ДЕД ГРИША

- Нюрка, язви твою душу… – не открывая глаз, закашлявшись, хрипло позвал дед, - Нюрка… вот когда надоть хрен дозовешься.

Хата отозвалась тишиной. Пришлось открыть глаза, кряхтя сесть, спустив ноги с кровати.

Солнце уже успело заглянуть поверх оконной занавески и улеглось прямоугольником на пестром половичке посреди комнаты. Проснувшаяся муха тщетно пыталась пробиться через пыльное стекло на волю, да через три дома, у соседей громко хлопая крыльями, басовито запричитал петух.

Минут пять дед рассматривал свои худые ноги, потирая внезапно сдавившую грудь. Потом перевел взгляд в угол, где почти под потолком висела икона в окладе когда-то золоченом, но теперь сильно потемневшем. Самого же лика так и совсем невозможно было разглядеть. Ниже и ближе окну несколько фотографий под стеклом и отрывной календарь. На другой стене три почетных грамоты сильно выцветших да красный вымпел «победителю соцсоревнования» с ликом двух вождей.

- Ты че приходила-то? Думаешь, я спал и не слышал, как ты копошилась в сенях? Али заскучала там без меня? Так и мне без тебя не сладко. Так уж, верно, скоро… вон, в грудях защемило нехорошо. Ты уж прости меня старого дурня, что матюгнул тебя понапрасну. Да знамо, что спросонья, но все равно нехорошо. Ну, хошь, я лампадку запалю под иконой? Не знаю, полегче тебе там будет с того, аль нет. Да и на могилку схожу. Вот прям сегодня же. Ну, виноватый перед тобой, с самой весны не был, заросла, небось, так я это поправлю. Но и ты понять должна – ноги у меня уже не те стали… эхх… да, вот еще… оказия - картоху пора копать опять же…

За тонкой стенной перегородкой на кухне заурчал и дробно затоптался на месте старенький холодильник «Север». Старик дождался, когда прекратится его «истерика», продолжил

- Не ворчи, старый. Будто я не помню, что у тебя внутри пустовато, так и это дело поправимо. Вчера вот пенсию доставили, да нонче и автолавка должна приехать, вот и устроим праздник, пополним запасы. Я бы тебя давно отключил в целях экономии электричества, только вот в погреб мне стало спускаться тяжеловато. Так что потерпи уж, недолго чай осталось и тебе свою службу нести, я ж с пониманием…

Нашарил ногами и влез в обрезанные валенки и зашаркал на кухню. Ополоснул лицо из рукомойника, вытираясь, взглянул в зеркало с местами ободранной амальгамой.

- Ну, что, дед, тут одной гребенкой твою бороду не порадуешь, здесь требуются ножницы, запустил в конец, скоро за пояс затыкать можно будет. Пора устраивать ликвидацию. Вот только поправим бритву и к делу. Куды ж это я ее положил? Да где ж ей и быть, как не в комоде…

Там же в комоде обнаружилась «заначка» в виде двух папирос «Беломора». Совсем праздник души.

- Вот мы чайничек поставим, остатки «трех слонов» заварим, яишенку соорудим, глядишь, и совсем полегчает.

 

Деревня эту в прессе обозначают не иначе как «вымирающая». Из сорока трех дворов, едва половина подают признаки жизни. И если летом еще приезжают отдыхающие с детишками, единственная улица да речка на задах наполняется криками, визгами детворы, по вечерам пьяными «разборками» взрослых. То теперь в конце сентября, несмотря на все еще ласковое солнышко и ясное небо, деревня впадает в оцепенение, словно уже теперь предчувствует дожди, осеннюю слякоть, снега и все «прелести» зимы в заброшенной деревне до которой, кажется, на всем белом свете никому никого дела нет. Летом-то сельпо в деревне работает чуть ли не круглосуточно, делая план по алкоголю, кондитерке да разным там «фантам и сникерсам» почитай на целый год, то теперь раз в неделю приезжает автолавка, с самым жизненно необходимым товаром. Покупая сегодня, оставляют записки с заказом на следующую неделю. Так вот и живут. Такой вот и порядок.

