёпанцы, которые он скинул с босых ног у порога, шорты «милитари» и жёлтая футболка с Микки Маусом.

 

— Меня Олег зовут, — вежливо представился он, — тебя Дима, я знаю. Я вот тут это, — он полез в карман и достал кусок сала, положил на стол, из другого кармана извлёк полиэтиленовый пакет с солёными огурцами, положил рядом, — надо деда помянуть, — с важным видом подвёл он итог своих действий.

 

— Деда? — я задумался. Ну да, я приехал, сходил на кладбище, вроде, помянуть надо. Всё правильно. — Так, наверное, надо других позвать?

 

— Не, — твёрдо ответил он и помотал головой, — не надо. Все понимают, ты у нас это… вот. Короче не надо.

 

При словах «ты у нас это» у меня слегка съехало лицо. Но я быстро придал своей реакции другое значение:

 

— Так у меня нечем помянуть.

 

— Всё нормально, тут есть. — Олег подошёл к буфету, наклонился, открыл нижнюю дверцу и достал большую бутылку самогона. — с похорон осталась, я сам её сюда убирал, — как бы извиняясь сказал он и поставил бутылку на стол.

 

— Погоди, я хоть штаны надену.

 

— Да, тут по чести надо, — соглашается он, — я пока стаканы достану и хлеб нарежу.

 

Надеваю брюки, думаю. Ни за что не стал бы пить с незнакомым мужиком. Я вообще не люблю пить, хоть и умею. Меня литр крепкого с ног не валит. Просто много раз видел, как пьянка настоящих мужиков умных и сильных превращала в жалкое подобие человека. Сам я таким становится не хотел. У меня нашлось бы много поводов послать этого Олега подальше, но помянуть деда, моего дедушку, это другое дело. Человек от души пришёл, это было видно.

 

Сели. Первую выпили молча. Закусывать не стали. Олег мне не понравился. Не знаю, чем. Что-то сквозило от него неприятное. Будто таит за пазухой что-то. Вроде по одному поводу пришёл, а на деле иначе. Зачем явился, не ясно, но поминки только для виду. Не люблю такие ситуации.

 

— Дед у тебя хороший человек был, — тихо сказал Олег, — мы его помним. Его делами тут многое исправлено. Светлая память.

 

— Светлая память. — Подняли стаканы. Выпили. Самогонка крепкая, чистая, почти прозрачная. Понюхали хлеб. Захрустели огурцами. Всё молча. Разговор не клеился.

 

— Говорят ты это, в горячих точках бывал. Как там?

 

— Хреново. — Есть две темы, на которые я не разговариваю: служба и политика. Кто воевал в наше время, меня поймёт. Остальные нет. Мы прошли через такое, не надо этого знать. И тут не о чем говорить, есть две разные войны: одна с экрана телевизора, другая с оружием в руках. Слишком разные они.

 

— Я больше не служу. — сказал Олегу, чтобы закрыть тему.

 

— А почему?

 

— Признали не годным для несения строевой службы по состоянию здоровья.

 

— А выглядишь ты крепким. — Олег с завистью посмотрел на мои мышцы. Что я ему отвечу, не буду же рассказывать, что был ранен. Осколком перерезало связку надколенника. Её зашили, но я ещё долго хромал на левую ногу. Бегать и прочие нагрузки запрещены врачом. Контузия, теперь при нервном напряжении резко теряю зрение. А это значит, что стрелять не могу. Бесполезен стал. А на штабную работу не пойду. Не моё.

 

В ответ я пожал плечами. Налил. Выпили. Молчим.

 

— Как с отцом поговорил? — вдруг спрашивает он у меня.

 

— С каким отцом?

 

— С твоим отцом. Ну, ты на берегу озера с ним сегодня разговаривал. Ты его не узнал, что ли? А, ну да, ты же у нас это… понятно.

 

— Я его с детства не видел ни разу. — Немного раздражённо ответил я.

 

— В общем, да, — как бы извиняясь подтверждает Олег, — его сейчас и мать родная не признала бы. Я его впервые на поминках увидел.

 

Видимо Олег хотел сказать ещё что-то, но в этот момент распахнулась дверь и на пороге появилась девчушка. — Олега, давай домой, мамка зовёт, там опять Антоха! — Быстро выпалила она и убежала, не закрыв за собой дверь.

 

— Это Катюха, сестрёнка моя. Ты извини, — Олег разводит руками, — пойду. Антоха вечно чего-нибудь набедокурит. А я вот… выручаю. Зайду ещё.

 

Я возражать не стал. Надо, так надо. К тому же не сказать, что общение с ним было мне в радость. А уж новость об отце, так и вовсе повергла меня в шок. По всему лучше, что он ушёл. Мне надо пережить всё и подумать.

 

Увидеть отца и не узнать. Да уж. Мне было горько от этой мысли. Но в этом жалком мужичонке трудно было разглядеть когда-то сильного и красивого мужчину. Может, мне так запомнилось, но спина у него была прямая. Лицо, заросшее бородой и усами, не давало возможности распознать родные черты. Но всё равно какое-то нехорошее чувство начало грызть меня.

 

Поймал себя на том, что не знаю обрадовала ли меня новость об отце. Всю жизнь он был где-то далеко в моих воспоминаниях. А теперь вот рядом, здесь, пусть такой, но живой ведь. В двадцати минутах ходу.

 

И ещё, я совсем не понимал, что мне с ним делать, как говорить, для чего общаться. Выходит, мы чужие совсем. У нас нет ничего общего. Или есть? Он ведь отец. Родной. Мой. Мама ушла от него. Он никогда не был со мною рядом. Тяжело.

 

Я подошёл к столу, налил полный стакан самогона и разом выпил. Съел огурец. Куча смешанных чувств отступила, откатила, как волна. Но ведь скоро накатит снова. Надо идти спать. Поздно уже. За продуктами завтра съезжу.

 

Утром меня опять разбудила всё та же девчонка. Теперь я знал, как её зовут. Она опять принесла завтрак. Поел. На душе полный бардак. И как-то противно что ли? С другой стороны, было что-то хорошее. Только не удавалось понять, что именно.

 

Да, объявился отец. Голова кругом. Но увидеть отца в таком виде радости мало. И я не узнал его! Вот от чего погано.

 

Вспомнил, что воды нет в доме. Взял вёдра, пошёл. У колодца стояли две женщины, говорили о чём-то. Поздоровался. Они поприветствовали в ответ. Поднял ведро из колодца, поставил на лавочку.

 

— Митя, а как вчера с братом поговорил? — спрашивает одна из них.

 

— С братом? — удивлённо спрашиваю в ответ.

 

— Ты не узнал его что ли? Он к тебе вчера заходил.

 

— Да он отца родного не признал, — слышу знакомый голос нахальной девицы, — где ему брата узнать?! — она опять беспардонно перелила воду в своё ведро и ушла, гордо задрав голову.

 

— Что это с Танькой? — спросила одна женщина, — во даёт!

 

— Да, понятно, чего, — хмыкнула другая, — пошли уже, дел полно.

 

Ох, зацепила меня эта Танька! Иду злой. Она своими словами, как ножом по сердцу прошлась. Вот ж ведь… но ведь права. Не узнал ни того, ни другого. Но срамить так при людях, я же не знал про брата. А отца и в самом деле не узнать. Да и как?! Я его последний раз мелким мальчишкой видел. Раздор внутри и стыдно, и злой с того, что несправедливо она обошлась со мной. Теперь хоть за водой не ходи. А ведь она сама нахалка, мою воду таскает. Ладно бы попросила, не жалко. До дому бы донёс. Нехорошо.

 

На этот раз воду донёс без потерь. Поставил в доме. Сел в машину. Подошёл дед Лёха, поздоровались. Я его помню. Они с дедом дружили, он в доме напротив живёт.

 

— Куда собрался, уже уезжаешь что ли?

 

— Нет, в магазин. Еды купить.

 

— А, это правильно. Куда ехать знаешь? Ты у нас это... может, подсказать?

 

— Знаю. Спасибо!

 

— Ну езжай, раз знаешь.

 

Выехал из деревни. Бабу Марусю заметил сразу. Её трудно было не узнать. Яркая личность, что удивительно, она почти не изменилась, хотя лет уже прошло сколько. Она старательно делала вид, что ждёт автобус. Только это не повод стоять на солнцепёке. Можно уйти в тень бетонной остановки. Понятно, меня ждёт. Но откуда знает, что я поеду в магазин? Дед Лёха успел сказать?

 

— Баба Маруся, — зову её, открыв пассажирскую дверь, — давай, залезай.

 

— Ух, ты, — радостно говорит она, устроившись удобно на кресле, — даже знаешь, как меня зовут!

 

— Отчего ж не знать?

 

— Ну ты ж у нас это… Вспомнил меня, что ли?

 

— Да, помню. Знаешь, ты мне вот, что скажи. Вот вы меня все как бы сказать? Что это у вас за фраза: «Ты ж у нас это»? Что я у вас «это»? Может ты объяснишь?

 

— Да то ж сразу так и не скажешь, — немного задумавшись, отвечает она, — ты вроде и наш, здешний. Но мамка тебя в малолетстве отсюда увезла. Только тут всё сложнее, я и слов не знаю таких.

 

— А почему она увезла меня? — Спрашиваю, вроде, спокойно, но сердце колотится, как бешеное. Хорошо шоссе пустое, еду без напряжения, без суеты.

 

— Да не тебя она увезла, а сама уехала. Ты в придаток пошёл. Какая ж мать дитя своё оставит? Если только бесстыжая совсем. А твоя мамка не такая. Красавица она была, ух. А с чего за отца твоего пошла, не разумею. Батька твой хороший мужик, конечно. И ладный был, с лица вышел, только вот без содержания.

 

— Это как, баба Маруся?

 

— Стержня в нём не было. У деда твоего стержень был. В тебе есть. А в отце нет. Это всё и сгубило, с того вся беда и пошла.

 

— Какая беда?

 

— А, ты ведь и не знаешь ничего. Ты же у нас это… Ой, сказала, не серчай. — Баба Маруся начала рыться в своей сумке, старательно делая вид, будто ей что-то срочно в ней понадобилось. Неплохой способ скрыть своё смущение. Закончив шебуршаться, она стала пристально смотреть на дорогу сквозь лобовое стекло. Несколько минут молчала. Я не стал настаивать на продолжении разговора. Было видно, что ей трудно говорить, что-то внутри мешает, надо собрать мысли и решиться, наконец.

 

— Так вот, — наконец, заговорила Баба Маруся, — ты машину останови. Вон там у деревьев. Мы в теньке посидим спокойно. А то вот говорить буду, а у тебя стресс появится. А водителю со стрессом ездить нельзя, он хуже дорогу понимает. Боюсь я. Да, вот здесь, молодец.

 

Слово «стресс» Баба Маруся произносила с затаённой гордостью. Видимо непросто ей это слово далось, но суть его ухватила верно. Слово это она использовала, как неоспоримый аргумент, с которым не поспоришь. У меня же внутри всё противно заныло, чувствую, приятного от неё я не услышу. Тайна, возможно, сейчас откроется, но вот обрадуюсь ли я ей?

 

Я тебе с деда рассказывать начну. Он у тебя был всем хорош, уважали его.

 

— Да, Баба Маруся, знаю…

 

— Не перебивай, слушай. А то ведь обижусь, замолчу, а ты дураком останешься. И так, вон, как бестолочь, глупость за глупостью, словно масло на булку намазываешь. Знает он, умник! Так вот дед твой, мало того, ещё и красавцем был. Я ведь тоже по нему сохла, но меня не взял, Наташка меня обошла. Она тоже девкой видной была, не поспоришь, только вот здоровьем подвела. Без неё дед сколько годов в одиночку куковал. А без бабы в доме, как на кладбище без креста, тоска всё бесполезная.

 

Так вот, — продолжала Баба Маруся, - я… а, забыла. Он, когда Наташку схоронил, сказала ему, давай, мол, вместе доживать будем. А нет, не хочет, говорит срам с того выйдет. А что тут срамного? Он же не на двоих нас делится, а по чести, я ж и расписаться была готова. Не захотел, так вот одна в этом мире одинёшенька осталась.

 

Но не об этом я, — баба Маруся украдкой вытерла слезу краем платка, — дед твой всем опорой был и словом. Его все слушали, как скажет, так тому и быть. Он у тебя никогда не ошибался. Хороший мужик. Ты в него пошёл, сразу видно. И сила его тебе досталась. Он двумя руками телегу поднимал, а ты сможешь?

 

— Не знаю, не пробовал.

 

— Так попробуй, на деревне ещё телеги остались, да тебе и одной хватит. А вот отец твой, не то чтобы непутёвый получился. А жалость у него вперёд силы шла. Добрый слишком. И сердцем чуткий, но как-то не так у него это. Не знаю, как сказать. Вот ежели у бабы такое сердце, то понятно, а мужику нехорошо.

 

Дед твой решил женить его, думал, как семья у него появится, так и возмужает, головой окрепнет, силу проявит. А ведь всё иначе вышло. Свету, мамку твою, он сразу заприметил. Только вот и батька твой по ней ненормальный был. Вроде складывается всё по миру и любви.

 

Баба Маруся принялась рыться в своей котомке. Что она там искала, не знаю, но достала бутылку воды. — О, холодная ещё, надо же! — удивилась она, протянула бутылку мне, — Будешь пить? — Я небрежно отмахнулся. Пить мне не хотелось. Мне вообще ничего не хотелось. Я ехал сюда за покоем и тишиной. А вместо этого… как мне надоел этот сельский детектив с любовным акцентом. Но, что делать, надо разобраться с этой ситуацией, иначе никак. Только уж слишком тут всё запутано. Или мне кажется так, не знаю.

 

Между тем баба Маруся напилась, она уже убирала назад в котомку бутылку, зачем-то при этом причмокивая и сопя.

 

— Ну, что ты там, — немного обиженным голосом спросила она, — уснул что ли? Рано спать, слушай дальше. Я тебе вот что говорила, вроде ладно всё сложилось, батька твой к Светке присох, да и деду она нравилась. Только Наташка, бабка твоя, недовольная была. Я сама с ней говорила. Она мне так сказала: Света невеста ладная, красивая да с характером, только вот Паша, за него неспокойно. Не потянет он её, сердцем чую, нехорошо мне.

 

Дед твой иначе считал, да, у Светы сильный характер, чтобы такую бабу уструнить, свой надо поднять. Он считал, что Пашка так скорее силу проявит, голос покажет, мужиком станет. Может так и случилось бы, только вышло иначе.

 

В Селянке, ты должен знать, за нами по дороге деревня есть, по весне несколько домов погорело, кто-то траву подпалил, а он, возьми, и на дома кинулся, огонь-то с травы. Дома, что у поля, все сгорели, остальные спасли, потушили огонь. Погорельцы по родственникам пошли, жить-то надо где-то. Вот и Люська пришла с родителями. Ты тогда малой совсем был, тебе отроду лет пять было, поди не помнишь того совсем. Люськину семью все жалели. Миром им и одежонку собрали и всё для жизни на первое время. К Оксанке поселили, она уже старая совсем была, дом пустой почти. Решили, что уход за Оксанкой будет, ей тогда уж под восемьдесят годков набежало, и погорельцам пожить есть где.

 

Всех их тогда жалели. Вот и батька твой Люську пожалел. На сеновале. Она не красавица, но сочная, с формами, мужикам такие нравятся.

 

Баба Маруся опять полезла за своей бутылкой в котомку, умудряясь при этом украдкой поглядывать на меня. Понятно, в таких случаях всегда хочется увидеть реакцию человека. Новость, конечно, убийственная. Мне мама никогда не говорила, почему ушла от отца. У неё был действительно сильный характер.

 

— Так вот, — продолжала баба Маруся, — твоя мамка такого не стерпела, собрала вещи и поехала в город, никто её остановить не смог. Даже твой дед. А уж он просить умел. Ой, время то уже сколько, — воскликнула баба Маруся, посмотрев на часы, давай-ка вези меня в магазин, а то до ночи назад не обернёмся. Остальное на обратном пути расскажу. Давай-давай, пошли, расселся тут.

 

Неожиданный её манёвр в разговоре я оценил, и в самом деле, мне надо пережить услышанное. Отвёл бабу Марусю к машине, усадил, пристегнул ремнём. Сел за руль, тронулись. Едем молча, она будто и не смотрит на меня, а я будто целиком поглощён дорогой. Правда, на ней нет ни одной машины.

 

Так вот откуда у меня братец появился, думаю, а я голову сломал. Из жалости получился, стало быть. Мда, папочка, разнообразную ты мне жизнь организовал, с сюрпризами. — Баба Маруся, — вслух говорю, — остальные тоже мои братья и сёстры?

 

— Не, что ты, — она испуганно машет рукой, — Катька от Володьки пошла, а вот Антоха уж и не ясно чей. Может Володькин, а, может, и от Стёпки. Люська она такая вот баба, кто ей под подол только не заглядывал. Но замуж пошла! Разумом не пойму, зачем она Володьке, он на вахте пропадает, а она перед другими юбкой машет. Срам. Но ты на дорогу-то гляди, я хоть и старая, но пожить ещё хочу!

 

Ехать оставалось недолго, минуты две. Как-то по молчаливому согласию разговор продолжать не стали. В тишине остановился у магазина, помог бабе Марусе вылезти из машины. Пошли вместе за продуктами. Мне, конечно, хотелось одному побродить между полками и спокойно сообразить, что нужно купить. Но куда там, моя попутчица всё время комментировала все мои действия.

 

— Эту дрянь не бери, — баба Маруся скривила губы, — изжога тебя разберёт потом, это тоже положи, несвежее. Возьми лучше это, ты, вон, здоровый какой, тебе хорошо кушать надо.

 

Сама она при этом успевала набрать в тележку всё необходимое. Вид у неё был деловой и важный. Она явно определила себе роль эксперта и вовсю наслаждалась ею.

 

— Так, а что ты водку не взял?

 

— А зачем она мне?

 

— Тебе, может, и не надо. А вот зайдёт в дом кто из мужиков? Ты их водичкой из колодца поить будешь? Ты чего поллитру взял? Где ж тебе так мозгу прищемило? С поллитры ни чихнуть, ни выдохнуть. Вот, молодец, две положил, лучше три возьми. И вина добавь.

 

— Мужики вино не пьют.

 

— От дурень, мир не одними мужиками полон. И конфет возьми. Да не эти. С яркими фантиками детские конфеты. Бери коробку шоколадных. Не смотри так, сгодятся. Шоколадом не одна бабская душа отогрета. Не возражай, сам не знаешь, как жизнь повернётся, а старых не слушаешь. Бери, раз сказала.

 

Наконец, вышли из магазина. Стал грузить пакеты с продуктами в багажник. Но и тут баба Маруся нашла повод для недовольства. — Ты куда яйцы пихаешь, олух?! Побьются же в дороге. По ухабам поедем от них ж ничего не останется.

 

— Так куда их положить, баба Маруся?

 

— Сама повезу, тебе, медведю такое не доверю. У Соньки курица нести перестала. Она мне уж неделю ни одного яйца не дала. А без них даже пирога не испечёшь. Где я их потом возьму? Сажай меня в машину! Вот, а теперь яйцы давай, вот так. Всё, поехали!

 

Первые минуты ехали молча. Баба Маруся пристраивала на коленях яйца, громко сопела, причмокивала и вздыхала. — Так вот, — заговорила она, — твой дед не смог уговорить Светочку остаться. С характером она. Тогда он отца твоего и прогнал. Сказал, без жены и сына в этот дом не войдёшь. Делай, что хочешь, но без них на порог не пущу.

 

И отец твой поехал в город. Что делал там, не знаю. Поговаривают, что он Свету найти не сумел. Перебивался с хлеба на квас, потом на работу устроился дворником, за это ему жильё дали. Так и куковал, пока дед твой этот мир не оставил.

 

Откуда он узнал, что дед помер, тоже не знаю. Но на похороны приехал. А вот Светочка нет.

 

— Она в больнице тогда лежала. На сердце операцию делали. Шунтирование.

 

— Ааа… — многозначительно протянула баба Маруся, — слыхала. Батька твой дедов наказ не исполнил. В дом войти не посмел. Без жены нельзя. Пошёл он к Люське. Он ведь её пожалел, вдруг и она его пожалеет и пригреет. Так ведь Люська то мужняя, дитёв у неё вона сколько. Куда она его поселит? В доме и без того места мало. Да и срам при живом муже подле себя другого мужика держать. Так что прогнала она его.

 

Вот он и мается. В дом свой войти не смеет, а в других нет ему места. Живёт он в сторожке у озера. А, так ведь ты знаешь же! Говорил же с ним. Расскажешь бабке о чём?

 

— Потом — пожимаю плечами.

 

— Ну ладно, — баба Маруся как-то сникла от моего ответа, но тут же оживилась и заявила, — ты, это, потише ехай, яйцы побьёшь! И, вот, дальше слушай.