У закрытого сельпо с самого раннего утра на скамейке сидят три старухи, которым за восемьдесят. Вспоминают летние денечки, да кто приезжал, да что привозил, да какие новости слышали, из тех, что по телеку никогда и не скажут, чтобы не стращать разными бедами население…

- Эй, подруги, погляньте, это кто ж к нам такой направляется…

- Ой, и правду, бабоньки… и не узнать поди… впрямь щеголь какой… а вырядился-то, к пинджаку галстука тока не хватат…

- Ой-ой-ой, девки, жаних пожаловал, утирайтесь скорее, цаловаться будем… обжиматься будем.

- Григорий Макарыч, ты чегой-то бороду-то спилил? Неужто, и впрямь женихаться надумал? Так ты по самому что ни на есть, верному адресу пожаловал.

У деда, несмотря на возраст, слух и зрение отменное, очки напяливает только для чтения газет, так что еще издалека услыхал «восторженные причитания» бабок, ухмыльнулся про себя и даже попытался выпрямиться насколько спина позволила. Подойдя поближе, остановился, достал из кармана чуть помятую папиросу, щелкнул зажигалкой и гордо задымил.

- Привет и вам, девоньки. Принимайте в компанию.

- Да, сидай меж нами, Григорий Макарыч. Мы уж тебя с двух сторон пригреем, а там, глядишь, может и до греха недалече будет.

- Ой, бабки, да у вас, небось, все уже давно мохом поросло. Да и у меня жанилка на раз до ветру сходить осталась. А вот чего мне приятно вспомнить, понимаешь, так это вас, когда вы… как это… стриптизой, по улице с голыми задами бегали, да с тарзанки голышом в воду шлепались.

- Во че, старый вспомнил.

- А то. Когда с войны возвернулся, вы-то еще голопузые были. Что на прошлой неделе бывает что и забуду, а вас голеньких ой как, помню хорошо.

- Подруги, прям в краску вогнал, поразит. Ишь чаво он помнит… охальник…

- А ты вот чо скажи, Макарыч, третьего дня, что за тощий хрыч с аппаратом к тебе на «газике» приезжал?

- Любань… ты это, чего попроще. Третьего-то? Ну да, три дни вышло. Да, точно… Дык, я так и не понял, чего ему надо было. Ни тебе «здрасте», ни «до свиданья». Нелюдим какой-то. Побегал вокруг дома с аппаратом, пофотографировал с разных сторон и уехал. У них там, в городе, все на бегу делают, скоро уже и детишек тоже на бегу строгать начнут. И куды торопятся, спрашивается…

- Как куды? Политика така, вот и бегають.

- Верка, ну причем тут политика?

- Как причем, Макарыч, это чтобы войны не было. Мне внука сказывала, а она у меня шибко умная, кандидат наук и не по нашему может болтать шибко.

- Хенде хох, что ли? Так и мы можем.

- Не, с америкашками может обчаться.

- Это другое дело.

- Хорош базарить бабаньки, вон, слышь, лавка едет. Становись в очередь.

- Макарыч, тебя как самого старшего, мы завсегда вперед пропустим.

- Нет возражений… А это что за оказия такая?

 

По пыльной улице мимо стоящих возле сельпо стариков сначала проехала длинная фура, за ней еще пара машин, по бортам которых красовались буквы «ТV», следом автобус со шторками на окнах, и только потом подъехал фургон районной автолавки.

Из кабины, чертыхаясь, выползла колыхая своими мощными габаритами продавщица Райка.

- Вот ведь зараза какая, всю дорогу пришлось плестись за этим караваном. На кой хрен им понадобилось на наш проселок свернуть?

- Може какую кину сымать у нас будут, али что…

- Много ты, Любовь Михайловна знаешь. Если б кино, то мы в районе об этом знали бы. Эти с области, видать, нагрянули. Или если заблудились, так в конце деревни развернутся да обратно попылят. Ладно, всем мой привет и продукты в лучшем виде. Эй, а куда мой водитель сгинул? Григорий Макарыч, ты не видал, куда он рванул?

- Куда-куда, за сельпо побег, приспичило ему. Видать всю дорогу терпел…

- Ладно, подождем, раз такое дело.

Водитель, наконец, появился, на ходу застегивая ширинку, распахнул заднюю дверцу кунга, с трудом помог Раисе забраться на ее рабочее место и пошел дремать в кабину.

- Ну, кто первый, налетай тариться.

- Первый у нас Григорий Макарыч. Ему зараз отпущай.

Раиса внимательно посмотрела на деда, вдруг всплеснула руками, потом уперла их в бока и захохотала, звонко, с каким-то подвизгиванием. Глядя на нее, и бабки тоже стали подхихикивать. Ворона сорвалась с карниза сельпо и возмущенно каркая, полетела подальше от этого беспричинного веселья. Дед проводил ее взглядом, подождал немного и решил, что уже пора заканчивать «концерт».

- Как там… э… цирк уехал, клоуны при деле остались. Прям, хуже детей малых, смешинка им в одно место… понимаешь.

Отсмеявшись, Раиса вытерла невольно выступившие от смеха слезы и, стараясь сохранить хоть какую-нибудь серьезность, изрекла

- Макарыч, это еще неизвестно, кто здесь клоун из присутствующих. Я еще ничего, а вот кладовщики ржали долго и обидно, читая твой «заказ-роман». Да и потрудиться пришлось, с твоим заказом, даже в областной промторг пришлось гонца посылать.

- А чего смешного, чего смешного? Заказ как заказ. Что не имею права за свои червонцы?

- Имеешь, конечно, кто говорит. Только вот ты скажи, на кой тебе ляд устрицы да ананасы понадобились? Ананасы еще куда ни шло – привезла компот из ананасов в банке. А устрицы, уволь, их отродясь сюда не завозили.

- Ну, в банке, так в банке. Попробуем. А…

- Коньяк «Камю», два лимона, сервелат, оливки… что, Макарыч, решил зараз всю пенсию потратить?

- А «Беломор»?

- А вот папирос твоих не нашли. Ни «Беломора», ни «Севера». Но ты не горюй. Из древних запасов, считай еще обкомовских, достали тебе, учти, в качестве презента, аж две пачки «Герцеговина Флор»

- С какого мне… вдруг презент? Хотя, от подарка кто ж откажется. Тем боле, что эти папиросы товарищ Сталин курил. Вот это я хорошо помню.

- Так что это подарок от кладовщика областной базы. Он вроде бы тебя знает… вот ведь, забыла как фамилия его. Другим разом сообщу.

- Вот спасибо, вот так подарок, это ж надо же… благодари его, Раиса, от меня… это… многократно.

Всенепременно. Получай коробку, там все по списку… - опять прыснула смехом, - кроме устриц. С тебя на круг аж пятнадцать тысяч…

Дед расплатился, погрузил свое «добро» на тележку, сработанную из старой детской коляски, перешел через дорогу и сел на лавку автобусной остановки. Достал из солидной картонной коробки, пачку Герцеговины, зачем-то понюхал ее и положил обратно. Из внутреннего кармана пиджака выудил последнюю беломорину и задымил, поглядывая на автолавку. Дождался, когда три старухи-подруги отоварятся, издали махнул им рукой, подзывая.

- Макарыч, чего тебе? Давай швидче, и так заболтались. Вот у Надьки коза еще не доена…

- Я ненадолго. Я вот чего… - для чего-то поскреб затылок, - я это… вобчем, приглашаю вас ноне к вечеру в гости… на поминки.

- А кто помер-то, по ком поминки?

- Да, вот пока не помер… Я это… на свои поминки вас зову.

- Окстись, старый! Ты чего удумал!

- Да, больно мне хочется, услыхать, пока живой, как вы меня поминать будете, какими словами прощаться будете. Какими будете матерками оплакивать.

- А что, бабаньки, гулять, так гулять. Коньячку твого опять же пригубим, ананасом закусим.

- Коньяк лимончиком полагается. Так тоже имеется. Да еще настоечка своя на березовых бруньках с весны ждет…

- Как скажешь… ну что, подруги, мы согласные?

- А что? Еще и Ванятку с гармошкой прихватим. Хоть и дурачок, но кнопки жать может гладко… попоем…

- Вот и добре. Тогда слухай мою команду. Ты Вера Петровна на пироги с капустой мастерица, порадуй напоследок. На тебе Надежда Марковна грибочки. Уж больно они у тебя хрустные… деликатесы за мной…

- А мне чем тебя порадовать, Макарыч?

- А ты, Любовь Михайловна… ты вот чего… смастери-ка ты кутью.