 

Я сильно напрягся. Сказать, что очень устал от этого затянувшегося разговора, это ничего не сказать. Всё услышанное мной было просто шоком. Да, тайна открывалась, и делала она это с таким противным скрипом в душе и жгучей болью в сердце.

 

— Пашка, отец твой, так вот и живёт один. Как его только в дом не звали, не идёт. Но дом, сам видел, в порядке держим. Это с надежды, что Пашка в него вернётся. Жалеем батьку твоего, хороший он у тебя. Только вот малахольный совсем. Вот и братец твой всё надеется батьку в чувство привести, человеком определить. Да не выходит у него, теперь за тобой дело.

 

Надо на места всё поставить. Ждали тебя тут все, узел затянулся, развязать некому. Ой, да мы ж приехали уже. До дома вези, я с котомками не дойду, тяжело мне.

 

Открыл дверь машины. Помог бабе Марусе выбраться из машины, яйца она держала в руке. Открыл багажник, достал её котомки, занёс в дом, сел в машину. После она подошла ко мне и серьёзно так сказала: — Ты уж развяжи этот узел. Тяжело от него, душит он. Всем сердце прижал. Ты понял? Я верю в тебя!

 

На пороге во всё той же футболке с Микки Маусом нарисовался Олег. Я только успел убрать продукты в холодильник. Водка оставалась на столе. Пожал плечами, вернулся к холодильнику, достал колбасу. Показал ему на стул. Достал хлеб, нарезал. Потом колбасу, разложил на тарелке. Положил всё на стол. Рядом поставил стаканы. Вернулся к холодильнику, достал банку огурцов, баба Маруся подсунула, как в воду глядела. Он терпеливо и молча ждёт.

 

— Значит, ты брат мне, — говорю, усаживаясь за стол, — так ведь выходит?

 

— Так, — в его голосе чувствую напряжение и растерянность, — баба Маруся сказала?

 

— Она. Давай за знакомство, брат. — Говорю тяжело, множество чувств бушует во мне. И не знаю, с каким мне быть и в котором из них правда. — Отчего сразу не сказал мне?

 

— А как я тебе скажу? — твёрдо отвечает он, куда только его робость делась.

 

Но и в самом деле, как ему сказать? «Моя мама та самая Люська, которая у тебя отца увела? С того и есть я твой брат» — так что ли? Он прав. Не знаю, как я был бы на его месте.

 

— Я понял, — говорю ему, разливая водку по стаканам, — будем знакомы, брат.

 

Выпили. Молчим. Жуём колбасу.

 

— Ты это, — нарушил тишину Олег, — чтобы между нами всё нормально было. Понимаешь, может, она для тебя и есть та самая Люська, — при этих словах он запнулся, — но для меня она Мама. Только мы ведь братья. Надо вместе держаться.

 

— Годится, — отвечаю ему, наливая по новой, — за это и выпьем.

 

Тут я понял, что мне не понравилось в нём в первый раз. Он знал, что между нами лежит и не знал, как об этом сказать. И как я приму его, вообще всю эту ситуацию. Тяжело было ему. С того он и был таким в прошлую встречу.

 

Присмотрелся, пока он закусывал, нормальный мужик. Помоложе меня, это понятно. Но ситуацию держит правильно. Сам на разговор пришёл. Уважаю.

 

— Траву у дома ты косил?

 

— Да. Мы вообще стараемся дом в порядке держать. Надеемся, что отец сюда вернётся. Я во дворе прибираю. Мама здесь, — он повёл рукой, показывая на чистоту и порядок, — но ей тяжело и некогда, потому нередко Танька приходит.

 

— Танька? — я поперхнулся — эта нахальная девица? Она что здесь забыла?

 

— С чего она нахальная? — удивился Олег — Она хорошая, добрая. Училка, малышей в школе учит. И такая, культурная, к ней не подступишься. Многие пытались, красивая она. И характер у неё. Её уважают, зря ты так.

 

— Ладно, с нахалкой проехали. Так почему она в доме чужом прибирает?

 

— А, ты же не знаешь. Ты ж у нас это… ну, не в курсе всего. Сирота она. Из детдома. Институт закончила и к нам приехала деток учить. От института послали. Ну, она так и осталась здесь.

 

— Так что ей в нашем доме надо? Своего нет?

 

— Есть, — брат удивлённо махнул рукой, — всё у неё есть. Просто она с дедом Матвеем сдружилась. С нашим, твоим дедом. Он ей, как родной стал, она за ним ухаживала. Он уже старый совсем был, болел. Она и тогда в доме прибиралась. За продуктами для него в магазин ездила. Следила, чтобы лекарства пил. Она такая. Заботливая. Хорошая она, — мечтательно добавил Олег, подняв к потолку глаза, — только вот не про каждого.

 

— Это дело. — кивнул он согласно головой, — выпьем.

 

Мы немного ещё поговорили о том о сём. Он рассказал мне немного о деревенских делах. Ввёл в курс происходящего. А потом он так сказал: — Знаешь, для тебя она, может быть Люська, только вот не так всё это.

 

— В смысле?

 

— На неё за отца люди против настроились. Потому говорят всякое. Только это неправда. Она не такая. Не знаю, поверишь ли.

 

— Ты говори. Разберёмся.

 

— Хорошо, — он тяжело кивнул головой, — слушай. С отцом у неё не сладилось с того, что он твою маму любил. Он и сейчас ею бредит. А что на него нашло, когда… ну, когда я получился, не знаю. Что накатило на мужика, одному богу известно, бывает. Только ничего у них не клеилось. Она сама мне рассказывала, ну, мама моя.

 

— Я понял, продолжай. — Слушаю внимательно, нервно. Вижу тяжело братцу, так и мне не сахар. Словами не скажешь. Но человек говорит, душу освобождает. Точно знаю, что не так тяжко решиться на правду, как на груди камень таскать. Надо сбрасывать камни с души, только вот бывает и так, что самому того не сделать, помощник нужен. А для Олега, видать, кроме меня, помощи ждать не от кого. Пусть говорит, бояться лжи надо, и тех, кто глаза прячет. С правдой тяжело вначале, но от неё после всегда легче становится.

 

— Так, вот, ничего у неё не было с другими. Только наш отец и Володька, отчим мой. Всё. Я точно знаю. Но ведь, говорят, — Олег сжал кулаки, — и ничего не докажешь. Раз оступилась, клеймо повесили, не отмоешься.

 

— Это да, — говорю ему в ответ, чтобы не прорвались мои чувства. Люська человек, разваливший нашу семью. Хотя, как тут однозначно скажешь. Отца же никто не неволил. В жизни так бывает, сделаешь глупость с дуру, а потом всю жизнь за неё расплачиваешься. Как бы там не было, но их минутная страсть поломала жизни. И где та сила, способная вернуть всё на свои места?

 

— Ты прости их, — в сердцах говорит Олег, — им и так уже досталось. И отцу, и матери.

 

Мне трудно слушать его, что-то подкатывает внутри. Слышу хруст, оказывается раздавил стакан, в кулаке был зажат. Посыпались осколки. Руку почти не поранил, так, пара царапин. Олег замолчал. Я взял тряпку, быстро смахнул осколки со стола. Достал новый стакан. Налил каждому. Выпили. Молчим.

 

— Понимаешь, — тихо говорит брат, — все маются. Я отца в дом хочу вернуть, чтобы человеком жил. А то бомж какой-то. Но меня он не признаёт. От матери прячется, говорить с ней не хочет. Без тебя тут никак.

 

Я в ответ молчу. Вдруг понимаю, что он хочет. — Значит, отца в дом вернуть? Простить, говоришь?

 

— Да, без прощения не выйдет, не послушается он, не пойдёт. Надо мир в семьи вернуть. Это только тебе по силам, ты ж у нас это… не знаю. Дед сказал, что ты поймёшь и сможешь исправить. Ты же вернёшь отца в дом?

 

— Значит так, — отвечаю ему, — раз у нас разговор начистоту пошёл. Ты хочешь, чтобы я тебя понял. Значит и ты меня понять должен. Давай-ка ты теперь налей. Я без отца практически всю жизнь прожил. Мать меня одна поднимала. В общаге жили. Потом уже квартиру дали. Было такое, что зарплату матери не платили. Как крутилась, слов нет. Замуж не пошла, не раз предлагали. Она такая, сердце один раз отдала, всё.

 

Я подрос, делал всё, что мог, лишь бы ей легче было. С четырнадцати лет деньги зарабатывал. Честно. Институт закончил, звёзды первые на погоны получил. Потом служба. И отца я вчера впервые с детства увидел. Где он раньше был?

 

— Он искал вас. Для этого в город уехал. Мне дед говорил. Дворником устроился, чтобы жильё получить. До того на вокзалах ночевал. Он вернулся на похороны, а так всё в городе был.

 

— Искал, говоришь? Столько лет? Дед знал, где мы живём. Он нам письма писал, мы ему. Приезжал не раз. Как так?

 

— Дед и с отцом общался иногда. Но ему Света, мама твоя, не велела отцу адрес говорить. Сказала, если нужна и любит, то сам найдёт. Гордая она у тебя.

 

— Да, есть у неё это. Она на такое способна. — Я встал и подошёл к окну. Темнеет уже. Июль, каждая ночь длиннее прежней.

 

— Пойдём покурим, — миролюбиво сказал брат.

 

— Не курю.

 

— Знаю, а я вот балуюсь.

 

Вышли, сели на крыльцо. В воздухе уже стояла вечерняя влага. Наверное, и роса выпала. Хорошо. Тихо.

 

— У меня тоже отца не было, — выпустив дым, говорит Олег, — я для мамки, как напоминание о грехе. Для людей сам грех. В школе дразнили. Дрался. Володька меня тоже не любит. Даже на день рождения подарков не дарит. Своим детям да, мне нет. Я чужой для всех. Будто виноват в чём. Так и живу. А тут отец объявился, теперь ты. Думал, может, семья сложится. Мы же братья!

 

Тут я окончательно его понял. Поднялся, он вслед. Обнял. — Сложим, брат, — сказал — всё будет хорошо.

 

Он пошёл к калитке, открыл её, остановился, — Там это, Антоха вчера подпорку у сарая выбил, свалил его. Как сам живой остался, не знаю, даже не повредился. Поможешь поставить? Мне одному никак.

 

— Да, помогу.

 

Он выходит, оборачивается и говорит, — Я верю в тебя, — закрывает калитку и исчезает в вечернем сумраке.

 

Утро прошло без приключений. Спокойно умылся, сделал пару бутербродов, поел, выпил чаю. Внутри, вроде, спокойно. Наверное, я устал переживать, слишком много всего свалилось на меня за эти несколько дней. Всего-то хотел почтить память деда. На могилу посмотреть, а вот вышла карусель. Похоже, я тут надолго застрял. Теперь ещё и отец объявился, брат. Что со всем этим делать непонятно. Ладно, разберусь.