- Макарыч, в самом деле штоль поминки устраиваешь?

- В самделее не бывает. Часам к шести жду.

 

Распрощались. Дед потянул свою тележку по дороге, стараясь не шибко колыхать на колдобинах. Но метров через пятьдесят оглянулся на удаляющихся старух, потом глянул в конец улицы, где начиналась какая-то суета возле остановившегося транспорта. Немного поколебавшись, свернул в проулок и пошел задами огородов к опушке леса.

 

Как почти все деревенские кладбища, погост деревни Кречеты являет собой вид печальный. Многие кресты покосились, вот-вот упадут, другие уже давно гниют в зарослях травы, несколько ржавых жестяных пирамидок с давно облупившимися звездами. Могилы, что подальше поросли кустами и молодыми деревцами – жизнь наступает. И только здесь, по самому краю, немного ухоженных могил.

- Здравствуй, Аннушка. Видишь, вот я и пришел, как обещался. Правда, струмент не захватил, так я к тебе не с хаты, а прямиком из сельпо… вишь вон, с коляской да с харчем… вышло так, понимаешь, но опять же не с пустыми руками... вона как заросло-то за лето. Но не расстраивайся, что смогу я так повыдергиваю, да крест поправлю. А рябинка твоя вон уже красная вся от ягод, верно зима студена будет… Ну вот, так вот и получше будет. Тут в коробке и для тебя кой-чего найдется. Сщас нашарю. Ну, вот… твои любимые. «Раковая шейка» да «Гусиные лапки». Я же помню… Баранку покрошу помельче, птицы небесные тебя тож помянут. А я… это ж сколько... да почитай годков семьдесят коньячком не баловался. Это как мы с тобой в Москве, в ресторане… вот ведь запамятовал, как назывался тот ресторан… недалеко от вокзала. Пили, помню, ты красное кахетинское, а я армянский коньяк заказал, смеялись еще, что от него клопами пахнет. А тут французский. Вот, решил попробовать. Ничего, на запах приятный. Я только пару глоточков, за упокой твоей души. Вот и ладно. Ты не волнуйся, спи себе спокойно, теперь уж скоро, недолго тебе ждать осталось… вот тут рядышком и прилягу, тебе под бочок…

Дед вздрогнул и обернулся. На его коляску с харчем совершалось нападение. Пока он занимался воспоминаниями, не услышал, как подкралась к его коляске деревенская коза Груня, белая, с черными подпалинами и небольшой плешью на боку. За ней волочилась длинная веревка с колышком. Коробка на коляске хоть и фанерная, но от этой вороватой скотины с наглыми и бесстыжими глазами всего можно было ожидать.

- Грунька, зараза… что снова убёгла? Пелагея опять тебя хворостиной учить будет, скотина ты этакая. Ладно уж, так и быть, тебя тоже угощу. Баранку будешь? Бородой то не мотай, а жри, что дают…

Ладно, Аннушка, пошли мы… там что-то назревает рядом с нашим домом. Так что как бы чего… понимаешь… Прощевай. Пошли, коза-дереза, пока волки не задрали…

 

Обратно дед опять пошел задами. Наискось от своего дома перелез через ветхий плетень в огород к Пелагее. Кое-как переправил свою тележку. Козу привязал к столбику плетня что покрепче.

Пелагею застал у калитки с большим интересом разглядывающей происходящее на улице. Она так увлеклась, что и не слыхала, как старик подошел сзади.

- Ну, так и что там нам день грядущий готовит? Докладай, Палашка.

- Фу, ты, леший, напугал. Чего крадесся, да шасташь по огородам?

- Ну, извиняй если спужал. Я твою Груньку можно сказать от верной смерти спас, вон прямиком с погоста пригнал. За огородом найдешь.

- Вот ведь паскуда какая, убегла опять. Боков своих не жалеет. Сам то что на кладбище делал, да еще с поклажей? Вроде не родительская еще… одиннадцатого сентября будет… кажись.

- Аннушку проведать ходил. То ладно, ты скажи, чего там у моего дома делается. И Матвей твой где?

- Хватился. Твой друган прям с рассвету четвертинку в карман, да в лес побег. Говорит, за грибами. Я ему говорю, крышу когда латать начнешь, дожжи скоро пойдут, а он все «успеется». Что мужик, что скотина совсем от хозяйства отбиваются, вожжей не напастись на них.