 

Вышел на улицу. От чего сам не знаю, решил зайти к дяде Коле. Это он отвозил Маму и меня на станцию, тогда, в последний день моей жизни в этой деревне. Помню утро было тогда солнечным и светлым, а потом небо затянуло, пошёл мелкий сыпучий дождик. Настроение сразу испортилось. Мне поначалу казалось всё интересным, я ведь не понимал смысла происходящего. Поездка в город была для меня приключением захватывающим и таинственным. Мне никто не сказал, что уезжаем от отца и я вижу его в последний раз. Впрочем, если бы и сказали, то вряд ли будучи мальчишкой пяти лет я сумел бы это воспринять должным образом.

 

Помню телегу, на которой мы долго ехали до станции. Каурая старенькая лошадка едва перебирала ноги, но телегу тащила. Нещадно трясло, мне казалось, что всё моё тело теперь состоит из синяков. Меня предусмотрительно посадили на тюки с вещами, но это не сильно помогало. Мама и дядя Коля шли рядом с телегой и о чём-то разговаривали всю дорогу, иногда они говорили громко и возбуждённо, но чаще тихо, наверное, чтобы я не слышал их слов.

 

Но мне не было дела до взрослых. Я смотрел на небо, кутался от сырости и старался всеми силами укрыться от дождя. Дядя Коля заметил это и накрыл меня куском брезента. Стало тепло и сухо. Я лёг и весь остаток дороги ловил капли дождя языком.

 

— Митя! Вот славно! — тётя Маша, жена дяди Коли, всплеснула руками. Давай за стол, сейчас принесу чего-нибудь. Коля, чего стоишь, усади гостя!

 

Мы расположились в большой светлой комнате за раздвижным столом. Тётя Маша проворно сняла скатерть и тут же постелила другую. Мгновенно на столе появились стаканы, бутылка самогона, тарелка с луком, свежие и солёные огурцы, миска с квашеной капустой. Через минуту тётя Маша исчезла и снова появилась с тарелкой, на которой лежали нарезанные колбаса и сало. Я смотрел и удивлялся, меня всегда восхищало умение женщин мгновенно накрыть на стол.

 

Я смущённо пытался возразить, мол, я только на минуту зашёл поздороваться, но меня никто не стал слушать. — Твой дед мне другом был, — сказал Дядя Коля, — мать твою уважаю, ты, вон, молодец. Да и помянуть надо. Садись, не чинись.

 

Первую выпили молча. Тётя Маша украдкой краешком платка вытерла слезу.

 

— Яшка скоро заявится, — важно сказал дядя Коля, — он выпивку за версту чует. Где наливают, сразу появляется. Твой дед хорошим человеком был. Мы его все уважали. По чести жил, всегда людям помогал, — начал было свою речь хозяин дома, но не успел закончить.

 

За дверью послышалась какая-то возня, громкий мужской голос, зазвенело что-то, будто ведро упало. После громкий женский голос. Дверь открылась, на пороге появился мужичок неопределённого возраста, немного неопрятный, лучше сказать неухоженный. За ним вошла тётя Маша.

 

— Коля, привет, я тут рыбы свежей принёс, да пороги у тебя, блин. Споткнулся. Рыбу уже собрали. — Выпалил скороговоркой мужичок с порога.

 

— Собрали! — всплеснула руками тётя Маша, — вот нахал! Тебе ж лень было спину гнуть, всю сама подняла. Теперь вонять сколько ещё будет. Забирай своих карасей и иди отсюда! Рыба?! Да её кошки жрать не станут! Принёс он, понимаешь ли!

 

— Машка, ну не серчай, — мужичок виновато сжал плечи и опустил голову, — от души ведь!

 

— От души?! — тётя Маша встала руки в боки, — да она у тебя не больше твоего карася, бесстыдник!

 

— Маш, — дядя Коля подошёл к ней и обнял за плечи, — не хорошо сейчас. Матвея поминаем. — В ответ хозяйка только дёрнула плечами и вышла, грохнув дверью.

 

— Коля, — жуя солёный огурец, сказал мужичок, — Матвея надо помянуть. Давай до дна по полной. Хороший человек. Светлая память!

 

— Мить, — громко говорит дядя Коля — это Яша, сосед, ты его вряд ли помнишь. И тихонько на ухо добавил - Я ж тебе говорил, припрётся. Как он это чует?

 

Выпили, закусили, прибежала тётя Маша, принесла варёную картошку. Только успела поставить на стол, как в дверь постучали. — Это Ленка, как пить дать, — воскликнула хозяйка и направилась к двери. Но выйти она не успела, в комнату шумно влетела крупная немолодая женщина с тазом подмышкой. Она тут же поставила его на стол, сдёрнула полотенце, таз был наполнен румяными пирожками.

 

— Я как чувствовала, — громко воскликнула гостья, — с утра пироги пеку, думаю, куда их столько? А вона, оказывается Матвея поминаем. Здрасьте всем! Митя, какой большой стал! Красавец! Эх, была бы девкой у всех тебя б забрала! Маш, я ещё буженину принесла, вчера делала. Давай мужикам на стол нарежем.

 

— Ленка, а то нам тут жрать нечего, — слегка обижено сказала хозяйка, — впрочем, молодец, сгодится. Лёшка придёт?

 

— Он в погреб за наливкой полез. Ну, эта, которую ты любишь из красной смороды. Говорит, без неё неудобно в гости идти.

 

— Ой, ну подумать! Неудобно ему! — Тётя Маша всплеснула руками — то со двора не прогонишь, то без наливки неудобно.

 

Женщины ушли на кухню, мы же снова выпили. — Пирожки у неё знатные, — важно заметил дядя Коля, — особенно с луком и яйцом.

 

— Скажешь тоже, — возразил Яшка, — куда лучше с курятиной. А вот огурцы у твоей Машки самые лучшие, что просольные, что из бочки. И грибки солёные, грузди такие, закачаешься! Митька, ты грибы её не пробовал?

 

Ответить я не успел, в комнату вошёл дед Лёха, милый опрятный старик. В руках он держал миску с солёными грибами. — Вот, Машка сказала на стол отнести. — Он чинно сел рядом со мной, показывая всем видом, что пора бы наполнить стаканы.

 

Пришли женщины, сели за стол. Начался разговор. Слово за слово, сначала вспоминали моего деда, после перешли ко мне.

 

— Скажи, — почесав бровь большим пальцем правой руки, спросил дядя Коля, — сам ты как дальше жить собираешься? В город поедешь, или тут останешься?

 

— Не знаю. Дома мама, не оставлю её одну. Немолодая уже.

 

— Так вези её сюда, — жуя пирожок заявил Яшка, — глядишь не обидим. Она наша, ей тут хорошо будет. А то в городе, что там, суета, дым и нервы. А у нас хорошо, покой и красота.

 

— Да, Митя, правда, — дед Лёха важно поднял указательный палец, — мы с дедом твоим коровник от разрухи уберегли. А тут ещё и фермерство организовали. Полно дел. Ты командир, голова на плечах…

 

— Он дело говорит, — перебил его дядя Коля, — нам хороший руководитель позарез нужен.

 

— Да что вы в самом деле! — Громко заявила тётя Маша, она даже поднялась, — как мать его приедет сюда, когда тут этот. — Она с досады махнула рукой, села и заплакала.

 

— Ну, Маш, ты чего это? — Испуганно спросил дядя Коля. — Ну, при людях не надо.

 

— Ой, стучит кто-то, — быстро и громко сказала Ленка, — пойду открою.

 

На пороге комнаты возникла пара. За ней, подталкивая их в спину ещё одна. Дядя Коля представил их мне, — Это Вася с Олей, а это Катя с Игорем.

 

Завязался разговор. Начал дядя Коля, — Ты как дальше жить намерен? — спросил он. — Тут останешься или как?

 

— Не знаю пока, — пожимаю плечами, — думал, осмотреться тут на месте, пойму, решу. Не ожидал, что всё так выйдет.

 

— А что тут вышло? — Спросил Вася, — не так что-то? Ты говори, разберёмся, поможем.

 

— Не, — отмахиваюсь, — всё в порядке. Просто отец, тут. Брат есть, оказывается. Короче, такая вот каша.

 

— Ну, с этим надо, Митя, разобраться, — важно говорит дядя Коля, — считай дед тебе такой наказ оставил.

 

— Да, — кивает головой дед Лёха, — он мне сказал, что Митька разберётся. Я верю в него, говорит. Такой он был, твой дед, царствие ему небесное.

 

— Он всегда так говорил: «Я верю в тебя», — добавляет дядя Коля. Он на фронте где-то подцепил эти слова. Он так мне рассказывал, начинаешь ругать бойца, он скиснет, а то и обидится. А с обиды всякая чернь в человеке бродить начинает. Так делов наворотить недолго, говорил Матвей. Чёрное сердце горячее, на всякую глупость готовое. А с неё потом все жалеют сделанного. Говорил, нельзя человека в ошибку носом тыкать, с того всегда нехорошо будет.

 

А вот скажешь человеку: «Я верю в тебя», так взглядом светел становится и от чистого сердца сделает тебе того, что и за деньги не стал бы. В людей верить надо, только так в человеке сила пробуждается. Слабый у других правду ищет, а сильный её сам создаёт. Так твой дед говорил.

 

Я смотрю на собравшихся. Все задумались. Дед Лёха кивает головой, мол правду дядя Коля говорит, так всё и было. Тётя Маша и Ленка утирают слёзы.

 

— А давайте выпьем за Митьку! — громко и неожиданно выпалил Яшка. Все недоумённо на него посмотрели. — Ну, что вы, я только предложил. Тут в дверь снова постучали.

 

Новых гостей быстро посадили за стол. Опять помянули деда. И снова начали разговор обо мне. Минут через пятнадцать пришли ещё гости. В комнату втащили ещё один стол, накрыли скатертью, тарелками, едой. Снова поминали деда. Я чувствовал, что хмель уже бьёт в голову.

 

Мне было хорошо среди этих простых людей. Они были открытыми, чистыми, настоящими. За жизнь я на многого насмотрелся, всякое повидал, цену людям знаю.

 

Дверь снова открылась и в комнату влетел Антоха и ещё пара пацанов. — Там это, — громко закричал Антоха, — баба Маруся упала, ногу подвернула, встать не может. Она тебя на помощь зовёт, — выпалил он, глядя на меня, — сказала, чтобы ты её до дому довёл.