- Ладно, Пелагея, не шуми больно, Матвей у тебя мужик справный, ежели обещал – сделает. Чего у моего дома творится?

- Иди сам, да гляди… тож защитничек нашелся, бороду сбрил, так думаешь девки будут заглядываться? Срамота.

- А это как пойдет… А вот и оказия.

В это время через калитку во двор заглянула молоденькая особа лет двадцати пяти с копной золотистых волос.

- День добрый, хозяева.

- И тебе тоже, милая. Ты чья же будешь, красавица, и почему раньше тебя не встречал? Городская?

- Да, я с области. Корреспондент газеты «Губернский интеллигент» с заданием от редакции.

- Ясно. А звать, величать как?

- Величать пока рано, а зовут меня просто Галя.

- Просто Галя, и какое же у тебя задание, если не военная тайна?

- Не тайна. Ищу я Кречета…

- А у нас почти вся деревня Кречеты. Кого же именно?

Галя посмотрела в свой блокнотик

- А нужен мне Кречет Григорий Макарович.

Пелагея было раскрыла рот, но получив незаметный тычок в бок, скорбно поджала губы, махнула рукой и отправилась по своим хозяйственным делам.

- А что, милая, чем так интересен вам этот Григорий Макарыч, что прям из губернии? Но допреж объясни мне, что это вон у той хаты делается?

- Да вот, к Григорию Макаровичу телевидение приехало, а я за ними увязалась. Так сказать освещать событие.

- А по какому случаю телевидение? Да, ты, милая, не маячь за забором, заходь. Не боись, собак не держим. Вот на завалинке с тобой посидим рядком да и поговорим ладком, если не торопишься.

- А вы мне про Григория Макаровича что-нибудь расскажете?

- А что про него рассказывать? Вредный дед, все ему не этак, все ему не так. Но про него апосля скажу. А вначале ты мне поведай все-таки, по какому случаю телевидение приехало?

- По поводу предвыборной кампании губернатора области.

- Во как!

Хотел дед пятерню свою в свою бороду запустить для лучшего соображения, да вовремя спохватился. Даже крякнул с досады.

- Выходит, стало быть, деда будут агитировать в губернаторы идтить?

Галя не удержалась, прыснула смешком, прикрыв рот своим блокнотиком.

- Чего смешного сказал? Если кого и выбирать, то только как есть его одного. Он там, в губернии всем начальникам дал бы прикурить, чтоб, значит, работали бы как надо от зари до зари на благо народу. А то, вишь, каждый только о своем кармане думает… Ну, может и не каждый, но контроль и порядок над ними должон быть строгим. Чтоб знали, навредил чем, сразу к стенке… вот так. Тогда бы кто попало во власть не лез.

- Мысль хорошая. Но только приехали снимать рекламный ролик для Татьяны Николаевны Рощиной. А она вроде родственница…

- Внучка, ети ее в душу. Решила, стало быть, на деде рекламу сделать. И не спросила, захочет он ее видеть, али нет.

- И что не предупредила, что приедет сама?

- Ну, я бы знал… вся деревня бы знала.

- Выходит, сюрприз устроила.

- Да если бы предупредила, мы бы дорогу перекопали и противотанковые ежи поставили.

- Это за что же ее тут так могли встретить?

- Э, милая, вот тут тебе можно сказать подфартило – на «жареный» материал попала… Только вот что ты мне можешь пообещать?

- Попробую.

- То, что я тебе расскажу ты точь в точь пропиши в газету… конечно, если твое начальство допустит до печати.

- Обещаю.

- Ну, так вот. Был у меня сын. Председателем колхоза народ его избрал. Хороший колхоз был, все свое было – хлеб, молоко, мясо, да и государству что положено, сдавали это уж как полагается. Да только в аварию попал, прям в саму перестройку… Царствие ему небесное. Плохо когда дети раньше родителей уходят. То ладно, слушай дальше. Осталась у него вдова с дочерью. Дочь-то умненькая вышла, университет в столице кончила. Думали, что по стопам отца пойдет, хозяйство колхозное примет. Так и вышло… только по первости. А потом, собрала она сход, да и уговорила отдать в аренду заливные луга, что возле шоссе. Вона какие склады понастроили, всю землю споганили… Райские кущи обещала… молочные реки, кисельные берега. Мы лопухи то и развесили. Известно дело, вон какое время, куды нам своей башкой соображать, наверху виднее…

- Так у нас же демократия в стране – сами должны решать, что лучше.