 

Пацаны убежали. В комнате повисла тишина. Никто не хотел меня отпускать из-за стола. Да я и сам не жаждал куда-либо идти, тем более тащить бабу Марусю.

 

— Может, ну её? — нарушил молчание Игорь.

 

— Ну, не бросить же её на дороге. Так нельзя. — возразил дядя Коля.

 

— А что ей больше помочь некому? — Ответил Игорь.

 

— Да енти полтора центнера, кроме Митьки, никому не поднять, — сказал Яшка, жуя кусок сала, — Маруська и в калитку не всякую пролезает. Иди, Митяй, спасай дуру эту.

 

— Это с чего она дура? — Тут же, уперев в бока руки, воскликнула тётя Маша, — Ты сам что ли ума палата?! Пень старый!

 

— Тихо, Маша. — Стал успокаивать её дядя Коля. — А ты, Митя, иди. Отведёшь её домой и к нам возвращайся. Мы тебя подождём.

 

Антоха весело скакал впереди, рядом его приятели, за ними, еле переставляя ноги, я. Сознание было ясным, а вот ноги совсем не хотели идти, да и тащить на себе упитанную и ворчливую бабу Марусю не было никакого желания. Вернуться бы за стол, мне так хорошо было там, чудесные люди, мне они очень понравились. Но, делать нечего, надо идти.

 

— Она там, — показал рукой Антоха, — за кустами лежит. Мы побежали, дядя Мить, дела у нас.

 

Я кивнул головой, и пошёл к кустам. Бабу Марусю увидел сразу. — Где ж ты, олух, шляешься, — выпалила она мне, — я тут до вечера лежать должна?! Ой-ой-ой, больно-то как! Давай, поднимай меня, не могу уже.

 

— Где болит? — спросил у неё. Я умею оказывать все виды первой помощи и в состоянии определить вывих, растяжение или перелом. При этих травмах действия разные, хотел понять, что именно у бабы Маруси.

 

— Нога болит, ой-ой-ой.

 

— Какая? Где?

 

— Левая, вот тут. Да куда ж те лезешь?! Это ты девок за ноги щупай, если по морде не отхватишь, а я уже старая. Срам то какой!

 

— Я только посмотреть хотел, что там, травма какая. Вдруг перелом?

 

— Посмотреть он хотел! Без тебя разберёмся. Домой тащи.

 

— А если к врачу надо? Так я отвезу.

 

— Куда? Повезёт он. Да от тебя разит за версту. Фу, луком закусывал что ли? — Баба Маруся демонстративно закрыла нос ладонью. — Ой, только не дыши на меня! С помойки лучше воняет. Пьянь!

 

— Да я не пьянь, — отвечаю ей растерянно, — просто к дяде Коле зашёл. Деда помянули. Ну там сели, закусили.

 

— Небось Яшка тут же нарисовался?!

 

— Да баба Маруся, пришёл.

 

— Этот прыщ выпивку за версту чует. Ни разу не ошибся! Лёшка с Ленкой пришли?

 

— Да, она пирогов принесла.

 

— Ага, — баба Маруся кивнула головой, — пирожки у неё хорошие. Не лучшие, конечно, ты ещё моих не пробовал. Да что ты меня пирожками забалтываешь? Поднимай и пошли уже! А Васька с Олькой пришли? А Игорёк с Катюхой? — тут же с неподдельным интересом спросила она,

 

— Да, пришли.

 

— Значит, порядок. Поднимай, давай. А то будешь тут со мной до утра лясы точить.

 

Поднял её. Баба Маруся всё время стонала и причитала, не забывая при этом меня ругать. Сделали несколько шагов. Донести её до дому не смог бы даже я, поэтому она ковыляла, используя меня, как опору.

 

— Держи крепче, ирод, ой, только не дыши на меня. Фу! А, ой, больно! Не могу!

 

Я старался, как мог. Бережней, наверное, только в балете держат партнёршу. Но баба Маруся не унималась. — Нет, так мы до дому не дойдём, — вдруг заявила она, — ты меня, как свинью на забой, тащишь. Вон Танькин дом, давай к ней. Она девочка порядочная и заботливая, точно поможет. Не то, что ты, морда. Только не дыши на меня! Ой, а, не могу больше!

 

Прошли за калитку, на встречу к нам выбежала Танька. На меня ноль внимания, сразу побежала к бабе Марусе. — Что с вами? Больно? Плохо?

 

— Ой, ногу подвернула. До дому не дойду уже. Этот ирод, — баба Маруся ткнула в меня пальцем, — меня, как дрова тащит, морда пьяная. Дозволь, у тебя посижу немного. Глядишь полегче станет, так и домой пойду.

 

Танька посмотрела на меня с укором. Повели бабу Марусю в дом. На крыльцо помогали ей взобраться вдвоём. Она успевала одновременно хвалить Таньку, стонать, ругать меня и командовать нами обоими. Отвели её в комнату, довели до кровати. Тут она мне заявила — Всё, ступай, не дыши мне здесь, а то потом не проветрить будет. Танечка обо мне позаботится. Иди, не смерди здесь.

 

Я вышел красный и злой. Увидел ведро с водой, в сердцах подошёл к нему, рядом лежал ковшик, зачерпнул, выпил, весь, целиком. В этот момент появилась Танька. — Ты решил всю воду извести?

 

— Уже ухожу. — Я нервно бросил ковшик в ведро, немного расплескалось воды. — Вечером принесу тебе, раз жалко. Сколько надо вёдер?

 

Вместо ответа она подошла к двери и распахнула её. Я рванул к выходу. Танька придержала меня рукой, — Спасибо за бабу Марусю, ей самой не дойти было. — В её голосе я вдруг услышал совсем другие нотки, похоже, она и в самом деле была мне благодарна. Может мне показалось, но сказала она мне это нежно.

 

И тут Танька посмотрела мне в глаза.

 

Ох, что это было? Что произошло со мной? Красивые, глубокие карие глаза ворвались в моё сердце и вывернули наизнанку. По спине побежал пот, подогнулись коленки. — Не за что, — буркнул я в ответ.

 

— И не дыши на меня, — вдруг сказала Танька, закрывая рот ладошкой, — всё, иди, тебя люди ждут. — Она слегка подтолкнула меня в спину и захлопнула дверь.

 

Вышел за калитку. Злой, хмель уже выветрился и на его место пришёл непонятный стыд и тупая мутная досада. Откуда всё это взялось? Я не смог разобраться в своих чувствах, плюнул, махнул рукой и пошёл к дяде Коле.

 

Меня усадили за стол. Все уже были навеселе. Я потребовал у дяди Коли полный стакан самогона. Он посмотрел на меня с пониманием и налил до краёв. — Что, достала тебя Маруська?

 

— Да, — вмешался Яшка, — как она там, жива?

 

— Жива, — я пожал плечами и занял свой рот пирожком. Попался с курятиной. Действительно очень вкусный.

 

— Ну, да, — Вставила тётя Маша, — она ещё и на наших поминках блинков поест. А ты, Митенька, правильно, кушай. Вон, какой большой, тебе хорошо питаться надо.

 

— А давайте дружно за нашего гостя выпьем! — неожиданно заявил Яшка, поднявшись. Язык у него уже начал заплетаться, стоял он нетвёрдо, но требовал пить до дна.

 

— Так он ведь не гость, Яша, — возразила Катя, — он наш, тутошний.

 

— За одним столом сидим, — согласился Игорь, — с чего он гость?

 

— Но он у нас это, — засмущался Яшка, — хоть и тутошний, но ведь нет. Где живёт-то? Правильно, в городе, стало быть, городской, значит гость. Давайте выпьем!

 

— Яшка, — грозно сказал дядя Коля, — ты мне за столом философию не разводи. Родные люди гостями не бывают! На раз запомни! А выпить и без того можно. Лен, достань бутыль, за тумбой вон там стоит. Ага. Игорь, открой, вот, наливай.

 

После пели песни. Хорошо было. Душевно. Разошлись уже к закату. Все были веселы и довольны. Тётя Маша меня обняла на прощание, почему-то утёрла слезу. Дядя Коля пожал руку и велел заходить почаще, с нуждой или без, нет разницы, всегда будут рады меня видеть.

 

Утром я долго и с удовольствием умывал лицо холодной водой. Похмелье. Почистил зубы, посмотрел на ведро с холодной водой, пожал плечами и окунул в него голову. Держал, пока хватало воздуха. Помогло немного, треск в голове утих и полностью открылись глаза. Пошёл варить кофе. Мне ведь ещё к брату идти, сарай делать.

 

— Отчим приготовил для сарая, — говорит Олег, показывая на аккуратно сложенные на земле доски, — а там щебень. Шифер в пристройке. Так что всё есть. Мы хотели его вдвоём делать, но он только через два месяца приедет. Если бы не Антоха, то так и вышло бы.

 

Олег словно извиняется. Видно, что ему от чего-то неловко. Наверное, просто не умеет просить помощь и принимать её, нередкая болезнь. Почему-то люди чаще умеют отдавать, чем принимать. Впрочем, сейчас это неважно.

 

К обеду мы разобрали крышу сарая и начали стены. Успели бы больше, если бы не «помощь» Антохи. Принесла же его нелёгкая. Мы не смогли его прогнать ни угрозами, ни уговорами. Мальчишке было очень интересно с нами, это понятно. Под конец нашли ему дело, выдали гвоздодёр и велели выковыривать гвозди из снятых досок. Объяснили, что дело ответственное и важное, доски пойдут под фуганок и, не дай бог, останется в доске хоть один гвоздь. Антоха был счастлив и с важностью принялся за дело.

 

Люська накрыла нам во дворе в беседке. Налила борща, потом принесла свиное рагу. Хорошо, тихо, душевно. Беседа шла лениво, говорили о пустяках, хвалили еду и наслаждались погодой. На удивление который день подряд стояли отличные солнечные деньки, при этом не было жары. Благодать.

 

Поели. Олег закурил. Я лениво жевал травину. Антоха что болтал без умолку, мы его особо не слушали. Не хотелось. Потом, словно по безмолвному согласию, встали. Ещё немного, и нас сморила бы дрёма, а после неё какая уж работа. Вернулись к сараю, вздохнули и принялись за дело.

 

— Надо щебёнку подсыпать, — сказал Олег, — видишь, блоки ушли, это по весне. Когда сарай ставили не подумали, что задние блоки близко к канаве, сход снега пошёл, вот и просели. Будем откапывать и отсыпать.

 

— А это поможет? — спрашиваю я. В ответ он пожимает плечами, мол, должно. Но тут же наше внимание переключается на голос Антохи.

 

— Да я делом занят, — возмущённо восклицает он, — брату помогаю, вы что?!

 

Мы оборачиваемся и видим Таньку. Я остолбенел, вот уж встреча!

 

— Ну, Татьяна Григорьевна, — голосит Антоха, — ну, пожалуйста! Может завтра? Сегодня вон дел сколько. Они без меня не справятся. Честно. Вон, сами спросите.

 

— Антоха, — тяжело выдохнув, говорит Олег, — ты обещал. Матери клялся, отцу, мне, Татьяне Григорьевне. Иди учись, а то ведь на второй год останешься, вот где позор. Иди, как закончишь, сразу к нам, мы тебе снова дело найдём.

 

Антоха махнул рукой и поплёлся в дом. За ним спокойно и молча пошла Танька. За весь разговор она вообще не сказала ни слова, даже не посмотрела на нас. Но ведь всё вышло по воле её, насколько я понял происходящее. Характер, что тут ещё скажешь?

 

— Антоха балбесничал весь год, — слышу голос Олега, — чуть на второй год не оставили. Танька его учительница, согласилась с ним заниматься летом, чтобы догнал класс. Вот и ходит каждый четверг. Ну, ты видел какая? — Олег зачарованно смотрел в сторону дома, куда ушла Танька. Я в сердцах плюнул и пошёл работать.

 

Решили передохнуть. Брат курит, я смотрю в небо. Хорошо.

 

— А ты с чего не женился? По возрасту пора, да мужик ты нормальный, с головой порядок и руки есть.

 

— Да кто ж за меня пойдёт? — тихо и зло отвечает Олег. — Со мной позор даже на свиданку пойти, а уж замуж… Не, девки даже не смотрят в мою сторону.

 

— Понятно, — через долгую паузу отвечаю ему, — а в город тогда бы уехал.

 

— А там что? Видел, как отца поломало? Хотя… да и жить там негде.

 

— Я помогу, если надумаешь переехать. И работу найду.

 

— Спасибо, брат!

 

Заканчиваем крышу. Крепим конёк. Олег немного мрачен, видимо я зацепил что-то в его душе своими вопросами.

 

Забит последний гвоздь. Брат с видом победителя сидит на коньке. Я забрался на крышу, сел рядом. Хм, два кура на насесте.

 

— С отцом как быть, надумал? - тихо спрашивает Олег.

 

— Нет, не до того было. Вчера к дяде Коле зашёл, только к вечеру отпустили. С тобой об этом хотел поговорить.

 

— Говори, — мрачно отозвался брат.

 

— Ты его домой звал, расскажи.

 

— Да что там рассказывать? Он сразу невменяемым становится. Молчит, а потом вот так вот: «нет-нет-нет-нет» часто бормочет, мотает головой и пятится. И почти шёпотом добавляет, голову наклонит и в глаза смотрит: «Он сказал без неё нельзя. Там её нет, мне нельзя». И снова своё «нет-нет-нет-нет». А как он понял, что я его второй сын, так и вообще в лес убежал. Я звал его, но без толку. Больше к озеру не хожу.

 

— Он ведь знает, что деда нет?

 

— Знает. Я ему пытался сказать, что дом пуст, он может там жить спокойно. Но он всё своё «нет-нет-нет-нет» твердит.

 

— Ясно. Попробую сам с ним поговорить. Он меня не узнал. Хотя, и я его тоже. Не знаю, что делать. Знаешь, а если он поймёт, что я его сын?

 

— Тебя, он, может, и послушает, только вот без твоей матери вряд ли пойдёт. Поговорит, покивает, а потом упрётся и замолчит. Я с ним по-всякому пробовал.

 

— Мама твоя в городе живёт сейчас? — От звонкого голоса мы чуть не упали с крыши, уж очень неожиданно и резко он прозвучал.

 

— Танька, блин, напугала! — в сердцах сказал Олег.

 

— Татьяна Григорьевна, — поправила его Танька, — с вашим братом я урок закончила. Он умный мальчик, только ленивый. Уверена, к учебному году я сумею его подготовить. Дмитрий, мне повторить вопрос? — и она на меня глянула, да так, что я чуть снова не свалился с крыши.

 

— Да, она в городе, — ответил я, собравшись с силами, — только она к отцу не поедет, сердита на него. Он ей сердце разбил, — я отвечал, словно стоя у доски. Что ж за человек эта Танька? Ничего ей не сделал, а уже оправдываюсь!

 

— Понятно, — сухо ответила она, — до свидания.

 

Она молча повернулась к нам спиной и ушла с прямой спиной и гордо поднятой головой. Мы молча переглянулись, пожали плечами и стали слезать с крыши.

 

Пришёл домой. Маюсь. Не могу найти себе ни места, ни дела. Голова переполнена мыслями и чувствами. Поел, попил чаю, походил по дому, снова попил чаю. Хм, словно лев в клетке. Решил пройтись по улице. Солнце висело уже совсем низко, скоро будет закат, решил пойти на гору, полюбоваться им. Идти недолго, минут пятнадцать.

 

Чтобы попасть на гору, нужно было пройти деревню насквозь по центральной улице, там тропинка, по ней вверх через лес. За ним поле, вид великолепный, закаты там волшебные. Помню специально ходили туда с мамой и папой. Боже, как хорошо, когда вся семья вместе!

 

Прохожу мимо Танькиного дома. Слышу странные звуки. Подхожу ближе, спрятался за кустами, смотрю на её участок. А там, как гром среди ясного неба, баб Маруся! Бодро скачет к дому с корзинкой полной малины. Вот тебе раз! Ногу, значит, подвернула. Ах ты коза старая!

 

Она меня не заметила. Окликать не стал. Смысла нет. Она баба такая, выкрутится, ещё и сам потом виноват будешь. Умеет она всё перевернуть с ног на голову. Ну вот же интриганка такая, точно кто-то сказал: «Что у бабы на уме, тому чёрт позавидует». Что задумала? Зачем? Но занимать свою голову этими вопросам не хотелось. И без этого хватает всего. Пошёл смотреть закат. Надо же хоть как-то успокоиться.

 

Утром встал с тяжёлым сердцем. Надо собираться к брату, доделывать сарай. Но ноги не идут. Сижу, думаю. Вспомнил деда. Мы часто с ним сидели за этим столом. Он много всего рассказывал, я любил его слушать. Бывало все вместе за этим столом играли в лото. Играли на конфеты. Мне обычно везло, только мой выигрыш забирала мама под предлогом, что много сладкого вредно. Конечно, она права, но это я только сейчас понимаю, а тогда было обидно. Но несильно, я очень люблю маму, долго дуться на неё не могу. Мне всегда хотелось, чтобы она улыбалась и смеялась. Она это делает лучше всех на свете.

 

Сижу за столом, ищу повод встать и пойти к брату. Не нахожу сил, ноги словно прикованы к полу. Я впал в какой-то непонятный, дурацкий ступор. А ведь надо идти, Олег ждёт, неудобно и стыдно. Зачем-то открыл ящик стола, лениво поковырялся в нём, перебирая ножи и вилки. Вдруг меня осенила одна мысль.

 

За этим ящиком был ещё один, потайной. Мне его дед показал. У нас с ним была игра, в потайном ящике мы оставляли друг другу сюрпризы и подарки, иногда открытки. Я уже умел тогда немного писать, как обычно это умеют делать дети в таком возрасте, коряво заглавными буквами и с неизбежными ошибками.

 

Вытер пот со лба. Ладони от волнения мокрые. Дыхание застряло в районе солнечного сплетения. Мысленно дал себе отмашку, протянул руку и отодвинул потайной ящик. Нащупал в нём конверт.

 

Обычный конверт с маркой, какие всегда продавались на почте. Не подписан. Не заклеен. В нём точно что-то есть. Тяжело дышу. Письмо сквозь время. И оно точно для меня. Смотрю на него, не решаясь открыть. Выдохнул, закрыл глаза.

 

Это была старая фотография. Она уже начала желтеть. Смотрю, не могу оторваться. В центре дед, рядом с ним бабушка. Я совсем её не помню. А ещё мама и папа, и ещё я, только совсем маленький, мне тут не более двух лет. Какие они все красивые. И как жаль, что невозможно сейчас всем снова побыть вместе.

 

А ещё я понимаю, что дед положил мне эту фотографию не просто так. Он всегда всё делал со смыслом. Он что-то мне хотел сказать этим. Только что? Переворачиваю фотографию в поисках подсказки. С оборотной стороны надпись: «Я верю в тебя!». Всё, больше ничего нет.

 

Спрятал во внутренний карман своей ветровки сей «артефакт» и уже достаточно уверенно пошёл помогать брату. Надо спешить. Засиделся. Впрочем, не зря.

 

Работа шла споро. У Олега хорошие руки и голова. Он грамотно организовал работу. Все стройматериалы были под рукой. к обеду мы уже закончили полы, оставалось только обшить стены с наружной стороны.

 

Ели опять в беседке. Обед был очень хорош. Хлеб мать брата пекла сама, очень вкусно. Озадаченный своей утренней находкой, я ел молча, часто пропадал в своих мыслях. На вопросы Олега отвечал односложно, чаще просто «угукая», не всегда понимая того, что он говорил.

 

— Ты где потерялся? — спросил брат, легонько толкнув меня в плечо.

 

— А, прости, задумался. — ответил я очнувшись. Тут видишь, такая история, не знаю, как сказать… короче, смотри, — я достал фотографию и положил перед ним. — Дед мне оставил вместо прощального письма.

 

Олег долго смотрит на фотографию, бережно кладёт её на стол, — Хоть на бабушку посмотрел. У меня ни одной фотографии нет, только мамины и отчима. Отца здесь не узнать.

 

От его слов у меня вспыхивает странное чувство. В нём много всего, наверное, есть и протест. Пытаюсь понять его. Просто не привык делить с кем-то свою бабушку, она моя. Да и с дедом тоже самое, хм, и с отцом. Как-то нелогично внутри, что у меня есть теперь брат, понятно, я принял его. Но вот, что мои близкие и его тоже, вот тут пока никак не складывается. Но Олег прав, это и его бабушка тоже. И дед с отцом для него такая же семья, как для меня. Трудно.

 

Пока я молча разбирался со своим странным чувством, брат молчал. Я почувствовал, что ему как-то неуютно. Видимо, он каким-то образом понимает мои переживания, а, может и своих полно. Он ведь впервые увидел бабушку. Да, и молодого отца. Мне нравится этот Олег, хорошо, что теперь у меня есть брат.

 

Олег бережно кладёт фотографию на стол.

 

— Отца тут не узнать. Совсем другой, — говорит он задумчиво.

 

— Так я и не узнал. Там, у озера. — Мои слова прозвучали немного раздражённо, словно я защищаюсь.