- Э, девонька… так-то оно так… только вот мы и нарешали на свою голову… скот без кормов остался, под нож пошел, мужики за длинным рублем на стройку подались, да там и пристроились… кладовщиками или еще кем, уж не знаю. Молодежь в город вся поуехала, сладкой жизни искать. Развалился колхоз, одно название. А куда денежки за аренду уплыли, то никто не знает. Кто-то верно прикарманил. Вот ваша газета и занялась бы этим, а то мы ходили-рядили, так окромя пожимания плечами ничего не видели. Вона соседи наши из Будановки как поднялись, вместо изб коттеджи строят, почитай через одного машины заграничные имеют. А наш колхоз получше ихнего был… Вот такие дела. А все внучка моя, чтоб ей… развалила колхоз да в политику подалась. Если она и там дров наломает… нет, не будем за нее голосовать. Депутатом ничего хорошего для родной деревни не сделала, неужто губернатором что сделает. Нет веры нашей ей. Так ей и передайте… а дед… ну к которому она приехала в лес ушел за грибами, до темноты не возвернется. Верно знаю.

- Вот вы и проговорились. Ведь это вы и есть Григорий Макарович?

- Да неужто?

- А как своей внучкой назвали, так я поняла.

- Ишь ты как… Так это я тебе, милая, по большому секрету. Ты уж меня не выдавай. Так и предай Татьяне – кукиш с маслом ей заместо голосов наших и агитировать собой не буду. Вот так. А теперь красавица иди, а я пока сховаюсь до тех пор, пока не уедут. Удачи тебе, милая.

 

«Вот кто-то с горочки спустился, наверно, милый мой идет.

На нем защитна гимнастерка, она с ума меня сведет.

На нем защитна гимнастерка, она с ума меня сведет…»

В хате деда Гриши «хор имени Пятницкого». Запевает, конечно, Пелагея. К городским деликатесам почти и не притронулись. Коньяк открыли, понюхали и… А вот настоечка на бруньках хорошо идет. Матвей уже успел «набраться», но еще каким-то чудом держится на стуле, старается делать «умное лицо» и помалкивает.

- Да, бабаньки, голоса у вас еще те… как говорится – ремонту не подлежат, а вот ведь кака зараза – слезу все равно вышибают.

- Ты, Макарыч, сам себя послушай, хрипишь, как твой холодильник. Ты вот чего, скажи, новый-то холодильник почто во дворе оставил. Дождь пойдет, коробка размокнет. Да и телек… вон какой здоровый, тож пасется у заваленки… все ж подарок… не гоже как-то…

- Ты вот чего Любка на жалость-то к железякам не дави. На кой они мне. Вот помру може завстреча, свезете это хозявство в детский дом в райцентр, детям… им нужнее будет. А мне уж давно пора… задержался

- Что ты дед, все заладил «помру да помру»… никому не известно, кому скока отведено. Век твой не окончен.

- А вот тут, Любовь Михална ты пальцей в небо… Век мой седни отметился. Это по пачпорту я декабрист… а…

- Макарыч, ну и зараза же ты… мог бы и… а то «поминки-поминки» ишь че удумал… паразит.

- Не ругайся, Верка, наливай лучше полней рюмки. Закусывайте да еще поспеваем… Пелагея, ты вот чего… Матвея-то до хаты доставь, ему уже хватит, а сама возвертайся, у тебя все ж голос здесь самый молодый, побогаче будет на верхах. Без тебя петь не будем… без тебя никак…

«По диким степям Забайкалья, Где золото роют в горах, Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах»…

Утро ранее. Серый туман с речки крадется по огородам. Тишина такая, как будто вдруг весь мир оглох. Окно в хате Григория Макарыча распахнуто настежь. На столе неубранные остатки «трапезы». На дверце старенького шифоньера висит на плечиках гимнастерка с медалями гвардии старшины Кречета Г.М. В какую неизвестную даль ушел носитель этой гимнастерки никому пока не ведомо – у каждого свой час.