 

— Я понимаю, — спокойно отвечает брат, — немудрено, он совсем другой.

 

— А ты его как признал?

 

— Люди сказали. На поминках.

 

— Расскажешь потом, как дело было?

 

В ответ Олег успевает кивнуть головой и открыть рот. В беседке появляется Люська. Она пришла забрать грязную посуду. Быстрым женским взглядом она тут же обнаружила фотографию, взяла её в руки, несколько секунд рассматривала, села и разревелась.

 

— Мам, ну чего? — Олег слегка трогает Люську за плечо.

 

— Ой, Олежка, не спрашивай, — неожиданно для меня с нежностью в голосе ответила она сыну, — нагрешила я. Ой, да что это, ты и сам всё понимаешь. Хлебнул горя от меня, да и всем вдоволь пришлось. Прости меня, сынуля. Да и ты, Митя, прости, всем я жизнь поломала и свою не сложила, — Люська опять ударилась в слёзы.

 

— Ма, ну чего ты себя так? — слегка обняв её за плечи, говорит Олег — Да и не одна ты виновата. Чего казнить себя всю жизнь?

 

— Олежка, он тогда такой был, ух! Да и я была ничего такая, да ты помнишь. Меня после Катюхи разнесло, — повернувшись ко мне, поясняет Люська, — А так ведь всё при мне было.

 

— Да, мам, ты красоткой была. Да и сейчас лучше всех.

 

— Да ладно тебе, — тихо отвечает она, нежно глядя на сына, — тяжко всё это. Как помутнение тогда было. Сама себе объяснить не могу, как всё произошло. И людям в глаза смотреть не смею. Ой, да ну что всё об этом, — с осадой в голосе добавляет Люська, вытирая слёзы, — делать что-то надо. Мить, ты надумал чего?

 

— Нет пока. Мы тут, как раз, это и обсуждали. Надо отца в дом вернуть. Олег говорит, что идти не хочет. Думаю.

 

— Так что тут думать?! — удивлённо говорит Люська — Сам к нему сходи. Он тебя точно послушает. Ты ж у нас это… ну, не знаю, и дед в тебя верил.

 

Люська начала нервно собирать посуду. Похоже она вошла в привычную роль раздражённой и усталой женщины, лучший способ скрыть свои подлинные чувства. Она вышла из беседки, обернулась, пристально посмотрела мне в глаза и твёрдо сказала:

 

— Ты справишься!

 

От её слов меня передёрнуло. Опять я слышу фразу из серии «Я верю в тебя», словно всех в этой деревне учили общаться на одних курсах. Она бы ещё добавила «Ты ж у нас это»! Рраздражённо поднялся.

 

— Пошли работать, говорю брату, — а то так до вечера за разговорами просидим. — Он нехотя поднялся: похоже, хотел ещё что-то сказать.

 

Проработали ещё несколько часов. Иногда Олег делал перерывы на перекур. Я не останавливался. Настроение отчего-то было поганым. Говорить не хотелось. Он словно чувствовал, что со мной что-то не так. Молчал. Атмосфера была тяжёлой. Хотелось поскорее всё закончить и пойти по своим делам. Хотя, других дел у меня не было, кроме одного, и от этого на сердце становилось ещё тяжелее.

 

Олег собрался на очередной перекур, достал сигарету и вдруг спокойно говорит мне:

 

— Знаешь, иди домой, я тут сам управлюсь.

 

Поворачиваюсь, в одной руке гвоздь, в другой молоток, внимательно смотрю на него, молчу.

 

— Тебе подумать надо. Иди домой. Главное мы сделали, ерунда осталась.

 

В общем-то он прав, но откуда они тут все такие мудрые и правильные?! Всё знают, всё понимают, только вот от чего мне всё разгребать приходится?! Кидаю молоток.

 

— Зови, если что, — говорю ему, — пойду домой. Ты прав.

 

В руках пустой стакан, чай я уже давно выпил, наливать ещё лень. Сижу, смотрю в окно. Красиво там, тихо. Перебираю в голове разные мысли, пытаюсь разобраться с чувствами. Да всё без толка. Словно внутри образовался какой-то вакуум, и в нём исчезло всё, чем обычно полон человек. Поставил стакан, вышел на улицу, сел на ступеньку крыльца. Хорошо, спокойно.

 

После заката всё стихает, но оставшиеся звуки громкие, отчётливые. Запахи сырые и густые, в городе такого нет. Там всегда пыль и шум и слишком много света. Зато там есть мама.

 

Вдруг меня осенило. Я стремительно ушёл в дом. Вошёл в комнату, в которой жили мать с отцом, открыл шкаф. Как я и думал, он был полон одежды. Я даже её помнил. Аккуратно, на вешалках, висели отцовские брюки и рубашки, рядом мамины платья, юбки и блузки. Порылся в ящиках, нашёл отцовское бельё. Выдохнул, значит есть всё, что надо.

 

Ушёл в баню, посмотрел печь, дрова, веник, всё есть. Мыло, полотенца, простыни на своих местах. Даже бритва и зеркало в наличии. Обнаружил, что и чан с водой полон, это очень хорошо. Увидел в углу здоровенный бидон, в таких молоко возят. Он явно стоял здесь для воды. А я вёдрами её таскал. Знать бы раньше, ну да ладно.

 

Пошёл в дом. Взял стакан, налил до краёв водки и залпом выпил. Так надо, иначе не усну, слишком сильно волнуюсь.

 

Спал плохо, встал рано и сразу взялся за дела. Первым делом затопил баню. Потом пошёл завтракать. Бутерброды с колбасой, кофе, больше ничего не стал готовить. Быстро всё съел и снова пошёл в баню. Проверил печь, подбросил дров, убедился, что в чане вода греется, взял бидон и пошёл за холодной водой.

 

По счастью, Таньку у колодца не встретил. Притащил воду, разлил её по вёдрам, сходил снова за водой. Снова выпил кофе, с удивлением обнаружил, что чашка трясётся в моих дрожащих руках. С досады пожал плечами. Вышел из дома и пошёл к озеру.

 

Отца я увидел сразу, он сидел на бревне у озера, смотрел на воду и думал о чём-то своём. Я молча подошёл к нему и сел рядом. Он посмотрел на меня и улыбнулся.

 

— Рад видеть вас снова, - тихо говорит он мне. В ответ я молча протягиваю ему фотографию. Он берёт её, смотрит, руки его дрожат. И без того сутулый, он ещё больше сжал плечи, как делают, когда ждут удара.

 

— Это я, — показываю уму пальцем на своё изображение.

 

— Я понял, — с дрожью в голосе отвечает отец. — Ты теперь вон какой стал, весь в деда.

 

— Значит ты меня узнал? — удивлённо спрашиваю его.

 

— Да, ещё в прошлый раз.

 

— А почему не сказал?

 

— Эх, как объяснить, — отец обхватывает голову руками, — прости, я и слов подобрать не могу. Видишь ли как, не смог. Ничего не смог. Ни семью создать, не вернуть её, ни наказ отца исполнить. Сломать смог, а вот построить, увы.

 

Плечи его вздрагивают, кажется, что сейчас он заплачет. Вот только этого не хватало. Не люблю мужских слёз, они либо от отчаяния, любо от жалости, а это всегда слабость. Обнимаю его за плечо, — Всё хорошо. Теперь всё хорошо будет.

 

— Дима, а с чего хорошо оно будет? Разбитую чашку не склеить. Я ведь искал вас, долго искал. Судьба словно смеялась надо мной. И город этот, я по его улицам всё сердце, всю душу измотал и жизнь свою по асфальту размазал. Да что я?! Ваши жизни, а они мне дороже всего, о чём подумать можно, они, Дима, искалечены мной. Что теперь? Это как вернуть? Я тебе детство вернуть не смогу. Рыбалка с отцом, походы… ничего не вернуть. Отнял я у тебя детство и у матери твоей молодость. Где оно твоё хорошо? Брось, не тереби душу.

 

— Отец, а сейчас что? Посмотри мне в глаза. Ты мне сейчас нужен, слышишь? Сегодня и завтра. Я не умер ещё, и ты жив, потому нам с тобой каждый день должен быть дорог, поскольку друг без друга мы их много за спиной оставили. Или ты меня и сейчас бросить хочешь? Мол жил без меня и ещё поживёт?

 

— Нет, что ты! Дима, ты сын мой, что ещё дороже может быть?! Только мама твоя! Конечно, надо… ¬— он замолчал, наверное, не смог собрать слов. Отец явно не ожидал такого поворота событий, и с того не знал, что сказать. Он сидел и смотрел на озеро, то хмурился, то улыбался, то, вдруг, что-то больное сжимало его губы и тогда он снова стягивал плечи и сжимался до жалкого состояния. Я не мешал ему. Человеку надо подумать, а это непросто в такой ситуации.

 

— Знаешь, пошли домой, — говорю ему после долгой паузы.

 

— Не могу, сынок. Совсем не могу. Нельзя мне. Дед так сказал.

 

— Что он тебе сказал?

 

— Без неё не приходи, в дом не пущу! — отвечает отец. Голова его часто подёргивается из стороны в сторону, руки трясутся, он снова съёживается.

 

— Знаешь, что?! — говорю ему жёстко, — деда уже нет! Теперь я в доме хозяин. Мне нужен отец, мой родной отец. Потому поднимайся и пошли!

 

— Дима, не могу я, — почти жалобно возражает он. — Не могу.

 

— Это я не могу слушать твои отговорки. Я большую часть жизни без тебя прожил, больше ни дня не хочу, теперь вставай и в дом, и больше ни слова!

 

— Дима, вина на мне какая, ей же суда нет! Ты пойми, мне жить среди людей, а без неё, без мамы твоей, всё пустое. Коли она не простит, никто не простит. Потому и дед велел её в дом вернуть, как ты это не понимаешь?

 

— Как ты не понимаешь, что сидя тут у озера ты её назад не вернёшь. Я тебя простил — и люди простят. А перед матерью с тобой вместе просить буду. Любит она тебя. А с того искать тебе надо, как сказать ей, чтобы в дом вернулась. Вот вернёшься, вдвоём подумаем и решим.

 

— Так ты не судишь меня?

 

— Не мне тебя судить, у самого рыльце в пушку. Расскажу потом. Нам о многом с тобой поговорить надо. Короче, пошли домой. Я баню натопил, остынет.

 

— А Света? Как без неё пойду, сынок?

 

— Отец, ты вот о чём подумай, — я начал выкладывать свой последний аргумент, держал, как козырь, именно он мне вчера вечером на ум пришёл, — мне как жить? Давай вместе рассуждать. Вот дом, в нём живёт сын, отец его живёт в сарае у озера без воды, тепла и света. Питается чем бог послал, по людям побирается. Отец грязный, неухоженный, впереди осень и зима. Зато сынок его в тёплом доме в ус не дует, в довольстве и тепле живёт не тужит. Что о таком сынке скажешь?

 

Отец задумался. Молчит. Смотрит на воду. Внутри у него, это очень заметно, бродит множество мыслей и чувств. Несколько раз почесал голову. С тоской посмотрел в небо. Тяжело вздохнул. Открыл было рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов опять послышался тяжёлый вздох. Повернул голову ко мне и, словно шагнув в пропасть тихо и тяжело произнёс: — Пожалуй, ты прав, сынок. Надо идти.

 

Баня всё-таки немного остыла. Пришлось подбросить дров. Отец с удовольствием взял распаренный веник, недолго подержал в руке. По лицу было видно, что внутри у него пробегает множество противоречивых чувств, вдруг он, словно сбросив что-то, принялся за дело. Парился он с удовольствием, я в это время немного повозился с печкой. Закончив, взял свой веник.

 

Пили чай, мокрые, распаренные довольные. Почти не говорили, каждый думал что-то своё, при этом мы были очень близки друг другу, не было отчуждения. Просто каждый давал другому в этой непростой ситуации быть как есть, не разрушать разговорами внутреннее волнение. Любой вопрос или слово могли оказаться неуместными или бестактными. Не хотелось сломать хрупкое единство, появившееся между нами.

 

Отец побрился. Исчезла его клочковатая борода и неухоженные лохматые усы. Остались только длинные безобразные патлы. Надо было его подстричь. Из меня так себе парикмахер, я освоил только одну стрижку, армейскую. Короткие волосы на затылке и высокая чёлка. Но тут я постарался, помня причёску отца на снимке, постарался сделать нечто подобное. Взял в руки заранее приготовленные ножницы, вздохнул и начал.

 

Он сидел на табурете, завёрнутый в простыню, длинные пряди одна за другой сыпались на пол. Закончил, дал ему зеркало. Он долго и молча смотрел на себя, рука, державшая зеркало, дрожала. Потом и я посмотрел на него. мои руки тоже задрожали. Я, наконец, увидел своего отца. Того самого, который жил в моей памяти и сердце. Теперь я узнал его. Пришлось сесть на скамейку, голова закружилась. Отправил его сполоснуться, а сам взял швабру и принялся подметать состриженные волосы. Потом тоже пошёл ополоснуться.

 

Отец растерянно смотрел на свою одежду, безусловно он её узнал. Натянул бельё, рубашку, брюки, подошёл к большому зеркалу и тут его лицо просветлело.

 

— Ну вот, — радостно сказал он, — теперь я похож на человека! Только вот есть очень хочется.

 

— Пап, а по рюмочке?

 

— Это тоже хорошо! Такое дело грех не отметить. Только всё равно поесть надо.

 

— Еды дома полно. У меня картошка наварена, пельмени есть, колбаса, огурцы солёные и всё такое на закусь. Пошли в дом, сейчас всё приготовлю.

 

После слов о еде настроение наше изменилось. Словно вынул кто-то пробку, и слова у обоих полились легко и свободно. Собирали вещи, приводили баню в порядок, шутили, смеялись. Я с удовольствием смотрел на отца, его преображение продолжалось, он всё больше становился уверенным, сильным и спокойным мужчиной. Тот жалкий человечишка, что жил у озера в сторожке плавно таял, исчезая, будто папа смыл его, выбил из себя веником. Удивительно. Я не раз наблюдал в жизни, как простое отношение от сердца поднимало человека на ноги, несколько слов поддержки, подставленное плечо, протянутая рука… но вот тут просто чудо.

 

Он расправил плечи, стал выше, в глазах появились огоньки. Я любуюсь им. А в душе начинается праздник, так всегда бывает, когда с неё свалился камень. А ещё радость, за отца, за его новую жизнь. С мамой я поговорю, всё будет хорошо. Очень надеюсь, что смогу их помирить. Им надо быть вместе, они ведь любят друг друга. И это действительно так.

 

Мы идём вдвоём к дому. Хохочем, обсуждая ужин. Заходим в дом, я собираюсь включить чайник, отец сделал шаг, направляясь к холодильнику. Вдруг открывается дверь, мы оборачиваемся. У порога стоят мама и Танька.

 

В комнате повисла тишина. Я переводил взгляд с мамы на отца, потом посмотрел на Таньку с одобрением и изумлением. Она в ответ слегка кивнула мне головой, в глазах её было немалое удивление, радость и, как бы это лучше сказать, наверное, удовлетворение. Я гордо расправил плечи. Спросил глазами: «Как ты это сделала?», она в ответ пожала плечами. Я выразил восхищение и поднял большой палец руки вверх.

 

Родители наших переглядов не замечали. Они вообще ничего не видели и не слышали. Молча смотрели друг на друга. По маминой щеке потекла слеза.

¬

— Света, — тихо говорит отец.

 

— Паша, — также тихо отвечает мама.

 

Они продолжают стоять и смотреть друг на друга. Я с Таней встречаюсь взглядами, киваем друг другу, надо родителей оставить наедине. Тихо выходим.

 

Сидим на крыльце. Оно уютно освещается с веранды. Тихо. Уже стемнело. Сверчки, звёзды, немного сыро, но тепло. Я сел на ступеньку, Таня рядом. Молчим. Переживаем.

 

— Как тебе удалось? — спрашиваю её, — Мама ни в какую не хотела видеть его.

 

— Просто поговорила с ней по-женски, — пожав плечами отвечает Таня, — она поняла. У тебя чудесная мама.

 

— Да, она такая. — С гордостью говорю я.

 

— А ты как отца уговорил? — с чисто женским любопытством спрашивает она.

 

— Ну как, просто поговорили по-мужски, — отвечаю с улыбкой. Она смотрит на меня, вроде немножко рассердилась, а потом мы оба дружно рассмеялись.

 

— Ты молодец, что отца в дом привёл, — тихо говорит она, — это правильно. — Она подсаживается ближе. — Скажи, задаю ей давно волнующий меня вопрос, — а что вы там с бабой Марусей затеяли. Она же ногу не подворачивала. Зачем был этот розыгрыш?

 

— А ты не понял? — Таня удивлённо подняла голову. — Иначе ты бы на меня внимания не обратил. Весь такой серьёзный и важный… — мы снова дружно смеёмся.

 

Она подсаживается ещё ближе, прижимается ко мне. Обнимает мою руку и кладёт голову на плечо. И тут у меня внутри происходит что-то такое!

 

Я ведь не был женат. Нет, я не монах, обет безбрачия не давал. Я не женоненавистник, просто ни одна не зацепила за сердце. Хороших девушек много, только ведь выбираешь одну и на всю жизнь. Впрочем, и времени у меня на личную жизнь особо никогда не было.

 

Таня. Она и в самом деле красивая. Я это на веранде увидел, когда мы взглядами обменивались. И она такая, ух! Прав был мой брат. А внутри, в сердце, что творится… Похоже, понятно, что. Выдохнул и говорю ей:

 

— Хочешь, я в город тебя увезу?

 

— Нет, не хочу. Тут у меня детки, кто их учить будет? Не брошу я их. И твои родители тут. За ними уход нужен, не сейчас, конечно, потом. Им без нас плохо будет. Не поеду.

 

— Хорошо, — киваю головой, — я тебе и здесь счастливую жизнь построю.

 

Таня поднимает голову смотрит мне в глаза и говорит серьёзно так:

 

— Знаешь, я верю в тебя! Ты ж у нас это…

 

Эпилог

 

Что ещё рассказать? Свадьбу мы сыграли на осенних школьных каникулах. Гуляли, как положено, три дня. Расписывались в райцентре. Когда приехали в деревню, нас встречали всем миром. Это было неожиданно и очень приятно. Столы расставили в клубе, так что всем хватило места. Пели, плясали, прошло всё дружно и весело.

 

У Тани вместо родителей была баба Маруся. Важная такая, хотя слезу пустила, когда мы расписывались и потом, когда кричали первое «горько», сказала, что Таня её кровиночка, как родную дочку под венец отдала. Правда, поворчать баба Маруся тоже умудрилась, но как ей без этого? Теперь у меня такая вот тёща будет.

 

Я устроился работать на ферму. Дядя Коля и в самом деле дал мне место в руководстве. Сделал своим замом, чтобы ввести в курс дела, сказал, что устал очень и хочет всё на меня потом оставить. Я ему ответил, мол, посмотрим, там видно будет, поработать надо.

 

Отца мы тоже пристроили к делу. Он занялся на ферме техникой. А мама стала работать там же бухгалтером. До этого этим никто толком не занимался, она ворчала, поскольку для начала пришлось приводить все дела в порядок. Судя по всему, это было трудно и хлопотно.

 

Олега мы отправили по всеобщему согласию в город. Всем было очевидно, что у него в деревне жизни толком не будет. Поселили на первое время в нашей квартире. Я позвонил знакомым, устроили его на работу. Сначала он был простым строителем, но уже через полгода прорабом. Он ведь у нас тоже это, дедов внук, на многое способен.

 

А вот ещё год спустя брат взял квартиру в ипотеку. А потом женился. На тот момент мы с Таней уже дочку ждали, а сынишка ходить начал. Мальчишку в честь деда Матвеем назвали.

 

Живём дружно. Ну, ссорились, конечно, не бывает без этого. Но в целом всё хорошо. Главное, что любим друг друга, остальное ерунда, справимся. Родители тоже ладят. Мы к ним часто заходим. Мы в Танином доме решили жить, а они, конечно, в дедовом остались. Помогаем друг другу по хозяйству. Про бабу Марусю тоже не забываем. Слабеть она стала. Думаем к себе в дом забрать, чтобы уход за ней был. Ну да, ворчит она, потерпим. Глядишь поживёт с нами, так и оттает сердцем.

 

А по праздникам собираемся вместе в дедовом доме, к нам всегда много народу приходит. Дядя Коля первым делом. Яшка, разумеется. Всех перечислять устанешь. Летом так вообще столы в саду ставим — это чтобы всем места хватило.

 

Ну, наверное, всё рассказал. Хотя нет. На могилу деда я заказал новый памятник. Просто плита. На ней фотография его и бабушки, они ведь рядом похоронены. Смотрят они на мир радостные и счастливые, будто и в самом деле рядом с нами готовые прийти на помощь, поддержать в трудную минуту, сказать нужные слова.

 

А вместо эпитафии всего четыре слова: «Я верю в тебя!».